Эмиль Золя
Пена. Дамское Счастье

– Нечестно?! – вскричала в темноте госпожа Жоссеран, вновь обретя свой всегдашний грозный голос. – Я вам скажу, сударь, что называется нечестным, – нечестно делать из своих дочерей старых дев, а вы как будто только об этом и мечтали!.. Черт возьми, да у нас еще полно времени, чтобы как-то выкрутиться; мы будем уговаривать дядюшку и в конце концов уломаем… И запомните, что в моей семье все были честными людьми!

VI

На следующее утро, в воскресенье, проснувшийся Октав еще с час беззаботно нежился в теплой постели. Он был счастлив и полон душевной ясности мыслей – спутницы ленивой утренней истомы. К чему суетиться?! Ему хорошо в «Дамском Счастье», здесь он очистился от провинциального налета и теперь был преисполнен твердой уверенности в том, что когда-нибудь завоюет госпожу Эдуэн, что она составит его счастье и благополучие; требуются лишь осторожность и терпеливая тактика обольщения, что вполне отвечало его характеру сладострастного любителя женщин. Он начал было задремывать, все еще строя планы на будущее, отводя себе полгода на достижение успеха, и тут воспоминание о Мари Пишон окончательно усмирило его нетерпеливые помыслы. Такая женщина очень удобна: Октаву достаточно было поманить, когда он хотел ее; вдобавок она не стоила ему ни гроша. В ожидании победы над той, другой, лучшего и желать не приходилось. Мысль об этой выгоде, об этом удобстве окончательно разморила его: в полудреме Мари представлялась ему такой милой, такой нежной и преданной, что он обещал себе отныне быть с ней полюбезнее.

– Черт побери, неужто уже девять?! – воскликнул Октав, окончательно разбуженный боем стенных часов. – Пора, однако, вставать.

За окном сеял мелкий дождичек, и он решил не выходить из дому до вечера. Лучше принять приглашение Пишонов, на которое он доселе отвечал отказом из страха перед четой Вюйомов. Его приход польстит Мари, а он улучит возможность обнять ее где-нибудь за дверью; более того, вспомнив, что она давно просила у него новые книги, он решил сделать ей приятный сюрприз и преподнести несколько романов, завалявшихся у него в чемодане на чердаке. Одевшись, он спустился к Гуру и попросил у него ключ от общего чердака, куда жильцы сваливали ненужные старые вещи.

Этим дождливым утром из-за жаркого отопления в вестибюле и на лестничной клетке стояла удушливая жара, от которой стенные панели «под мрамор», высокие зеркала и двери красного дерева подернулись испариной.

У подъезда женщина в лохмотьях – мамаша Перу, которой Гуры платили четыре су в час за «грязные» работы в доме, – мыла тротуар, не жалея воды, под холодным сквозняком из подворотни.

– И не ленись, старая чертовка, три как следует, до блеска, и чтоб ни пятнышка! – кричал ей тепло одетый Гур, стоя в дверях дома.

Увидев подходившего Октава, он заговорил с ним о мамаше Перу с хамским презрением бывшего лакея, желающего взять реванш за былое лакейство: теперь уже он нанимал себе прислугу.

– От этой неряхи ничего путного не добьешься! Хотел бы я посмотреть, как она прислуживала бы господину герцогу! Вот уж где надо было стараться вовсю!.. Если она не отмоет все дочиста, за мои-то деньги, я ее вышвырну отсюда! Уж я-то знаю в этом толк… Но, простите, господин Муре, вы что-то хотели?

Октав попросил у него ключ от чердака. Однако консьерж не спешил исполнить его просьбу и продолжал объяснять, что если бы они с супругой пожелали, то давно уже поселились бы себе, как почтенные обыватели, в Мор-ля-Виль, в собственном домике; вот только госпожа Гур обожает Париж, хотя из-за распухших ног не выходит на улицу, и не хочет покидать город; поэтому они пока копят денежки, откладывая каждый медный грош, чтобы обеспечить себе приличную ренту и жить на скромное состояние.

– И я не потерплю, чтобы мною понукали! – объявил он в заключение, приняв величавую позу красавца-мужчины. – Я ведь работаю не за-ради куска хлеба… Так что вы хотели, господин Муре? Ах да, ключ от чердака. Куда мы положили ключ от чердака, мамочка?

Госпожа Гур, уютно пристроившись у камина, чье пламя весело освещало просторную комнату, мирно попивала кофе с молоком из серебряной чашки. Нет, она не знает, где лежит ключ, – может, где-то в комоде? Обмакивая в кофе ломтики поджаренного хлеба, она не спускала глаз с двери черного хода, на другом конце двора, еще более пустынного и голого в этот дождливый день, чем обычно.

– Ага, вот она! – внезапно воскликнула госпожа Гур, когда оттуда вышла женщина.

Гур тотчас встал перед дверью, чтобы загородить незнакомке дорогу, и та замедлила шаг, с тревогой глядя на него.

– Мы с самого утра подстерегаем эту особу, господин Муре, – сообщил он вполголоса. – Заприметили ее еще вчера вечером… Знаете, от кого она идет? От столяра – он живет там, наверху, единственный мастеровой, которого допустили в наш дом. И вот результат! Если бы хозяин ко мне прислушался, то не стал бы сдавать эту комнату – ведь это каморка служанки, расположенная далеко от съемных квартир. И всего-то сто тридцать франков в год – стоило ли за такие гроши терпеть подобные мерзости у себя в доме!.. – И, прервавшись, грубо спросил у женщины: – Вы откуда идете?

– Да оттуда, сверху, черт возьми, – ответила она, не останавливаясь.

И тут консьерж раскричался вовсю:

– Мы не желаем тут никаких женщин, слышите вы? Мы уже предупреждали квартиранта, который вас принимает… Если вы еще раз заночуете здесь, я приведу полицейского, да-да, сам приведу, – и тогда мы посмотрим, захочется ли вам потом творить свои мерзости в нашем почтенном доме!

– Да отстаньте вы, надоели! – отрезала женщина. – Я тут у себя дома; захочу, так и вернусь!

И она удалилась, сопровождаемая возмущенными выкриками Гура, грозившего тотчас пожаловаться домохозяину. Виданное ли дело – терпеть эту развратную дрянь рядом с почтенными жильцами, в доме, где не допускают никаких неприличий!.. Казалось, эта каморка, где ютился мастеровой, позор для дома, настоящая клоака, наблюдение за которой уязвляет почтенного привратника, мешая ему спать по ночам.

– Так как же насчет ключа? – робко напомнил ему Октав.

Но консьерж, разъяренный тем, что жилец стал свидетелем его унижения, с удвоенной злобой напал на мамашу Перу, чтобы все видели, как ему тут повинуются. Она что, издевается над ним?

Старуха, неуклюже взмахнув шваброй, забрызгала дверь ложи консьержа. Как?! Он платит ей из своего кармана, чтобы не пачкать руки самолично, а получается, должен еще и подтирать за ней?! Да пропади все пропадом, если он еще хоть раз пожалеет ее и наймет для уборки! Пусть подыхает с голоду! Бедная женщина, сломленная усталостью от непосильной работы, не отвечала; она продолжала тереть плитки костлявыми руками, сдерживая слезы перед этим важным, осанистым господином в ермолке и домашних туфлях, который внушал ей почтительный страх.

– Ах, я вспомнила, дорогой! – воскликнула госпожа Гур из своего кресла, в котором проводила целые дни, согревая свои пухлые телеса. – Я же сама спрятала его под рубашками, чтобы горничные не лазили без дела на чердак… Достань его и отдай господину Муре…

– Уж эти горничные… одна морока с ними, – пробормотал Гур, со времен своего лакейства так и не избывший стойкую неприязнь к слугам. – Возьмите ключ, сударь, только не сочтите за труд потом спуститься и вернуть его мне; стоит оставить какую-нибудь каморку открытой, как эти горничные тотчас забираются туда, чтобы блудить.

Октаву не хотелось выходить на мокрый двор; он поднялся по парадной лестнице до пятого этажа и только там перешел на черную, через дверь, расположенную рядом с его комнатой. Длинный коридор наверху дважды поворачивал под прямым углом; его светло-желтые стены с более темной охристой полосой внизу напоминали больничные; двери каморок для прислуги, одинаковые и также желтые, шли одна за другой, через равные промежутки. От цинковой крыши веяло ледяным холодом. В этом голом, чистом, узком пространстве стоял пресный запах бедного жилья.

Слуховые оконца чердачного помещения, в самом конце правого крыла дома, выходили во двор. Но Октав, который поднимался сюда лишь однажды, в день своего вселения, по ошибке свернул в левое крыло, как вдруг картина, увиденная в приоткрытой двери одной из каморок, повергла его в полное изумление. Какой-то господин без пиджака, в одной рубашке, завязывал белый галстук, стоя перед маленьким зеркалом.

– Как, это вы?! – воскликнул Октав.

Это был Трюбло. Тот и сам в первое мгновение остолбенел от неожиданности: сюда, на чердак, никто никогда не поднимался в такое время дня. Октав, вошедший в каморку, изумленно оглядывал его в этом окружении: узкая железная кровать, туалетный столик с умывальником, раковина с мыльной водой, где плавал клок длинных волос; затем, увидев черный фрак, висевший среди фартуков, не удержался от возгласа:

– Неужто вы спите здесь с кухаркой?

– Да нет же! – испуганно ответил Трюбло.

Потом, осознав всю нелепость своей лжи, рассмеялся с обычным, уверенным и самодовольным видом:

– Поверьте, мой дорогой, она очень забавна!.. И знаете, в ней даже есть некоторый шик!..

Ужиная в гостях, Трюбло частенько пробирался в кухню, чтобы ущипнуть кухарку, суетившуюся у плиты, и, если та давала ему ключ от своей каморки, сбегал из гостиной еще до полуночи и терпеливо ждал ее там, сидя на сундучке, в своем черном фраке и белом галстуке. А на следующее утро, часов в десять, он спускался по парадной лестнице и проходил мимо привратника так спокойно, словно нанес утренний визит кому-то из жильцов. Его отец требовал одного: чтобы он вел себя пристойно на службе, в конторе биржевого маклера. Впрочем, сын, как правило, с полудня до трех часов дня торчал на бирже. Зато по воскресеньям ему случалось проводить весь день в постели служанки; он полеживал там, счастливый и беспечный, уткнувшись носом в подушку.

– И это вы – человек, которого ждет богатство?! – воскликнул Октав, не в силах скрыть брезгливую гримасу.

В ответ Трюбло самоуверенно объявил:

– Милый мой, не говорите о том, чего не знаете!

И начал расхваливать Жюли – сорокалетнюю крестьянку родом из Бургундии, толстуху с широким лицом, испещренным оспинами, но зато с роскошным телом.

– Вы можете раздеть всех дам, хозяек светских салонов, – все они сущие скелеты, ни одна ей и в подметки не годится! И при этом она вполне достойная особа, – добавил он, выдвинув в доказательство сказанного ящики комода и показав Октаву шляпку, украшения и сорочки, отделанные кружевами, – все это явно было украдено у госпожи Дюверье.

Теперь Октав и сам отметил кокетливое убранство комнатки – позолоченные картонные коробочки на комоде, кретоновую занавеску, прикрывающую вешалки с юбками, словом, все ухищрения кухарки, строящей из себя «благородную даму».

– Да, поверьте мне, с Жюли никто не сравнится! – уверял Трюбло. – Ручаюсь… Эх, если бы они все были как эта!..

Но тут со стороны черной лестницы послышались шаги. Это была Адель, которая шла мыть уши, – госпожа Жоссеран запретила ей притрагиваться к мясу, пока Адель не отмоет их с мылом. Трюбло, выглянувший в полуоткрытую дверь, узнал ее.

– Закройте поскорее дверь! – испуганно прошептал он. – Тихо, ни слова!

Он настороженно вслушивался в тяжелую поступь Адель, шагавшей по коридору.

– Так вы что, и с этой тоже спите? – спросил Октав, удивленный его бледностью: он догадывался, что Трюбло боится скандала.

Однако тот трусливо ушел от прямого ответа:

– Нет-нет, что вы! Только не с этой замарашкой!.. За кого вы меня принимаете?!

И он присел на край кровати, ожидая, когда сможет закончить одевание, и умоляя Октава не двигаться; так они оба и замерли, пока эта неряха Адель отмывала уши, что заняло у нее больше десяти минут. Они явственно слышали, как она усердно полощет руки в тазу.

– А ведь между ее комнатой и этой находится еще одна, – объяснял шепотом Трюбло, – ее снимает какой-то мастеровой, кажется столяр, который весь коридор провонял своим луковым супом. Он и нынче утром его варил, меня просто затошнило… Знаете, во всех здешних домах перегородки между комнатками прислуги тоньше бумаги. Не понимаю я этих домовладельцев! Это же попросту аморально – человек не может повернуться в своей кровати, чтобы соседи его не услышали… Я считаю, это очень неудобно.

Когда Адель спустилась к Кампардонам на кухню, он слегка приободрился и завершил свой туалет, воспользовавшись помадой для волос и гребешком Жюли. Октав сказал, зачем он шел на чердак, и Трюбло объявил, что проводит его: он тут знает все ходы и выходы. Шагая мимо дверей, он бесцеремонно называл имена обитателей этой части коридора: после Адель – Лиза, горничная Кампардонов, развеселая девица, которая развлекается где-то на стороне; дальше – Виктория, их же кухарка, унылая семидесятилетняя толстуха, единственная, не удостоившаяся его внимания; и, наконец, Франсуаза, только накануне принятая на службу к мадам Валери; возможно, ее сундучок простоит в каморке какие-нибудь сутки, за убогой кроватью, через которую проходили такие полчища девиц, что Трюбло всегда приходилось проверять, которая из служанок нынче к его услугам, перед тем как нырнуть к ней под одеяло; далее – вполне пристойная супружеская пара на службе у жильцов со второго этажа; затем их кучер, о котором Трюбло отозвался с завистью красивого самца, подозревая, что тот бесшумно крадется от двери к двери, делая свое черное дело; а в самом конце коридора – Клеманс, горничная госпожи Дюверье, которую дворецкий Ипполит, ее сосед, навещает каждый вечер с пунктуальностью законного мужа; и, наконец, малышка Луиза, пятнадцатилетняя сиротка, взятая на испытание госпожой Жюзер, – если у девчонки чуткий сон, то она, верно, много чего наслушается тут по ночам!

– Прошу вас, мой милый, не запирайте дверь чердака, окажите мне такую услугу, – сказал он Октаву, после того как помог ему собрать книги, лежавшие в чемодане. – Понимаете, когда чердак открыт, всегда можно затаиться тут и ждать.

Октав согласился обмануть доверие консьержа и вернулся в каморку Жюли вместе с Трюбло, который забыл там свое пальто. Потом тот начал разыскивать перчатки и, не находя их, перетряхнул все юбки, расшвырял одеяла и поднял такую пыль, что его напарник, чуть не задохнувшись от едкого запаха несвежего белья, вынужден был отворить окно. Оно выходило в узкий внутренний двор, как и окна всех кухонь этого дома. Октав поднял голову, стараясь не вдыхать влажные, жирные испарения со дна этого смрадного колодца, но внезапный взрыв голосов заставил его нырнуть обратно в комнату.

– Легкая утренняя перебранка, – объяснил Трюбло, стоявший на четвереньках под кроватью: он все еще искал свои перчатки. – Вы только прислушайтесь!

Это была Лиза; облокотившись на подоконник кухни Кампардонов, она высунулась наружу, чтобы расспросить Жюли, находившуюся двумя этажами ниже:

– Ну как, на этот раз выгорело дело?

– Похоже на то, – отвечала Жюли, задрав голову. – Я вам так скажу: она ему только что в штаны не залезла, а все остальное проделала… Ипполит такого навидался там, в гостиной, что его аж замутило.

– А что было бы, если бы мы с вами позволили себе хоть малую часть таких гадостей! – воскликнула Лиза.

Но тут же отошла вглубь кухни, чтобы выпить чашку бульона, которую принесла ей Виктория. Эти две отлично ладили между собой: горничная покрывала пьянство кухарки, а та помогала ей незаметно выбираться из дому, куда Лиза возвращалась в полном изнеможении, с запавшими глазами, еле держась на ногах.

– Эх, милые мои, какие же вы еще зеленые! – воскликнула Виктория, высунувшись в свой черед из окна рядом с Лизой. – Вот насмотритесь с мое!.. У старика Кампардона была племянница, уж такая воспитанная девица, дальше некуда, – так она подглядывала за мужчинами в замочную скважину!

– Ну и ну! – пробормотала Жюли с возмущением благопристойной женщины. – Будь я на месте этой кривляки с четвертого этажа, я бы отхлестала этого господина Огюста по щекам, кабы он посмел дать волю рукам при всех, в гостиной!.. Ну и фрукт!

При этих словах из кухни мадам Жюзер донесся пронзительный смех. Лиза, стоявшая в окне напротив, вгляделась и заметила там Луизу; пятнадцатилетняя, рано созревшая девчонка с жадным удовольствием подслушивала болтавших служанок.

– Эта поганка с утра до вечера шпионит за нами! – крикнула она. – Ну кто придумал такое – навязать нам эту сопливку?! Скоро и поболтать будет нельзя…

Она не договорила: стук чьего-то внезапно отворенного окна заставил ее скрыться. Наступила мертвая тишина. Однако болтовня вскоре началась снова. Эй, что там?.. Кто там?.. Они решили, что их подслушивала Валери или госпожа Жоссеран.

– Да нет, все тихо! – успокоила их Лиза. – Наши барыни сейчас полощутся в своих тазах. Слишком уж дорожат своими драгоценными телесами, чтобы нас подслушивать… Только в это время и удается передохнуть…

– А у вас там что творится – все то же самое? – спросила Жюли, чистившая морковь.

– Да все то же, – ответила Виктория. – Дохлый номер, мадам запечатана намертво.

Обе ее товарки злорадно хихикнули, довольные этим словцом, безжалостно разоблачавшим одну из их хозяек.

– А как ваш простофиля-архитектор, он-то что делает?

– Как «что»? Кузину распечатывает, черт подери!

И они злорадно захохотали, как вдруг увидели в окне квартиры Валери новую служанку – Франсуазу. Это она всполошила их, растворив окно. Разговор начался с учтивых приветствий:

– Ах, это вы, мадемуазель?

– Ну да, я самая, сударыня. Вот пытаюсь как-то приспособиться, но здешняя кухня выглядит отвратительно!

На новенькую тут же посыпались пугающие советы:

– Коли хотите тут задержаться, наберитесь терпения! У девушки, что служила до вас, все руки были в кровь расцарапаны ребенком хозяйки, а та гоняла ее с утра до вечера; бедняжка плакала горькими слезами, нам даже отсюда было слыхать!

– Ах вот как, – ответила Франсуаза. – Ну, со мной у нее это не пройдет. Спасибо, что предупредили, мадемуазель.

– А где она сейчас-то, ваша хозяйка? – с любопытством спросила Виктория.

– Ушла на обед к какой-то даме.

Лиза и Жюли, вытянув шеи, обменялись понимающим взглядом. Уж им ли не знать, что это за дама и что там за обеды: головка книзу, ножки кверху! Ну надо же – так бесстыдно врать! Эти девицы не сочувствовали ее супругу – он, конечно, еще и не такое заслужил, – но когда жена развратничает не хуже супруга, это же позор всему роду людскому!

– Ага, вот и наша неряха пожаловала! – прервала их Лиза, обнаружив служанку Жоссеранов в окне над собой, этажом выше.

И тут же в этой дыре, темной и вонючей, как выгребная яма, излилась потоком громкая площадная ругань. Все служанки, высунувшись из окон, яростно честили Адель, эту грязную, неуклюжую тварь, на которой вымещал злобу весь их двор.

– Нет, ну надо же – она помылась, это даже издали видать!

– Только посмей еще раз вывалить во двор рыбьи потроха, я их соберу, поднимусь к вам и харю тебе ими начищу!

– Эй ты, святоша паршивая, иди теперь, жуй тело Христово!..

– Да нет, вы ж не знаете: она эти облатки сует за щеку, чтоб кормиться ими всю неделю!

Ошалевшая Адель смотрела на своих товарок сверху, высунувшись по пояс из окна.

И наконец подала голос:

– Эй, вы, оставьте меня в покое! А не то я вас помоями оболью!

Однако крики и хохот зазвучали еще громче:

– Говорят, ты вчера вечером свою молодую хозяйку замуж пристроила? Ну, признавайся, – небось, ты-то ее и обучаешь мужиков охмурять?

– Эх ты, курица бестолковая! Сидишь в ихней норе, где хозяева сами не едят и слуг морят голодом! Вот что меня больше всего злит!.. Дура ты, дура, да пошли ты их подальше!

На глазах у Адель выступили слезы.

– У вас на уме одни только мерзости, – пробормотала она. – Чем я виновата, что сижу голодная?!

Голоса звучали все громче, вот уже и Лиза начала перебранку с Франсуазой, которая взяла сторону Адель, как вдруг та, забыв об оскорблениях и инстинктивно приняв сторону своих товарок, крикнула:

– Тише! Вот мадам!..

Мгновенно воцарилась мертвая тишина. Все служанки торопливо нырнули в свои кухни, и теперь из темного колодца узкого двора поднималась только вонь немытых раковин, такая же тошнотворная, как тайные пороки господских семей, разоблаченные озлобленной прислугой.

Этот двор был своего рода отхожим местом дома, куда слуги выплескивали все постыдное и тайное, пока господа еще только вставали с постелей, а парадная лестница торжественно соединяла этажи в неслышном, душном тепле калорифера. Октаву вспомнились грубые выкрики служанок, так поразившие его в кухне Кампардонов в самый день приезда.

– Ай да девицы, ничего себе! – бросил он своему приятелю.

И в свой черед выглянул из окна, обшаривая взглядом стены и дивясь тому, что не сразу разгадал истории обитателей дома, скрытые за панелями фальшивого мрамора и раззолоченной гипсовой лепниной.

– Да куда же, черт возьми, она их засунула? – твердил Трюбло, обшаривший в поисках своих белых перчаток все, что можно, вплоть до ночного столика.

В конечном счете они нашлись в самой постели, сплющенные и сохранившие ее тепло. Трюбло в последний раз оглядел себя в зеркале и пошел прятать ключ от комнаты в условленном месте, в конце коридора, под старым буфетом, оставленным каким-то жильцом, затем спустился вместе с Октавом по парадной лестнице. Проходя мимо квартиры Жоссеранов, он приосанился, застегнул доверху сюртук, чтобы скрыть рубашку и галстук, и сказал намеренно громко:

– До свидания, мой милый! Я, знаете ли, беспокоился и зашел проведать наших дам, узнать новости… Похоже, они сегодня отлично выспались… Ну-с, до скорого!

Октав с ухмылкой смотрел ему вслед. Близился уже час обеда, и он решил вернуть ключ от чердака попозже. За столом у Кампардонов он с особым интересом разглядывал Лизу, подававшую блюда. Она выглядела, как всегда, опрятной и приветливой, а у него в ушах все еще звучал ее хриплый голос, выкрикивающий непристойности. Чутье на женщин не обмануло Октава насчет этой плоскогрудой девицы. Впрочем, госпожа Кампардон по-прежнему нахваливала ее, дивясь тому, что служанка не ворует, – так оно и было, ибо Лиза грешила совсем не этим. Вдобавок она с большой добротой относилась к Анжель, и мать полностью доверяла ей.

Как раз сегодня Анжель вышла из столовой перед самым десертом, и они услышали, как она смеется в кухне. Октав рискнул дать хозяевам совет:

– Мне кажется, вам не следовало бы позволять дочери так свободно знаться со слугами.

– О, я не вижу в этом ничего плохого, – ответила мадам Кампардон, как всегда томно. – Виктория служила в семье еще до рождения моего мужа, да и в Лизе я абсолютно уверена… А кроме того, что вы хотите? Эта малышка меня утомляет. Я бы просто сошла с ума, если бы она постоянно вертелась около меня.

Архитектор с важным видом жевал недокуренную сигару.

– Это я сам, – сказал он, – заставляю Анжель проводить часок-другой в кухне после обеда. Хочу, чтоб она стала домовитой хозяйкой. Там она многому научится… Она ведь никогда не выходит на улицу, милый мой, – вечно у нас под крылом. Вот увидите, какую чудесную хозяйку дома мы из нее сделаем!

Октав не стал ему перечить. Порой Кампардон казался ему круглым дураком, и, когда архитектор стал уговаривать его посетить церковь Святого Роха, чтобы послушать тамошнего замечательного проповедника, он отговорился тем, что решил сегодня посидеть дома. Предупредив госпожу Кампардон, что нынче вечером не будет у них ужинать, Октав начал было подниматься в свою комнату, как вдруг почувствовал в кармане тяжесть ключа от чердака и предпочел, не откладывая, вернуть его консьержу.

Однако на площадке его заинтересовало неожиданное зрелище. Дверь студии, снятой весьма изысканным господином, чье имя ему так и не назвали, была распахнута, и это явилось полной неожиданностью, так как она постоянно была заперта, и в комнате царила мертвая тишина. Его изумление возросло, когда он начал искать взглядом письменный стол жильца и обнаружил вместо него в углу широкую кровать; в следующий миг он увидел выходившую из студии хрупкую даму в черном под густой вуалью, скрывавшей ее лицо. Когда она переступила порог, дверь бесшумно затворилась.

Крайне заинтригованный, Октав начал спускаться следом за этой дамой, желая посмотреть, хорошенькая ли она. Но женщина почти бежала, с боязливой легкостью ступая по лестничной ковровой дорожке и оставляя за собой лишь еле уловимый аромат вербены. Когда Октав спустился в вестибюль, она уже скрылась из виду, и он нашел у крыльца только Гура, который проводил ее почтительным поклоном, сняв свою ермолку.

Молодой человек вернул консьержу ключ от чердака и попытался его разговорить.

– А она выглядит вполне пристойно, – сказал он. – Кто такая?

– Одна дама, – коротко ответил Гур.

Больше он не пожелал добавить ни слова. Зато соблаговолил кое-что рассказать про жильца с четвертого этажа. О, это человек из высшего общества, а студию у них снимает, чтобы спокойно работать, и приходит сюда раз в неделю, на ночь…

– Ах вот как, он работает?! – прервал его Октав. – И над чем же?

– Мне он поручил заниматься там уборкой, – продолжал Гур, сделав вид, будто не расслышал вопроса. – И платит, знаете ли, аккуратнейшим образом… Когда убираешь у кого-нибудь, сразу ясно, с кем имеешь дело. Этот господин – человек в высшей степени приличный, по его белью сразу видать.

Тут ему пришлось посторониться, да и сам Октав на минуту вошел в дом, чтобы пропустить выезжавший со двора экипаж жильцов с третьего этажа, отправлявшихся в Булонский лес. Кони нетерпеливо ржали, кучер с трудом удерживал их, туго натягивая вожжи, и, когда большая закрытая карета прокатила под сводами двора, Октав успел разглядеть за стеклами окошечка двух прелестных детей, чьи улыбавшиеся личики заслоняли неясные профили их родителей. Гур выпрямился с вежливым, но холодным видом.

– Вот эти, по-моему, не слишком шумят в доме, – заметил Октав.

– У нас в доме никто не шумит, – сухо ответил консьерж. – Здесь каждый живет как считает нужным, вот и все. Только вот одни люди умеют жить, а другие – не умеют.

Жильцов с третьего этажа в доме строго осуждали за то, что они ни с кем здесь не знались.

Они выглядели богачами, хотя глава семьи работал всего-навсего в книжном издательстве, и Гур относился к ним с крайним презрением: ему было непонятно, как это они живут вполне счастливыми сами по себе, ни с кем в доме не водя знакомства. Ему это казалось подозрительным.

Октав уже входил в вестибюль, как вдруг к подъезду подошла Валери, и он учтиво посторонился, чтобы пропустить ее вперед.

– Как вы поживаете, мадам? – спросил он.

– Прекрасно, благодарю вас.

Она запыхалась, поднимаясь по лестнице; Октав, который шел следом, увидел ее забрызганные грязью ботинки, и ему вспомнился пресловутый «обед», о котором говорили служанки, – «головка книзу, ножки кверху». Видно было, что Валери не нашла свободного фиакра и шла пешком. От ее промокших юбок шел терпкий, теплый запах. Усталость, томное изнеможение всего тела периодически заставляли ее поневоле хвататься за перила.

– Какая ненастная погода, не правда ли?

– Ужасная… И атмосфера такая тяжелая, душная.

Она поднялась на второй этаж, и они кивнули друг другу на прощанье. Однако даже в это короткое мгновение Октав успел разглядеть ее осунувшееся лицо, набрякшие от усталости веки, спутанные волосы под наспех надетой шляпкой и, поднимаясь дальше по лестнице, продолжал уязвленно размышлять над этим, чувствуя, как им овладевает злость. Почему же она не уступает ему? Он не глупее и не безобразнее, чем другие!

На четвертом этаже, когда Октав проходил мимо квартиры мадам Жюзер, у него всплыло в памяти вчерашнее обещание. Его очень интересовала эта маленькая женщина, такая скромная на вид, с глазами цвета незабудки. И он позвонил в ее дверь. Ему открыла сама госпожа Жюзер:

– Ах, это вы, сударь! Как любезно с вашей стороны! Входите же!

В квартире было уютно, хотя и душновато из-за обилия ковров и портьер; мягкие, как перина, кресла и диван, а также теплый застоявшийся воздух уподобляли ее ларцу, обитому старинным атласом с вытканными на нем ирисами. В гостиной, которой плотные двойные занавеси придавали сходство с исповедальней, Октава усадили на широкий, приземистый диван.

– Вот это кружево, – продолжала мадам Жюзер, внося в комнату сандаловую шкатулку. – Я хочу подарить его кое-кому, и мне интересно было бы узнать стоимость.

В шкатулке лежал кусок старинного английского, очень красивого кружева. Октав осмотрел его со знанием дела и в конечном счете оценил в триста франков. Затем, не ожидая продолжения, наклонился к шкатулке, где они сообща перебирали кружева, и поцеловал ручки хозяйки, крохотные, как у маленькой девочки.

– О господин Октав, что это вы вздумали… в моем-то возрасте! – кокетливо прошептала мадам Жюзер, ничуть не рассердившись.

Ей было тридцать два года, но она объявляла себя «очень старой». И как всегда, привычно заговорила о своих несчастьях:

– О боже, в одно прекрасное утро, через десять дней после свадьбы, мой жестокий супруг исчез и так и не вернулся; никто не знает почему. Вы должны понять, – продолжала она, воздев глаза к потолку, – после таких ударов судьбы с любовью для женщины все кончено.

Тем не менее Октав не выпускал ее пальчики, терявшиеся в его руке, продолжая покрывать их легкими поцелуями. Мадам Жюзер обвела его затуманенным взглядом и прошептала с материнской нежностью лишь одно слово:

– Дитя!

Решив, что его поощряют, Октав обнял ее за талию и попытался опрокинуть на диван, но она, мягко уклонившись, рассмеялась, сделав вид, будто приняла его маневры за простую игру:

– Нет-нет, оставьте меня, не трогайте, если хотите, чтобы мы остались добрыми друзьями.

– Так, стало быть, нет? – тихо спросил он.

– Что значит «нет»? Что вы хотите этим сказать?.. Вот моя рука… ну и целуйте ее, сколько вам будет угодно!

Октав снова взял ее за руку. Но на сей раз стал целовать ее ладонь, а она превращала эту игру в шутку, томно прикрывая глаза и расставляя пальцы, – так кошка убирает когти, чтобы ей щекотали подушечки лап. Однако она не позволила ему целовать руку выше кисти. В первый день это была граница, за которой игра становилась опасной.

– К вам господин кюре идет! – объявила внезапно появившаяся Луиза, которая вернулась домой с покупками.

У этой сиротки был нездоровый, желтый цвет лица и бессмысленное выражение, как у подкидышей, которых оставляют у чужих дверей. Увидев незнакомого господина, который словно ел что-то из руки хозяйки, она было загоготала, но мадам Жюэер так строго взглянула на нее, что девушка поспешила ретироваться.

– Ах, боюсь, из нее ничего хорошего не выйдет, – со вздохом сказала мадам Жюзер. – Но нужно все-таки пытаться направить на путь истинный хотя бы одну из этих заблудших душ… Идемте, господин Муре, вам лучше пройти там.