Эндрю Нагорски
Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов
Но Артур не сдавался. Несколько дней спустя он задал вопрос иначе:
– Папа, а если бы ты был немцем, ты стал бы национал-социалистом?
Отец тогда поинтересовался, с чего вдруг такие вопросы.
– Понимаешь, почти все мои друзья – национал-социалисты, – объяснил Артур. – Я хочу быть вместе с ними. Если ты не с ними, то пропускаешь много чего интересного.
Отец расстроился и объяснил Артуру, что католические епископы осуждают нацистов.
– Как дети-католики могут быть членами запрещенной организации?
– Не знаю, папа, – ответил Артур. – Вот, могут. А если ты не национал-социалист, то ты в школе никто. А я иностранец. Как ты думаешь, я могу все равно вступить в партию?
Моурер далее рассказывает, что Артур так никуда и не вступил. Но к 1932 г. половина учащихся в его классе открыто поддерживала партию Гитлера. Несмотря на усилия иезуитов по предотвращению политизации класса, даже буйные мальчиковые игры теперь отражали актуальные баталии взрослых. Одной из самых популярных игр была «врезающиеся колесницы». Подражая сценам из фильма 1925 г. «Бен Гур», они врезались друг в друга, словно на колесницах. Сперва стороны в этой игре назывались «римляне» и «иудеи». Потом они стали называться «центристы» и «нацисты», а столкновения стали ожесточеннее, с вполне настоящими попытками причинить противнику вред.
Американские корреспонденты в своих репортажах часто избегали делать прямые предсказания насчет того, как далеко поддержка нацистов сможет завести Гитлера. Но в частном общении с издателями они довольно прямо говорили о связи между плохой экономической ситуацией и её влиянием на политику. В письме от 28 декабря 1931 г. К. М. Моррисону, редактору Philadelphia Public Ledger, Никербокер дал довольно мрачное описание страны, в которой работал. Перед этим он только что поездил по всей Германии, собирая материалы для серии статей. «Я никогда не видел раньше своими глазами такой отчаянной бедности, которая видна всюду», – писал он. Подобные условия, предупреждал он, наверняка приведут к новой беде.
Но у корреспондентов вроде Никербокера и Моурера порой бывали отдельные светлые моменты, даже и во времена всеобщей отчаянной бедности. Раз оба репортера шли по Фридрихштрассе и остановили пару проходивших там женщин. Никербокер представился и спросил, что они думают о последних изменениях в правительстве, связанных с ослаблением социал-демократов и усилением более консервативных политиков.
– Нам больше нравятся эти новые господа, – ответила одна из женщин.
Никербокер и Моурер удивленно спросили почему.
– Эти проклятые социалисты со своей свободной любовью совершенно не дают честным проституткам нормально зарабатывать, – сказала та. – Новые все поменяют, так что у нас хоть шанс появится!
Как сардонически заметил Моурер, они с Никербокером сделали из этой замечательной беседы статьи, но редакторы в Chicago Daily News не взяли текст, сочтя его «слишком горячей темой».
По большей части американцы, наблюдавшие в Германии жизнь обычных немцев, видели мало хорошего. Энид Кейес, студентка по обмену из Беркли, так писала домой 17 ноября 1931 г. о «печальной» стороне берлинской жизни: «Квартала не пройдешь, чтоб не попался слепой или старуха в набитых газетами галошах вместо туфель, калека, седой ветеран – все они попрошайничают, продают спички или шнурки. Старики с узловатыми руками, сутулыми плечами и синими от холода лицами бродят в поисках приработка, собирают ветки в опавшем парке или ищут бумагу в канавах». На следующий месяц она отметила, что люди выглядят еще более деморализованными, а нищих «на улицах становится все больше и больше». Женщины подходили к прохожим и говорили, что они голодны, что их дети «просят есть», добавляла она.
В своем письме Моррисону Никербокер делал из всего этого выводы, что Германия в условиях такого кризиса не просто не может выплатить репарации сейчас, «она никогда не сможет их выплатить». Любая попытка Франции продавить свои интересы приведет к ответной реакции, добавил он. «Германия – это Самсон [sic]. Она скорее потянет и обрушит все здание, чем продолжит платить «дань». Весь народ, от коммунистов до национал-социалистов, считает, что он не должен это выплачивать».
Дальше он предсказывал так: «Если Германия избавится от репараций, встанет под знамена Гитлера – а она, похоже, настроена это сделать – и оправится экономически по мере окончания мирового кризиса, который не вечен, то рано или поздно она вооружится снова. Деньги, которые мы отправляем в Европу, так или иначе пойдут на вооружения. И это всего лишь еще один способ сказать, что на этом континенте снова начнется война».
В своем ответном письме Никербокеру от 8 января 1932 г. Моррисон поблагодарил своих корреспондентов за изложение своих впечатлений, особенно касательно отношения немцев к репарациям. Он предположил, что после всего этого США будут не так сочувственно относиться к немецким бедам. «Сопротивление в Германии приведет к сопротивлению на этой стороне Атлантики», – писал он. Но Моррисон пренебрег предупреждениями Никербокера о грядущей новой войне, сосредоточившись на экономических следствиях стремительного подъема Гитлера. «Страна уже ждет, что через месяц Гитлер придет к власти в Германии. Неожиданностью это не будет, но в финансовом и экономическом смысле это может стать полной катастрофой», – добавил он. Если сравнивать с гораздо более тревожными предсказаниями Никербокера, прогноз Моррисона выглядел довольно умеренным.
Меж тем в начале 1930-х нацисты усиливались все больше и больше, и даже Никербокер начал сомневаться, насколько он верно оценил реальную опасность Гитлера. В своем письме Перси Уиннеру, редактору New York Evening Post, он 18 июня 1932 г. писал, что на ближайших парламентских выборах Гитлер получит шанс войти в правящую коалицию. Никербокер по-прежнему считал его менее могущественной фигурой, чем Муссолини – не в последнюю очередь из-за его «женственности». Он предсказывал, что президент Гинденбург без проблем сможет контролировать его. «Гитлер – изнеженный гомосексуалист, капрал с гиперчувствительным политическим чутьем, – писал он. – Гинденбург – фельдмаршал с гранитным лицом и глубоким басом, чья манера командовать вызывает у капралов трепет».
Далее он предсказывал следующее: «Если Гитлер явится к Гинденбургу и скажет: “Пора покончить с Республикой”, то Гинденбург выкрикнет: “Was?!” – и капрал пожухнет, как лист латука в кастрюле».
Это было еще не все. Он высоко оценил способность Гитлера использовать народное недовольство. «Гитлер – это пробка. Он всплывает на каждой войне народных настроений. Никто в Германии не обладает таким чутьем на движение масс и не умеет так быстро на него отвечать». Этот талант, продолжал он, делает Гитлера бесценным для нацистской партии. Но внутри самой партии «его собственные помощники крутят им как хотят».
Наконец, Никербокер указал, что все в Германии указывает на тенденцию к «милитаризму». Включение национал-социалистов в правящую коалицию, добавлял он, приведет к исчезновению «социализма в них», оставив лишь националистическую часть. Роль Гитлера окажется важной, но ограниченной, настаивал он. Он продолжит быть «чутким носом своей партии, но я не представляю его в роли немецкого Муссолини, даже если он останется официальным главой партии».
Человек, которого Никербокер не мог представить в роли немецкого Муссолини, бросил вызов стареющему президенту страны Паулю фон Гинденбургу во время его выборов на второй срок, весной 1932 г. Гитлер отстал не намного, твердо удержав второе место в первом раунде, что привело ко второму раунду на следующий месяц. Во втором раунде Гинденбурга поддержало более 19 миллионов немцев, а Гитлера – более 13 миллионов. Гинденбург попытался взять под контроль агрессию нацистов при помощи договоренности о роспуске СА и СС, но его попытки преодолеть беспорядки в более широких масштабах не увенчались успехом. Все больше случалось забастовок и протестов из-за ухудшающихся экономических условий. Вскоре президент решил распустить правительство Генриха Брюнинга, объявив барона Франца фон Папена его преемником на посту канцлера, а также объявил новые выборы. Папен был членом Католической Центристской партии и верил, что может контролировать нацистов. Он убедил Гинденбурга снять запрет на деятельность СА и СС, что лишь сделало более частыми кровавые стычки между последними и коммунистами.
Во время выборов 31 июля 1932 г. нацисты победили, получив 230 мест в парламенте – более чем вдвое усилившись по сравнению с результатами двухлетней давности.
Это сделало их крупнейшей партией в рейхстаге, оставив социал-демократов на втором месте: у тех было 133 места. Третьей оказалась Центристская партия (97 мест), четвертой – Коммунистическая (89 мест). Канцлер фон Папен, которого корреспонденты вроде Моурера объявляли диктатором и реакционером: он одновременно ослаблял левых, снимая социал-демократов с ключевых постов, и при этом отправлял министра обороны Курта фон Шлейхера договариваться с Гитлером. Но нацистский лидер осмелел, видя успехи своей партии, и не соглашался ни на что меньшее, чем пост самого Папена. Переговоры ничем не увенчались, а 6 ноября 1932 г. состоялись новые выборы. На сей раз нацисты снова победили, но набрали на 34 места и 2 миллиона голосов меньше. В итоге у них осталось 196 мест, у социал-демократов – 121, а коммунисты выбрались на третье место, получив 100 мест.
Хотя Веймарская республика в это время шла к своему концу, многие наблюдатели обратили тогда внимание на снижение поддержки нацистов и сочли это признаком ослабления движения. Агрессивная риторика и действия порой обращались в проблемы с частью электората, а в рядах руководства начались новые расколы. Шлейхер, в начале декабря ставший канцлером после Папена, хотел воспользоваться этими разногласиями и попытался сманить в свое правительство на должность вице-канцлера Грегора Штрассера, популярного нациста, которого считали лидером сравнительно умеренного «социалистского» крыла партии. Штрассера это погубило: Гитлер всегда видел в нем своего вероятного соперника. В результате Штрассер не попал в правительство, но был вынужден отказаться от своих постов в партии.
Американцы, пытавшиеся разобраться в этих частых выборах и политических маневрах, зачастую мало что могли понять – что вполне понятно. Авраам Плоткин, американский еврей и профсоюзный организатор, прибыл в Берлин в ноябре 1932 г. с намерением изучать условия жизни рабочих в Германии и состояние местных профсоюзов. В результате в Германии он провел шесть месяцев и стал свидетелем гибели Веймарской республики и первых месяцев нацистского правления. В первые дни своего пребывания в Берлине он совершенно не был уверен, что Гитлер придет к власти. Как и журналист Никербокер, студентка Кейес и другие, он был просто поражен бедностью рабочего класса в Германии. В США Плоткин работал на Западном Побережье организатором в Международном профсоюзе работников производства женской одежды (ILGWU), потерял работу в конце 1931 г., когда профсоюз вынужден был начать экономить на зарплатах. Он прекрасно знал по личному опыту, как тяжело Великая депрессия прошлась по его собственной стране. Но он обнаружил, что в Германии условия жизни стали зачастую куда хуже. Позже, 22 ноября 1932 г., он в своем дневнике – который вел в течение всего пребывания в Германии – отметил, что первое впечатление бывает обманчивым. На улицах Кёльна и Берлина, как он отмечал, люди «хорошо скрывают свою бедность», одеваясь вполне разумно. «По их виду трудно догадаться, что, по последним данным, 44 из 100 немцев сейчас без работы, и для некоторых это тянется уже три года». Вскоре он начал общаться с местными профсоюзными деятелями и смог оценить, на что жизнь похожа в реальности. Хотя безработные получали небольшие пособия, для выхода из нищеты этого было недостаточно. «А это правда, что у вас, американцев, ванная есть в каждой квартире? – спросил его как-то один из сопровождавших, человек по имени Ганс. Он показал Плоткину здание, где было 120 жильцов и ни одной ванной. «Мне говорили, что в Нью-Йорке в каждой квартире есть туалет, – добавил Ганс. – Идите сюда. Я вам покажу, как это у нас». Он привел Плоткина в подвал дома, открыл дверь и зажег спичку, чтобы тот мог рассмотреть грубый туалет из деревянных досок. «Знаете, сколько семей пользуются этим туалетом? – продолжил он. – Девять семей. В комнатах стоят горшки, там задохнуться можно. Езжайте в Америку и расскажите там, что видели».
Побывав с Гансом в еще одном доме, он увидел, как питается одна из семей: картошка с селедкой либо картошка с маргарином в качестве главного блюда, масла на столе не бывает, в воскресенье делится один фунт мяса на четверых. Глава районного департамента здравоохранения сообщил Плоткину о быстром распространении инфекционных болезней из-за ухудшающихся санитарных условий. По его словам, бани Берлина потеряли две трети посетителей, поскольку люди не могут позволить себе даже эти маленькие траты; даже семьи с ваннами мылись по очереди в одной воде, чтобы сэкономить на подогреве.
Плоткина также «завораживали уличные женщины и их легкое поведение». Когда он пил пиво на Александерплац, к нему подошла молодая женщина и спросила, не заинтересует ли она его за две марки – эквивалент примерно 50 центов. Он отказался, и она спросила, не хочет ли он тогда одну из её четырех подруг за соседним столиком. Он снова отказался, но предложил купить ей пива и сосисок. Она радостно согласилась, но фыркнула, когда он спросил её про Веддинг – район, известный своей бедностью. Она пожаловалась, что женщины там не профессионалки, потому что продают себя «за кусок хлеба».
Во время разговора женщина очень удивилась, узнав, что Плоткин читал недавно опубликованный роман Альфреда Деблина «Берлин, Александерплац» о нищей стороне жизни города. «Помните слова Деблина о том, что время – мясник и что все мы бежим от мясницкого ножа? – спросила она. – Это и про меня, и про всех нас».
При встречах с евреями в Германии Плоткину часто приходилось отвечать на вопросы о том, как живется евреям в Америке.
– Есть ли у вас в Америке фашистская партия? – спросил кто-то.
– Нет, пока нет. У нас там был ку-клукс-клан, но пока что с ними удалось разобраться, – ответил он, имея в виду, что членов в этой организации заметно поубавилось.
– Тогда американским евреям очень повезло, – ответил ему один из евреев немецких. – У нас тут просто проклятие антисемитизма, его стало много, как никогда раньше.
Когда Плоткин сказал, что в США антисемитизм все-таки есть, слушатели посмеялись над самой возможностью сравнивать это.
– У вас в Нью-Йорке выбрасывают евреев из вагонов? – спрашивали они. – Заходят в лавки к евреям, чтобы все перебить и переломать?
Ему объяснили, что бойкоты и угрозы – повседневная часть жизни.
«Большинство евреев в Германии оказываются втянуты в невесть что, – цитировал он их. – Редкая вечерняя молитва в пятницу обходится без приступов страха».
Но, несмотря на очевидную бедность страны и антисемитизм, который Плоткин видел и про который слышал, он все-таки сомневался в способности Гитлера захватить власть – или долго удерживать её в случае захвата. Многие руководители профсоюзов полагали, что движение это уже проскочило свои лучшие времена. «Гитлеризм рассыпается, – говорил Плоткину один из них, добавляя, что коммунисты набирают популярность. – Когда гитлеровец уходит от нацистов, он идет к коммунистам, они становятся сильнее».
Плоткин решил лично взглянуть на этих нацистов. 16 декабря 1932 г. он увидел афиши, объявляющие о мероприятии в «Шпортпаласте», где должен был выступать пропагандист Йозеф Геббельс. Он пришел на час раньше, в зале была всего пара тысяч человек, хотя могло бы поместиться, по его оценкам, тысяч пятнадцать. Молодые нацисты в униформе выглядели не слишком бодро. К началу выступлений людей собралось побольше, но пустых мест все равно хватало. Первый военный марш был встречен жидкими аплодисментами. «Полное впечатление, что дух ушел, – отмечал Плоткин в своем дневнике. Хотя он высоко оценил умение Геббельса выступать, вечер не произвел на него впечатления. «И это – знаменитая немецкая угроза миру? – писал он. – Признаюсь, я разочарован… Я шел посмотреть на кита, а увидел миногу».
Другие американские евреи, бывавшие в Германии в тот период, также сомневались в реальной опасности нацистов, несмотря на все антисемитские тирады последних. Норман Корвин, молодой репортер из Массачусетса, впоследствии в эпоху радио ставший очень успешным писателем, директором и продюсером, побывал в Европе в 1931 г. В Гейдельберге он жил в мини-отеле у очень аполитичных хозяев, чей белокурый семнадцатилетний сын, однако, был убежденным нацистом. Юноша заинтересовался Корвином, который был всего на четыре года старше, и, возможно, стал первым американцем, с которым молодой немец познакомился лично. Он всюду ходил за новоприбывшим, «как верный пес», по словам последнего.
Пока они оба ходили по городу и смотрели достопримечательности, Корвин рассказывал своему спутнику о жизни в США, а немецкий подросток делился своими взглядами на будущее Германии. Нацисты, настаивал он, вернут Германии её настоящее место в мире и освободят от «загрязняющих расу». Корвин слушал, но до самого последнего дня поездки, когда они были уже в Гейдельбергском замке, не говорил новому знакомому, что он еврей. Признание было встречено молчанием, и оба они не сказали ни слова до возвращения в пансион.
Корвин уехал из Германии и был не так сильно обеспокоен случившимся, как следовало бы. Путешествуя по северной Франции, он попытался убедить одну встреченную им девушку, что её страхи о возможной новой войне не обоснованы. «Война уже не является инструментом политического воздействия», – сказал он ей.
Американские дипломаты и журналисты, базировавшиеся в Берлине, все больше интересовались человеком, возглавившим движение, о котором все говорили. В субботу 5 декабря 1931 г. посол Сэкетт встретился с Гитлером, в первый и единственный раз за свой трехлетний срок на этой должности. Он тщательно устроил все так, чтобы это не выглядело как официальная встреча с представителем оппозиции: первая встреча американского посла с Гитлером произошла за чаем, в доме Эмиля Георга фон Штаусса, поддерживавшего нацистов директора банка Deutsche Diskonto. Сэкетт, слабо говоривший по-немецки, был в сопровождении Альфреда Клифорта, первого секретаря посольства. С Гитлером были Рудольф Гесс, Герман Геринг и Путци Ганфштенгль.
Как хозяин дома, фон Штаусс первым заговорил об «удручающей» экономической ситуации в Германии – и Гитлер сразу перехватил инициативу, начав один из своих типичных монологов. Сэкетт позже заметил, что он говорил, «будто обращаясь к большой аудитории». Лидер нацистов заявил, что беды страны происходят из-за потери её колоний и территории, а также требовал пересмотра условий Версальского договора, включая возвращение Польского коридора. Он гневно отзывался о Франции, которую называл чрезмерно вооруженной, и предупреждал, что её агрессивные действия приведут к тому, что Германия таки и не выплатит свои долги – а в ином случае могла бы. Он настаивал, что боевики нацистов нужны лишь для того, «чтоб поддерживать порядок в Германии и подавлять коммунизм».
В письме государственному секретарю Генри Л. Стимсону Сэкетт отмечал, что после встречи он был в довольно нерадостных чувствах. «Гитлер произвел на меня впечатление фанатика-крестоносца, – объяснял он. – В нем есть напор и настойчивость, делающие его лидером среди тех социальных классов, что не смотрят критически на содержание его слов. У него методы оппортуниста. Он говорил с яростью, но ни разу не посмотрел мне в глаза». Многие немцы приходили к нацистам «в отчаянии из-за того, что прежние политические объединения никак не принесли облегчения тяжелым жизненным условиям». Но он предсказывал, что «если этот человек придет к власти, то сразу окажется на краю гибели – из-за внешних и внутренних проблем. Он не из тех людей, которые могут стать настоящими политиками».
Ганфштенгль оказался при Гитлере на встрече с американским послом совершенно не случайно. Этот «наполовину американец», как он любил сам о себе говорить, выпускник Гарварда, снова довольно часто оказывался теперь рука об руку с Гитлером, особенно во время встреч с американскими журналистами. Когда в 1924 г. Гитлер вышел из тюрьмы, Путци и Хелен продолжили регулярно встречаться с ним еще в течение двух лет, но в дальнейшем, в период ослабления политического влияния Гитлера, стали общаться с ним реже.
Гитлер все еще явно был увлечен Хелен. Однажды, гостя в доме Ганфштенглей, Гитлер дождался, когда Путци выйдет на время, пал на колени перед Хелен и начал говорить: «Если бы только кто-то мог позаботиться обо мне…» Как вспоминала потом Хелен, она в этот момент сидела на софе и «увидела его перед собой, положившим голову к ней на колени… он был почти как маленький мальчик». Было ли это признание в любви, как полагал позже Путци в своих мемуарах? Был ли он действительно в нее влюблен? «Я думаю, что да, – объясняла Хелен. – Я оказалась той, в кого он влюбился – так, как он способен был влюбиться».
Все эти обтекаемые формулировки Хелен вполне понятны. В конце концов, и она, и её муж задумывались – как и американские корреспонденты, и другие люди – о личной жизни Гитлера. В своих мемуарах Путци писал: «Я ощущал, что Гитлер как человек – ни рыба, ни мясо, ни птица. Ни вполне гомосексуален, ни полностью гетеросексуален… Я был совершенно уверен, что он импотент – из подавленных и мастурбирующих». Однажды Хелен спросила Гитлера:
– Почему вы не найдете себе какую-нибудь милую женщину и не женитесь?
Он ответил, что никогда не женится, потому что посвятил жизнь своей стране.
Однако, судя по свидетельствам, Гитлер – вне зависимости от своих сексуальных возможностей – был в течение своей жизни как минимум сильно увлечен несколькими женщинами, из которых только Хелен была близка ему по возрасту. Он легко очаровывал женщин старше себя, но в сексуальном смысле, по-видимому, увлекался в основном гораздо более молодыми.
Когда Путци вновь начал плотнее общаться с Гитлером в период усиления нацистов во время экономического кризиса, то обнаружил, что значительная часть его роли состоит в подавлении распространения ненужной информации. Одним из крупнейших скандалов, который ему надо было подавить в зародыше, касался отношений Гитлера с дочерью его сводной сестры, Гели Раубаль. По свидетельствам, живая и склонная к флирту Гели прибыла в Мюнхен из Вены в подростковом возрасте – как бы для учебы. Но вскоре она оказалась полностью занята своим дядей, который был старше её почти на двадцать лет. Она появлялась с ним в кафе, ресторанах, в опере и других публичных местах. Затем она переехала в новую большую квартиру на Принцрегентенплац, которая оплачивалась на деньги сторонников Гитлера. Хотя у нее была там отдельная комната, слухи об отношениях пары пошли по партийным кругам. Путци считал Гели всего лишь «пустоголовой шлюшкой», купавшейся в лучах дядиной славы. Хелен смотрела на нее более мягко. «У меня всегда было ощущение, что он пытается управлять её жизнью, тиранить её, что она все время была несколько подавлена», – говорила она, рассказывая про тот период жизни. Другие – особенно Отто Штрассер, брат главного соперника Гитлера внутри партии, – позже говорил, что Гитлер заставлял Гели возбуждать его при помощи унизительных сексуальных практик, поскольку к нормальному сексу он был не способен. Что бы ни происходило между этими двумя, 18 сентября 1931 г. Гели нашли в её комнате, убитую выстрелом в сердце. Ей было 23 года. Перед этим, по словам слышавших, у нее с Гитлером вышел какой-то громкий спор. Официально её смерть объявили самоубийством, но Путци и другим пропагандистам пришлось изрядно поработать, чтобы подавить слухи в левых газетах, писавших, что это лишь версия для прикрытия. «Пришлось заглушить и залакировать всю историю, насколько возможно», – писал он. Хотя Путци был занят поддержанием связей с американскими корреспондентами, он с ними не делился подробностями этой истории – ни о внутрипартийных слухах об отношениях Гитлера и Гели, когда они везде гуляли вместе, ни о её подозрительной гибели. Вместо этого он обычно выступал посредником для тех американских репортеров, что хотели взять у Гитлера интервью – чаще всего впервые. Пока домашняя драма Гитлера шла за кулисами, на сцене лидер нацистов успевал использовать народное недовольство, привлекавшее к нему новых сторонников. Чтобы укрепить статус Гитлера в глазах международного сообщества, Путци уговаривал его встречаться с американскими репортерами, особенно со знаменитыми.
Одной из самых знаменитых, конечно же, была Дороти Томпсон. Она уже не жила в Берлине, но и не оставалась постоянно в Нью-Йорке со своим мужем, Синклером Льюисом. Европа – и особенно Германия – тянула её назад, когда она готовила длинные публикации для Saturday Evening Post и других изданий. Она пыталась встретиться с Гитлером еще после Пивного путча в 1923 г. Услышав, что он нашел убежище в доме Ганфштенглей за пределами Мюнхена, она бросилась к дому «той американки» – но услышала от Хелен, что Гитлера уже увезли. Она вспомнила, что видела Хелен в Нью-Йорке еще во время Первой мировой войны – и писала потом, что та была «немецкой пропагандисткой». После того, как Гитлер был выпущен из тюрьмы, Томпсон сделала несколько попыток встретиться с ним, но списала свою неудачу на то, что он «высокомерен и мало общается с иностранцами»,
Как и многие американские журналисты, Томпсон обнаружила, что Путци Ганфштенгль из всего ближнего круга Гитлера выглядел наиболее колоритно. «Беспокойный. Забавный. Невероятно странный пресс-секретарь для диктатора», – писала она. Но, как и многие её коллеги, она высмеивала его как «нервного, нелепого, безудержного клоуна». Надо сказать, это не помешало ей обратиться к нему за помощью, когда в ноябре 1931 г. в Cosmopolitan ей поручили взять у Гитлера интервью. Придя в восторг от этой перспективы, она прибыла в берлинский отель «Адлон», где и столкнулась с Джоном Фарраром из нью-йоркского издательского дома Farrar&Rinehart. Он быстро убедил её написать небольшую книгу о лидере нацистов, если интервью пройдет хорошо. В конце концов, не только Cosmopolitan интересно, может ли этот странный человек стать лидером Германии – и что же он такое на самом деле?
Томпсон в полной мере воспользовалась предоставленной возможностью, быстро выпустив небольшую книгу с названием «Я видела Гитлера!» (I Saw Hitler!), и книга эта вызвала после публикации в 1932 г. большой интерес, благо её главный герой теперь был во всех политических новостях, приходящих из Германии. В предисловии она без тени сомнения высказывала общие суждения, которые многие другие оставили бы для историков будущего. Она же поступила противоположным образом. «Мы живем в слишком быстролетные времена, чтобы дожидаться, пока историки нам все объяснят про них, – эффектно поясняла она. – События несутся слишком быстро, чтобы ждать длинных книг о коротких периодах. Сейчас настала эпоха репортеров». Томпсон без колебаний делилась своими эмоциями и быстрыми суждениями, описывая все, что касалось подготовки и проведения интервью. Она кратко объяснила изменения в тактике Гитлера после его выхода из тюрьмы, отказ от подготовки мятежа и переход к другой стратегии: «Он перешел к законным методам, – писала она. – Больше никаких маршей на Берлин. Люди должны “пробудиться” – и гитлеровское движение приведет к диктатуре путем голосования! Это само по себе потрясающая идея. Представьте себе будущего диктатора, намеренного убедить людей проголосовать за отказ от собственных прав».
Этот будущий диктатор, по её мнению, уже имел свою армию и «держал улицы в страхе». Неудивительно, что Томпсон была популярна как писательница: она писала лаконично и ярко, говоря о самой сути дела. Она знала, что читатели захотят узнать побольше о стратегии Гитлера – но, что еще важнее, о том, сработает ли она. И она не собиралась разочаровывать их уклончивыми ответами. Она ждала прибытия Гитлера на встречу в отель «Кайзерхоф» – и так нервничала, что готова была схватиться за нюхательные соли. Он опоздал на час, а потом оставил её еще и ждать в комнате Путци. Томпсон обо всем этом рассказывала, поддерживая читателя в напряжении – но не слишком долго. Она эффектно одной фразой приводит читателя не только на встречу, но и в самую глубину своих ожиданий. «Когда я наконец вошла в приемную Адольфа Гитлера в отеле «Кайзерхоф», я была убеждена, что встречаюсь с будущим диктатором Германии, – писала она. – А меньше чем через пятьдесят секунд уже считала, что это совсем не так. Именно столько мне понадобилось, чтобы оценить потрясающую незначительность человека, взбудоражившего весь мир».
«Он бесформенный, почти безликий, похожий на карикатуру; его скелет словно состоял не из костей, а из хрящей, – продолжала она далее. – Болтливый, ненадежный, неустойчивый и тревожный». Затем она добавляла, ссылаясь на заголовок знаменитого романа тех времен, написанного Гансом Фалладой: «Он похож на прототип Маленького Человека». Она завершала внешний портрет Гитлера несколькими быстрыми штрихами: локон спадает «на маленький и чуть уходящий назад лоб», нос «кривоват и невыразителен», движения «неловки, почти лишены достоинства и совершенно не похожи на военную выправку». Но глаза его, отмечала она, были весьма примечательны: «они сияли тем особым светом, что часто выделяет гениев, алкоголиков и истериков». В то же время, признавала она, «в нем был мягкий, почти женский австрийский шарм». Она противопоставляла его «лицо актера…способное оживляться и замирать» лицу президента фон Гинденбурга, которое было «словно высеченным из камня», и лицу канцлера Брюнинга, похожему на «кардинала-политика восемнадцатого века». Эта мысль заставила её невольно улыбнуться и подумать, «Ох, Адольф, Адольф. Не повезет тебе!»
Томпсон также отметила, что интервью получалось с трудом, поскольку Гитлер, как обычно, вел себя в диалоге так, словно выступал перед толпой. Но значение здесь имело не содержание интервью, а её оценка этого человека и его перспектив. Хотя она добросовестно пересказала читателю все тезисы, которые он излагал в том интервью и в Mein Kampf («Евреи в ответе за все»; как она подытожила, «уберите евреев из программы Гитлера, и все просто рассыплется»), основной её посыл сводился к следующему: «Трагедия Гитлера в том, что он забрался слишком высоко». Предсказывала она следующее: «Если Гитлер придет к власти, он сможет сокрушить только самых слабых из своих врагов». В этом случае, заключала она, главный вопрос – это кто придет за ним.