Эмиль Золя
Пена. Дамское Счастье

Но тут в дверях показалась уличная девица; она дважды устало прошлась по залу и исчезла. Октав заговорил о женщинах. Башляр сплюнул в сторону и при этом забрызгал слюной Трюбло, но даже не подумал извиниться. Он буквально разорялся на женщин и бахвалился тем, что покупает самых красивых в Париже. В торговле на такой разгул денег не жалеют – большие траты свидетельствуют о высоких прибылях. Но сейчас дядюшка забыл об этом: он хотел, чтобы его любили. Глядя на этого гуляку, швырявшегося деньгами, Октав дивился: уж не притворяется ли старик распутником только для того, чтоб избавиться от расходов на родственников?

– Зря вы бахвалитесь, дядюшка, – сказал Гелен. – Вокруг гораздо больше женщин, чем вы могли бы поиметь.

– Ах ты, жалкая пичужка! – вскипел Башляр. – Почему ж тогда у тебя их нет?

Гелен пожал плечами и презрительно ответил:

– Почему? А вот послушайте: не далее как вчера я ужинал со своим приятелем и его любовницей. И эта красотка сразу же начала наступать мне на ногу под столом. Вот, казалось бы, и удобный случай, не правда ли? Но когда она попросила меня отвезти ее домой, я сбежал и вовсе не жалею об этом… О, конечно, я вполне мог попользоваться ею и наверняка прекрасно провел бы время. Но потом… что потом, дядюшка? А вдруг она приклеилась бы ко мне так, что не отдерешь?!. Нет, я не настолько глуп, чтобы попасться на эту удочку!

Трюбло одобрительно кивал, слушая его: он и сам часто отказывался от связей с порядочными женщинами, боясь неизбежных осложнений. А Гелен, стряхнув с себя обычную апатию, продолжал приводить примеры. Однажды в поезде некая красавица-брюнетка, с которой он был незнаком, уснула у него на плече; но он вовремя одумался: что ему делать с ней дальше, по прибытии на вокзал? А вот и еще пример: после одной развеселой гулянки он обнаружил в своей постели жену соседа, – как вам такое?! Не правда ли, это уж слишком? Он вполне мог бы совершить глупость, но вовремя спохватился: а что, если она назавтра потребует, чтобы он купил ей пару туфель?!

– Вот какие бывают случаи, дядюшка, – заключил он, – и никому так не везет на них, как мне! Но я умею держать себя в руках… Впрочем, тут я не одинок, многие мужчины избегают таких мимолетных связей, боясь последствий. Не будь их, жизнь стала бы, черт возьми, весьма приятной: встретились на улице со вчерашней пассией, «здрасте – до свиданья» и разошлись как ни в чем не бывало.

Однако Башляр, погрузившийся в размышления, не слушал его. Пьяный кураж стих, его сменила слезливость. Внезапно он предложил:

– Ладно! Если будете хорошо себя вести, я вам кое-что покажу!

И, расплатившись, вывел их из кафе. Октав было напомнил ему о встрече с Жоссераном, но старик отмахнулся: ничего страшного, он потом вернется сюда за ним.

Оглядев напоследок зал, дядюшка увидел кусок сахара, забытый посетителем на соседнем столике, и стянул его.

– Идите за мной, – сказал он, выйдя из кафе. – Это совсем рядом.

Он шагал молча, с важным, сосредоточенным видом, и, дойдя до улицы Сен-Марк, остановился перед дверью какого-то дома. Молодые люди, все трое, собрались было войти следом за ним, как вдруг он заколебался:

– Нет, пошли обратно, мне расхотелось.

Но его спутники возмутились: как так, смеется он, что ли, над ними?!

– Ну ладно, только Гелена я не впущу и вас тоже, Трюбло… Вы недостаточно учтивы, ничего не уважаете, поднимете меня на смех… А вот вы, господин Октав, человек солидный, следуйте за мной!

И он начал подниматься по лестнице, пропустив Октава вперед; тем временем двое других со смехом кричали ему с улицы: «Не забудьте передать от нас привет вашим дамам!» Добравшись до пятого этажа, дядюшка позвонил в дверь; ему отворила какая-то старуха, воскликнувшая:

– Как, это вы, господин Нарсис?! А Фифи вас не ждала нынче вечером!

Пухлое белое лицо и елейная улыбка делали ее похожей на монашку-послушницу. В тесной столовой, куда она провела гостей, рослая белокурая девушка, хорошенькая и скромная на вид, вышивала алтарный покров.

– Добрый вечер, дядюшка, – сказала она, поднявшись и подставив лоб жирным, трясущимся губам Башляра.

Тот отрекомендовал хозяйкам своего спутника как господина Октава Муре, «самого близкого друга», и обе женщины приветствовали его учтивейшим реверансом; затем все расселись вокруг стола, скупо освещенного керосиновой лампой. Здесь все дышало спокойным провинциальным бытом, размеренной жизнью двух женщин, никому не известных, живущих на гроши. Окно комнаты выходило во двор, так что в нее не проникал даже шум проезжавших фиакров.

Пока Башляр с отеческим участием расспрашивал девушку, чем она нынче занималась и не изменились ли ее чувства со вчерашнего дня, ее тетка – мадемуазель Меню – поведала Октаву историю их жизни с наивной откровенностью простой, порядочной женщины, которой нечего скрывать.

– Да будет вам известно, сударь, что я родом из Вильнёва, что близ Лилля. Меня хорошо знают у братьев Мардьен, которые держат магазин на улице Сен-Сюльпис; я тридцать лет проработала у них вышивальщицей. А потом одна родственница оставила мне в наследство домишко за городом, и я ухитрилась продать его за пожизненную ренту – тысячу франков в год; покупатели-то, видно, надеялись вскорости схоронить меня, да просчитались, Бог их наказал за жадность: мне уже семьдесят пять лет стукнуло, а я все еще жива-живехонька.

И она смеялась, показывая белые, как у молодой, зубы.

– Вот так я и жила, ничего не делая, – продолжала она, – потому как глаза вконец испортила на работе, и вдруг свалилась мне на голову племянница, Фанни… Ее отец, капитан Меню, помер, не оставив ей ни гроша, а из родни у бедняжки больше никого не было, вот оно как… Пришлось мне забрать девчонку из пансиона и обучить ее вышиванию, а на таком ремесле не разбогатеешь, приходится перебиваться с хлеба на воду, но куда деваться?! Чем ни занимайся, а женщина все одно живет в нужде… На свое счастье, она повстречала господина Нарсиса, так что теперь я могу умереть спокойно.

Сложив руки на животе, она сидела в праздной позе бывшей работницы, поклявшейся больше не брать в руки иголку, и с умилением глядела на Башляра и Фифи. Тем временем старик выспрашивал у девушки:

– Значит, вы вправду думали обо мне?.. И что же вы думали?

Фифи подняла на него прозрачные, ясные глаза, не переставая протягивать сквозь ткань иглу с золотой нитью.

– Думала о том, что вы нам добрый друг и что я вас очень люблю.

Фифи почти не глядела на Октава, словно ей была безразлична красота этого молодого человека. Он же, растроганный прелестью девушки, улыбался ей, дивясь и не зная, что и думать обо всем этом; тем временем старая тетка, так и не познавшая любви в своей пустой, беспорочной жизни, продолжала, понизив голос:

– Я бы, конечно, выдала ее замуж, почему бы и нет? Но за кого? Рабочий стал бы ее поколачивать, а служащий наделал бы кучу ребятишек… Нет, лучше уж пускай знается с господином Нарсисом, все-таки он человек солидный. – И добавила, уже чуть громче: – Вы уж не обижайтесь, господин Нарсис, коли она что не так сделает… Я-то ей все время твержу: доставь ему удовольствие, будь благодарной… Конечно, я рада, что у нее сыскался такой покровитель. Знали бы вы, до чего трудно пристроить девушку, когда вокруг никого из знакомых!..

И Октав поневоле разнежился в приятном покое этого скромного обиталища. В застывшем воздухе комнаты витал слабый фруктовый аромат. Иголка Фифи, протыкавшая тугой шелк, издавала легкий, еле слышный шорох, мерный, как тиканье часов с кукушкой, придавая любовным вожделениям дядюшки мирный мещанский оттенок. Впрочем, старая тетушка и была воплощением честности: она жила на свою тысячу франков ренты, не притрагиваясь к деньгам Фифи, которая тратила их как хотела. Единственное, что она принимала от племянницы, так это белое вино и каштаны, которые та иногда покупала ей за свой счет, когда вытряхивала из копилки монетки в четыре су, – их выдавал ей дядюшка, точно медаль, в награду за хорошее поведение.

– Ну прощай, мой цыпленочек, – объявил наконец Башляр, вставая, – нам пора, у нас дела… До завтра! Будь умницей по-прежнему.

Он поцеловал девушку в лоб и, растроганно оглядев ее на прощанье, сказал Октаву:

– Можете тоже поцеловать ее, эту малютку, я вам разрешаю.

Молодой человек коснулся губами свежей щечки Фифи. Девушка простодушно улыбалась; она выглядела скромницей, да и вся эта сцена казалась чисто семейной; никогда еще Октаву не доводилось видеть таких благоразумных девиц. Башляр направился было к двери, как вдруг воскликнул:

– Ох, чуть не забыл, у меня же припасен для тебя подарочек!

И, пошарив в кармане, выдал Фифи кусок сахара, позаимствованный в кафе. Девушка вспыхнула от радости, горячо поблагодарила и тут же принялась грызть сахар. Потом, набравшись смелости, попросила:

– А у вас, случайно, не найдется монеток в четыре су?

Башляр обыскал карманы, но ничего не нашел, зато Октав обнаружил у себя одну такую монетку, и девушка взяла ее у него «на память». Она не встала, чтобы проводить гостей, – несомненно, из соображений приличия, и мужчины снова услышали легкий скрип иглы, протыкавшей шелковый покров, пока мадемуазель Меню прощалась с ними со всей любезностью доброй старой хозяйки.

– Ну как? Стоило посмотреть, верно? – сказал Башляр, остановившись на лестнице. – И представьте – я трачу на это не больше пяти луидоров в месяц… Мне надоели бессовестные негодяйки, которые меня обирают! Я желаю чистой, искренней любви, ей-богу!

Однако, увидев, что Октав усмехнулся, дядюшка помрачнел:

– Я знаю, вы порядочный молодой человек и не станете злоупотреблять моей доверчивостью… Ни слова Гелену; поклянитесь мне честью, что вы ему не проговоритесь! Когда-нибудь я ему покажу эту малютку, только пускай сперва заслужит такую честь. Ах, мой милый, она просто ангел, истинный ангел! Что бы там ни говорили, а добродетель – великое благо, она очищает, освежает душу… Лично я всегда стремился к идеалу!

Его сиплый голос старого пьяницы дрожал, из-под набухших век катились слезы. Трюбло, ожидавший их внизу, начал паясничать, делая вид, будто записывает номер дома, а удивленный Гелен, пожимая плечами, допытывался у Октава, понравилась ли ему «малютка». В тех случаях, когда очередная «близкая знакомая» вызывала у дядюшки особенно нежные чувства, он не мог удержаться, чтобы не привести друзей к «этой особе», раздираемый между тщеславной гордостью от обладания таким сокровищем и страхом, что красотку у него отобьют; впрочем, на следующий день он все забывал и возвращался на улицу Сен-Марк с прежним таинственным видом.

– Да эту Фифи уже давным-давно все знают! – невозмутимо сказал Гелен.

Башляр пошел искать фиакр, и тут Октав воскликнул:

– А как же Жоссеран – он ведь ждет в кафе!

Башляр и остальные об этом и думать забыли. Жоссеран, крайне раздосадованный тем, что напрасно потерял вечер, нетерпеливо ожидал в дверях кафе; он никогда ничего не пил вне дома. Наконец они все же отбыли на улицу Серизе. Но им понадобилось два экипажа; в первый сели Башляр и Жоссеран, во второй – трое молодых людей.

Гелен, чей голос был едва слышен из-за скрипа колес древнего фиакра, заговорил о страховой компании, в которой служил.

– Страховки, биржа… все это чистое надувательство! – объявил Трюбло.

Потом разговор зашел о Дюверье. Ну не печально ли это: богатый человек, видный чиновник – и позволяет женщинам водить себя за нос!

Он неизменно выискивал во всяких подозрительных предместьях, куда и омнибусы-то не ходят, бедных дамочек, снимавших каморки, – скромниц, якобы вдов, или белошвеек, или несчастных, разорившихся лавочниц, – словом, самых что ни на есть ничтожных горемык, и посещал их раз в неделю, так же регулярно, как служащий ходит к себе в контору. Однако Трюбло встал на его защиту: во-первых, все это объяснялось темпераментом Дюверье; во-вторых, бедняге не повезло с женой. Говорили, будто она с первой же ночи прониклась к мужу отвращением из-за красных пятен на его лице. И потому легко прощала ему любовниц, чьи милости избавляли ее от супружеских обязанностей, даром что ей все же приходилось иногда терпеть эту пытку с покорностью верной жены, исполняющей свой долг.

– Так она, стало быть, порядочная женщина? – спросил удивленный Октав.

– Да, мой милый, именно что порядочная… И обладающая всеми качествами таковой: красивая, степенная, прекрасно воспитанная, образованная, изысканная, добродетельная и… совершенно невыносимая!

В дальнем конце улицы Монмартр их фиакр застрял в скопище других экипажей и остановился. Молодые люди опустили стекло и услышали разъяренные крики Башляра, вступившего в перебранку с кучерами. Наконец фиакр снова тронулся, и Гелен начал рассказывать о Клариссе. Эта Кларисса, по фамилии Боке, – дочь бедного уличного торговца, бывшего продавца игрушек, который нынче промышляет на праздниках вместе с женой и целым выводком чумазых детишек. Дюверье встретил Клариссу ненастным, дождливым вечером, когда ее выгнал на улицу очередной любовник. Эта долговязая чертовка так точно отвечала давно искомому идеалу Дюверье, что он тут же влюбился в нее без памяти, плакал, целуя ее глаза, и весь дрожал, предвкушая, как этот невинный «голубой цветочек», о котором поют в сентиментальных романсах, будет удовлетворять самые грубые его вожделения. Кларисса согласилась поселиться на улице Серизе, чтобы не компрометировать его, но постоянно обманывала своего содержателя, заставила меблировать ей квартиру, что обошлось ему в двадцать пять тысяч франков, и с тех пор бессовестно обирает его, а заодно изменяет с актером одного из монмартрских театров.

– А мне наплевать! – возразил Трюбло. – Зато у нее в доме всегда весело. По крайней мере, она не заставит вас распевать арии и не будет бренчать на фортепьянах, как та, законная… Ох уж это фортепьяно!.. Вы только представьте, что вы дома и вам хочется спать, но вы имели несчастье жениться на музыкальном ящике, который обращает в бегство всех окружающих! Надо быть круглым дураком, что при этом не завести себе уютное гнездышко на стороне, где можно принимать друзей в халате, без всяких церемоний.

– В воскресенье, – сказал Гелен, – Кларисса захотела пообедать со мной наедине, с глазу на глаз. Я отказался. После таких «обедов» человек способен наделать глупостей; я побоялся, что в один прекрасный день, когда эта девица бросит Дюверье, она расположится у меня в доме… Вы знаете, она страшно боится заразиться от него сыпью. Черт возьми, эта девка, видите ли, не переносит сыпи! Но ей не на что будет жить, если она бросит своего содержателя, как его отвергла жена; уверяю вас – если бы та могла отослать его к своей горничной, она скоро избавилась бы от этой супружеской повинности.

Наконец фиакр остановился. Они вышли и оказались перед безмолвным, погруженным во тьму домом на улице Серизе. Но им пришлось ждать не меньше десяти минут второй, отставший экипаж: после перебранки с кучерами на улице Монмартр Башляр потащил своего кучера выпить грогу. Поднимаясь по лестнице в высшей степени благопристойного дома, Жоссеран подробно расспрашивал его о любовнице Дюверье, и дядюшка бросил в ответ:

– Светская дама, очень милая особа… Да не бойтесь, она вас не съест.

Им отворила молоденькая румяная горничная. Она помогла мужчинам снять пальто, приветливо и фамильярно посмеиваясь. Трюбло на минутку прижал ее в углу передней, нашептывая на ухо какие-то словечки; слушая его, девушка прыскала со смеху, словно ее щекотали. А Башляр по-хозяйски распахнул дверь гостиной и представил хозяйке Жоссерана. В первый момент тот застыл от удивления: Кларисса показалась ему уродиной; он не постигал, как это советник мог предпочесть ее своей жене, одной из самых красивых женщин. Девица походила на уличного мальчишку – смуглое, тощее создание с кудлатой черной шевелюрой, точь-в-точь гривка у пуделя. Однако при ближайшем знакомстве Кларисса оказалась просто очаровательной: она сочетала бойкие повадки парижской уличной девчонки с поверхностным, но насмешливым умом и манерами, перенятыми у мужчин, с которыми имела дело. Однако при случае, когда хотела, могла прикинуться и знатной дамой.

– Счастлива видеть вас, господа… Все друзья Альфонса – мои друзья… Чувствуйте себя как дома.

Дюверье, заранее извещенный запиской Башляра, также оказал Жоссерану самый радушный прием.

Октава крайне удивил его вид – Дюверье выглядел помолодевшим. Сейчас перед ним стоял не степенный, чопорный господин, которому явно было не по себе в гостиной на улице Шуазель, словно там он находился не у себя дома. Здесь красные пятна у него на лбу казались блеклыми, а тусклые глаза искрились детским лукавством, когда Кларисса, окруженная мужчинами, рассказывала им, как он иногда сбегает к ней в перерывах между заседаниями: берет первый попавшийся фиакр и мчится сюда лишь для того, чтобы поцеловать ее и тут же уехать обратно.

Дюверье и сам начал жаловаться на занятость: четыре заседания в неделю, с одиннадцати до пяти, и вечно одни и те же мелкие, запутанные дела, которые приходится разбирать часами, – в конце концов, от этого просто душа черствеет!

– Кларисса права! – со смехом добавил он. – Человеку нужно хоть чем-нибудь скрасить это убогое существование! Побывав здесь, я чувствую себя возрожденным.

Тем не менее сейчас на его сюртуке не было красной орденской розетки – он снимал ее всякий раз, как отправлялся к любовнице: щепетильность упрямо диктовала ему этот деликатный раздел между официальной и тайной жизнью. Кларисса сознавала это и таила на него жестокую обиду, которую, однако, не высказывала вслух.

Октав сразу пожал руку молодой женщине чисто по-товарищески и теперь внимательно слушал, оглядывая все вокруг. Обстановка гостиной – ковер с крупными цветами, мебель и пунцовые атласные портьеры – очень напоминала салон на улице Шуазель; это сходство еще больше усиливали собравшиеся здесь многочисленные друзья советника, которых Октав видел и там в день концерта и которые теперь сидели здесь точно такими же группами. Зато в этой гостиной все бесцеремонно курили и говорили в полный голос, а ярко горевшие свечи делали обстановку еще более оживленной. Двое гостей развалились бок о бок на широком диване; еще один, оседлав стул, грел спину у камина.

Здесь царило дружеское непринужденное веселье, однако свобода обращения не выходила за рамки пристойности. Кларисса не принимала у себя женщин – из приличия, как она говорила. А когда завсегдатаи ее дома жаловались, что им не хватает дамского общества, она со смехом возражала:

– Ну вот еще! А меня вам разве мало?

Она создала для Альфонса вполне достойную и, по сути, весьма добропорядочную обстановку: ей страстно хотелось выглядеть «приличной женщиной», невзирая на постоянные жизненные превратности. Принимая гостей, она требовала, чтобы к ней обращались на «вы». Позже, когда «официальные» посетители откланивались, двери отворяли для близких друзей Альфонса и ее собственных – актеров с бритыми лицами, художников с дремучими бородами. Таков был старинный обычай, возможность слегка «распоясаться» после ухода официального содержателя, который платил. Из всех мужчин в ее гостиной не подчинялись этому правилу только двое – Гелен, боявшийся последствий сомнительных связей, и Трюбло, чьи вожделения были направлены в иную сторону.

А сейчас хорошенькая горничная с радушной улыбкой разносила пунш. Октав взял бокал и, придвинувшись к другу, шепнул:

– А горничная-то пригляднее хозяйки.

– Черт возьми, да так всегда бывает! – ответил Трюбло, презрительно пожав плечами.

Кларисса на минутку подошла к ним поболтать. Она старалась занять всех гостей – переходила от одного к другому, тут бросала словцо, там награждала улыбкой или ласковым прикосновением. Поскольку каждый новоприбывший закуривал сигару, гостиная вскоре наполнилась дымом.

– Ах уж эти противные мужчины! – весело воскликнула хозяйка и растворила окно.

Башляр тут же потащил за собой Жоссерана, чтобы тот «продышался», как он выразился, затем ловким маневром подвел туда же Дюверье и в два счета уладил дело с приданым. Этим двум семействам предстояло породниться, дядюшка объявил, что считает это великой честью. Затем он осведомился о дне подписания свадебного контракта и таким образом получил возможность обсудить деловую сторону этого брака.

– Мы с господином Жоссераном собирались нанести вам визит завтра, чтобы уладить все формальности, поскольку нам известно, что господин Огюст ничего не предпринимает, не посоветовавшись с вами… Речь идет о выплате наследства, но раз уж мы все здесь, то почему бы, черт возьми, не сделать это прямо сейчас? – сказал дядюшка.

Жоссеран с тоскливой боязнью смотрел в окно на мрачный провал улицы Серизе, с ее безлюдными тротуарами и темными, словно мертвыми, фасадами. Он жестоко корил себя за то, что согласился приехать сюда. Сейчас «они» наверняка воспользуются его слабостью, чтобы замешать в какую-нибудь грязную историю, где он, конечно, будет жертвой. В порыве возмущения он прервал своего шурина:

– Давайте обсудим это в другое время. Здесь неподходящее место!

– Да отчего же? – ласково возразил Дюверье. – Тут намного лучше, чем где бы то ни было… Так что вы говорили, господин Башляр?

– Мы даем за Бертой пятьдесят тысяч франков, – продолжал дядюшка. – Но эти пятьдесят тысяч вложены в страховку с двадцатилетним сроком – господин Жоссеран подписал обязательство о выплате, когда Берте было четыре года. Таким образом, Берта получит эти деньги только через три года…

– Но позвольте!.. – вскричал перепуганный кассир.

– Нет, это вы позвольте мне договорить – господин Дюверье меня прекрасно понимает… Мы не хотим, чтобы молодые супруги ждали три года получения денег, которые могут им понадобиться сразу же, и поэтому обязуемся выплачивать наследство частями, по десять тысяч франков каждые полгода; таким образом, по истечении срока страховки они вернут себе весь капитал сполна.

Настала долгая пауза. Жоссеран, похолодевший, лишившийся дара речи, снова глядел на черную улицу. Советник призадумался, – вероятно, он чуял какой-то подвох, но при этом радовался возможности провести этих Вабров, которых так презирал в лице своей супруги.

– Что ж, мне кажется, это вполне разумное решение, – сказал он наконец. – Мы будем вам очень благодарны, ведь приданое так редко выплачивают в полном объеме.

– Да просто никогда! – бодро вскричал дядюшка. – Никогда и никто этого не делает!

И мужчины скрепили свой договор рукопожатием, назначив на ближайший четверг встречу в конторе нотариуса. Когда Жоссеран отошел от окна в центр ярко освещенной гостиной, он был так бледен, что его спросили, не дурно ли ему. Он и в самом деле чувствовал себя прескверно и тут же ушел, даже не попрощавшись с шурином, который проследовал в столовую, где всегдашний чай заменили сегодня шампанским.

Тем временем Гелен, разлегшийся на кушетке возле окна, бормотал себе под нос:

– Ай да дядюшка, ну и прохвост!

Он нечаянно подслушал разговор о страховке и теперь, хихикая, пересказывал его Октаву и Трюбло. Страховка была оформлена в его компании на таких условиях, что с нее нельзя было получить ни гроша, – вот так обмишулили Вабров. Оба слушателя хохотали от души, держась за бока. А Гелен добавил, состроив свирепую гримасу:

– Мне позарез нужны сто франков… И если дядюшка не раскошелится на эти сто франков, я его разоблачу перед всеми!

Голоса звучали все громче, шампанское заставило гостей позабыть о правилах приличия, установленных Клариссой. Вечерние приемы в ее гостиной всегда заканчивались слишком бурно – иногда забывалась даже сама хозяйка дома. Трюбло указал на нее Октаву: стоя за распахнутой дверью, она висла на шее молодчика, похожего на крестьянина; это был каменотес, приехавший с юга: в родном городке захотели «обучить его на скульптора».

Но тут Дюверье толкнул дверь, и Кларисса, проворно опустив руки, представила ему молодого человека: господин Пайян, талантливый скульптор, истинно творческая личность, И растроганный Дюверье тут же обещал помочь ему с заказами и обеспечить работой.

– Работой… ха-ха, работой, вот простофиля! – вполголоса повторил Гелен. – Да ему и тут сыщется столько работы, что всю не переделаешь.

К двум часам ночи, когда трое молодых людей покинули улицу Серизе вместе с дядюшкой, этот последний был уже мертвецки пьян. Они решили было запихнуть его в фиакр, но в уснувшем квартале царила торжественная тишина – ни скрипа колес, ни звука шагов запоздалого пешехода.

Тогда они решили вести его под руки. В небе сияла луна, светлая луна, выбелившая тротуары. На пустынных улицах людские голоса звучали особенно гулко.

– Черт побери, дядюшка, да держитесь же, не падайте, вы нам все руки оттянули!

Старик, совершенно размякший, плаксиво бормотал:

– Уходи, Гелен, уходи!.. Я не хочу, чтобы ты видел дядю в таком состоянии… Нет, мой мальчик, это неприлично, уходи же! – И, услышав, как племянник назвал его старым плутом, возразил: – Плут… это ничего не значит. Нужно заставить себя уважать… Вот я… я уважаю женщин. Одних только чистых женщин, а когда у них нет чувств, это меня отталкивает… Уходи же, Гелен, не заставляй краснеть своего дядю. Эти господа доведут меня до дому.

– Хорошо, – объявил Гелен. – Тогда дайте мне сто франков. Они мне нужны, чтобы заплатить за жилье, ей-богу, я не вру. Хозяева собрались выгнать меня на улицу.

Эта неожиданная просьба усугубила пьяный угар Башляра, так что им пришлось прислонить его к ставне какого-то магазина. Он бормотал:

– Как?.. Что?.. Сто франков… Эй, не шарьте у меня в карманах, я ношу с собой только мелочь… Да ты же растранжиришь их в злачных местах! Нет, я не стану поощрять твои пороки. Я свой долг знаю – твоя мать, умирая, поручила мне тебя… Слушайте, я позову на помощь, если вы вздумаете меня обыскивать!

И он продолжал разглагольствовать, осуждая порочные нравы молодежи и твердя о пользе добродетели.

– Да что вы там болтаете о добродетели?! – вскипел наконец Гелен. – Я, по крайней мере, еще не дошел до того, чтобы обкрадывать родственников… Слышите вы? Мне стоит только заговорить, как вы сами быстренько выложите мне денежки, мои сто франков!

Однако дядя тут же притворился глухим. Он что-то невнятно бормотал, то и дело падал. В узком проулке позади церкви Сен-Жерве, где они теперь находились, горел один-единственный фонарь; его слабый, как у ночника, белесый свет едва позволял разглядеть сквозь грязные стекла крупно выписанный номер дома. Из ближайшего окна доносились невнятные, дрожащие звуки; сквозь щели в закрытых ставнях просачивались наружу тонкие полоски света.

– Ну довольно с меня! – внезапно объявил разозленный Гелен. – Простите, дядюшка, я забыл свой зонтик там, наверху.

И он вошел в дом. Башляр возмутился: теперь он гневно требовал, чтобы к женщинам относились более уважительно, – при нынешних нравах Франции грозит гибель! На площади Ратуши Октаву и Трюбло удалось наконец остановить фиакр, в который они швырнули дядю бесцеремонно, как куль с углем.

– Везите его на улицу Энгиен, – сказали они кучеру. – Вы свое получите, обшарьте его карманы.

В четверг на улице Граммон, в присутствии мэтра Ренодена, состоялось подписание брачного контракта. Перед этим в доме Жоссеранов разыгрался скандал: отец невесты в порыве бессильного негодования снова обвинил ее мать в бессовестном обмане, к которому его принудили, и супруги опять начали бросать друг другу в лицо упреки, оскорбляя чужую родню. Где он достанет раз в полгода десять тысяч франков? – кричал Жоссеран. Это обязательство сводило его с ума. Башляр, который присутствовал при ссоре, истово бил себя в грудь, сыпал все новыми и новыми обещаниями, хотя до сих пор не дал за невестой ни гроша, и клялся, что никогда не оставит в нужде любимую малютку. Но измученный отец Берты, пожав плечами, спросил:

– Вы что, считаете меня круглым дураком?

Однако содержание брачного контракта, составленного по указаниям Дюверье, слегка успокоило Жоссерана. В документе не говорилось о страховке; кроме того, первый взнос, в размере десяти тысяч франков, следовало сделать лишь через полгода после свадьбы. Иными словами, у него будет достаточно времени для передышки. Огюст, слушавший нотариуса с пристальным вниманием, вдруг начал проявлять беспокойство; он пристально смотрел на улыбавшуюся Берту, смотрел на родителей, смотрел на Дюверье и наконец осмелился спросить о страховке как о гарантии выплаты – он считал естественным хотя бы упоминание о таковой. Однако все присутствующие изобразили удивление – к чему это, все само собой разумеется! – и быстренько подписали документ; мэтр Реноден, молодой и очень любезный господин, помалкивал и учтиво подавал перо каждой из дам. Выйдя на улицу, госпожа Дюверье, однако, позволила себе выразить удивление тем, что никто так и не заикнулся ни о страховке, ни о том, что пятьдесят тысяч франков приданого должен был выплатить дядюшка Башляр. Однако госпожа Жоссеран с наивным видом возразила, что не стоит обязывать дядю выплачивать столь незначительную сумму: позже он отпишет Берте все свое состояние.

Вечером того же дня за Сатюрненом приехал фиакр. Госпожа Жоссеран объявила, что его присутствие на брачной церемонии слишком опасно: нельзя выпускать в толпу приглашенных безумца, который грозился всех зарезать; и Жоссеран, скрепя сердце, был вынужден отправить беднягу в психиатрическую лечебницу доктора Шассаня, в Мулино. Фиакр въехал во двор, когда уже смеркалось; Сатюрнен спустился вниз, держась за руку Берты: бедный дурачок вообразил, что они отправляются на загородную прогулку. Однако, сев в экипаж, он разбушевался, разбил стекло и, высунув руки наружу, стал махать окровавленными кулаками. Жоссеран, потрясенный этой сценой в полутемном дворе, в слезах поднялся в квартиру; в его ушах все еще звучали завывания несчастного, перемежаемые щелканьем кнута и цокотом копыт.

За ужином при виде незанятого места Сатюрнена он опять не смог сдержать слезы, и его жена, не понимая причины этого горя, гневно вскричала:

– Ну довольно хныкать! Надеюсь, вы не собираетесь выдавать свою дочь замуж с этой похоронной физиономией?! Знайте: дядюшка поклялся мне самым святым, что есть на свете, – могилой моего отца! – что он выплатит в срок первые десять тысяч франков, и я за него ручаюсь! Он торжественно поклялся мне в этом, выходя от нотариуса!

Жоссеран даже не стал отвечать. Он провел всю ночь за письменным столом, надписывая бандероли. К утру, в зябком рассветном полумраке, он закончил вторую тысячу и заработал шесть франков. При этом он то и дело машинально поднимал голову, вслушиваясь: не проснулся ли в соседней комнате Сатюрнен. Затем мысль о Берте побуждала его снова лихорадочно продолжать работу. Бедная девочка, ей так хотелось венчаться в белом муаровом платье! Что ж, если добавить эти шесть франков, то букет невесты получится пышнее.