Эллина Наумова
Секрет моего начальника
© Наумова Э.Р., 2022
© «Центрполиграф», 2022
© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2022
Дочь
12 июня
Все-таки для того, чтобы завести дневник, нужно впасть в определенный градус сентиментальности. Сегодня двенадцатый день шестого с начала года месяца. Впервые я сделала дневниковую запись в двенадцать лет. Через шесть лет закрыла эту бумажную исповедальню. Потом вернулась в нее на два года. Наконец, решила, что жить интереснее, чем анализировать и описывать жизнь. Это была банальная ложь. На самом деле мыслей о вселенских проблемах в голове роилось все меньше, а бытописание вгоняло в депрессию. Я бесконечно повторялась, жалуясь на судьбу. Дневник становился перечнем неудач, о которых надо было забыть поскорее и навсегда. А я закрепляла свое отчаяние на бумаге, да еще и перечитывала, чтобы вспомнить, как страдала.
Но прошло двенадцать лет, и я снова готова писать от руки, отдаваться подзабытому занятию при свете все той же настольной лампы. Наверняка оно окажется скучным, как любой ритуал. Но я выдержу. Мне бы только не сойти с ума дома с мамой. Ведь даже перекличка чисел шесть и двенадцать слегка отвлекла, удержала на самом краешке тоски. Поэтому не исключено, что идея возродить дневник сработает. Главное – излагать мысли покороче и не умничать. Просто констатировать – этот день начался и прошел, он был, и я его действительно прожила. А то как-то сутки повадились ускользать из памяти – едва вспоминаешь пару событий недели, если не месяца. Надо возвращаться в разум: там спокойно, надежно и безопасно. Да и некуда мне больше податься. Я из тех, у кого все всегда только в голове и никак не материализуется в банковский счет и недвижимость. Кажется, совсем недавно я этим гордилась. Нет, тогда это звучало иначе: «Я из тех, у кого все в голове и вот-вот материализуется в успех»…
Может, дневник мне все-таки не нужен? Я не хочу копаться в себе. Я хочу, наконец, быть собой довольной. Не вина моя, а беда в том, что для этого мною должны быть довольны люди. Мне противопоказано одиночество.
Так, кажется, пора напомнить себе, что я по жизни оптимистка. Просто расписываюсь трудно. А потом само идет – не остановишь.
Дочь
13 июня
Итак, мой первый дневник был тетрадкой, которую мама не использовала на последнем курсе университета. Увидев обложку, похожую на исцарапанную черную клеенку, я удивилась:
– Ты настолько ненавидела лекции или лектора, что купила такое для демонстрации своих чувств?
– Обычная тетрадь – девяносто шесть листов в клетку. Самая дорогая, кстати. Еще темно-коричневые такие были, – сказала мама. – Чаще пользовались более дешевыми – сорок восемь листов и картонная обложка. А разноцветье и разнообразие писчебумажных товаров накрыло нас в твоем школьном детстве.
– Нельзя писать в таких уродинах. Ни во что светлое не поверишь, если откроешь. Можно я возьму ее себе?
– Конечно. Мне-то уж точно не пригодится. Рука не поднимается выбросить чистую бумагу, вот и пролежала столько лет в ящике. Но ведь заинтересовала тебя, правда?
Мама явно радовалась, что пристроила свою тетрадку. Нет, иногда она не тянула на взрослую. Если бы не пыталась ею быть и не упорствовала в своей непогрешимости, наши отношения сложились бы иначе. Я давно сообразила, что девчонкой она была отличной. Почему из нее получилась такая черствая женщина?
Вечером я ушла в свою комнату делать уроки. Это было время, когда мы с мамой отдыхали друг от друга. Поэтому я не спешила заканчивать: читала книжки, быстро расправившись с учебниками. А она – о, чудо! – не раздражалась из-за моей медлительности. Наоборот, чем дольше продолжалось сидение за закрытой дверью, тем лучше становилось мамино настроение.
Теперь я собиралась не только читать для себя, но и писать. Мрачная старуха в черном, которая когда-то была юной советской тетрадкой, вызывала уважение и робость. Она очень долго хранила чистоту своих листов – давно капитализм на дворе, рынок, конкуренция, и дочь купившей ее студентки выросла и обучена грамоте. Мне предстояло торжественно начертать на первой странице какую-нибудь букву. Исписать эту самую страницу и все остальные. Я поежилась и аккуратно вывела на не слишком белой и гладкой бумаге: «Здравствуй, дневник! Рада с тобой познакомиться. Меня зовут Арина Савельева, мне двенадцать лет. Учусь в школе, почти отличница. Почти – из-за математики. Постараюсь не заполнять тебя глупостями. Но вообще-то я не знаю, с какой стати оправдываюсь. Если бы я не попросила, ты так и остался бы лежать в ящике, и мама тебя выбросила бы рано или поздно».
Казалось, дневник поставлен на место раз и навсегда – он просто вместилище моих гениальных рассуждений. Но почему-то со всеми последующими я тоже здоровалась и вежливо представлялась каждому. И вот передо мной неописуемо стильная и яркая красавица с белоснежными глянцевыми листами. Тетрадь, о которой даже я, ценительница хорошей бумаги, могла бы сказать: «Перебор. Она самодостаточна без записей. Ее жалко пачкать чернилами». Специально выбрала такую, чтобы не попасть в обычную дневниковую колею. Правда, я не собиралась этого делать. Я продержалась до конца второй записи. Но не могу больше. Здравствуй, дневник! Меня зовут Арина Савельева. Мне тридцать два года. Отвечаю за связи с общественностью маленькой, но богатой частной фирмы.
Вернее, она – отделение большой международной фирмы, но люди так тщательно скрывали родство этих организаций, что, по-моему, сами уже слегка запутались, что там чье. Солидное название моей должности означает, что я единственный референт трех начальников. Вернее, двух, третий там на подхвате – занимается внутренними делами, не выступает на семинарах и не дает интервью. Я пишу тексты выступлений на русском, перевожу, если надо, на английский и с английского. Еще заказываю рекламу, которая для начала должна понравиться все тем же разным по возрасту, интеллекту и темпераменту мужчинам. А потом заставляю творцов перекраивать одобренный заказчиками вариант, чтобы в нем мелькал хоть какой-нибудь смысл. Поэтому творцы меня ненавидят. Но все же меньше, чем начальники, которым аплодисменты после старательно вызубренных и отрепетированных со мной речей показались жидкими.
Ладно, дневник, познакомились. Ты шикарный, я тоже ничего. В конце концов, кто за тебя заплатил? Меня продавщица спросила: «В подарок? Упаковать соответственно?» Если учесть, что тебе полагается фабричная коробка, то она имела в виду цветную бумагу и ленточки. Сильное впечатление ты производишь. А я небрежно ответила: «Нет, пакета достаточно». Так что жизнь удалась, ох, удалась. Надеюсь, ты понимаешь, что это ирония? Впрочем, главное, чтобы я понимала, а то иногда чувство юмора сбоит от нынешней жизни.
Мать
13 июня
Моя дочка снова взялась за бумагу и ручку, чтобы преобразить неуютную реальность. Выписывание слов остужает кипящие эмоции. Каждая строчка выносит переживания из человека в тетрадь. Наверное, поэтому дневники бессмертны: мало кто умеет «выбросить из головы», «начхать с десятой вышки», «плюнуть, растереть и двигаться дальше». Нужна какая-то корзина для того, что обязательно станет мусором, но человек пока об этом не догадывается. Дневник – часть европейской медитации, постепенного, поэтапного отрешения от боли или тревоги. А заодно и историческая хроника.
Но уже видно – это снова будет мрачная писанина. Юмором моей девочки с детства был сарказм, так что единственная ее усмешка терялась во множестве ее же гримас отвращения. И еще она боялась выражаться просто. Ясно, что в юности человек выпендривается, прежде всего, перед самим собой. Но вряд ли Арина сильно изменилась.
Я печатаю в ноутбуке и пародирую дочь. По-моему, абзац вышел не менее сентиментальным, чем ее начало про «магию чисел». Что дальше? Здравствуй, дневник! Меня зовут Надежда Иннокентьевна Савельева, мне шестьдесят лет, я пенсионерка. По первому образованию – инженер, по второму – экономист. Работала главным бухгалтером на производственном предприятии – сначала частном, потом государственном.
Отлично помню, что дочь взяла у меня ту черную тетрадь через полгода после ухода моего мужа и ее отца к двадцатидвухлетней девке. Я в свои цветущие сорок ему в его дурманящие мозг пятьдесят оказалась не нужна. Сначала Арина выслушивала мои проклятия в его и разлучницы адрес сочувственно. А потом вдруг заявила: «Ни от чьей мамы муж не ушел, только от тебя. Как-то другие женщины держат мужчин, сохраняют семью. Но ты все время пашешь и никак не можешь похудеть. Если папа тебе не был нужен, то ты бы хоть обо мне могла подумать?»
Да, задним умом все крепки. Через десять минут после этих слов я уже понимала, что она защищалась от кошмара. Мы, взрослые, могли действительно возненавидеть друг друга и разойтись. А ребенок любил и маму, и папу, был хорошим, послушным, его просто не за что было бросать. И девчонка предпочла обвинить в разводе меня. Ошалев от детской глупости и жестокости, именно за эти десять минут я успела обозвать ее предательницей и дочерью предателя и влепить крепкую пощечину. Разумеется, потом я объяснялась. Мол, если бы не пахала, не содержала мужа в девяностые, он никогда не выбился бы из нищеты. Каюсь, с диетой и фитнесом затянула, но у меня было всего пятнадцать килограммов лишних, это не тот вес, который вызывает отвращение. Тем более что сам он далеко не атлет. Дочь хмурилась и брезгливо кривилась. Я от души извинилась. Но Арине понадобился дневник для того, чтобы изливать душу. Значит, она меня не простила. Простила ли отца, я не знаю.
Тот случай вправил мне мозги. Я мигом перестала буйствовать в разговорах с уже бывшим, но все еще что-то выяснявшим со мной мужем. И спокойно, но упорно жала в одну точку: «Милый, дитя не виновато в том, что ты меня разлюбил и расхотел. Оно не должно нищенствовать и пропадать пропадом из-за этого». И вообще, уйти от женщины – дело житейское. Но обездолить собственного ребенка может только подонок. Я постепенно угнездила в нем желание откупиться. У него уже подросли двое сыновей от той усиленно молодящейся теперь вертихвостки, но он до сих пор ежемесячно переводит нам с Ариной тысячу долларов. Вот уже двадцать лет я честно делю их пополам и кладу ее долю на ее счет, мою – на мой. Ни она, ни я до сих пор ни разу не воспользовались этими деньгами. Но то, что они у нас есть, придает обеим уверенности. Только не совсем понятно, в чем.
Как бы колюче дочь ко мне ни относилась начиная с подросткового возраста, она доверчивая и легкомысленная. Оставляла все свои дневники в среднем ящике письменного стола. А я их читала и не стыжусь этого. Когда ты одна отвечаешь за ребенка, любой ненавязчивый, то есть, в сущности, тайный, контроль за ним допустим. Я была в курсе проблем, которые возникали у Арины. И полагаю, по-умному направляла ее. Сглупила только однажды. В двадцать лет она решила переспать с сокурсником ради того, чтобы наконец лишиться девственности. Ее рассуждения были жалки: чистая девочка убеждала себя, что ей необходимо немного испачкаться и быть как все. Обычно я выдерживала паузу между чтением ее исповедей и якобы случайным заговариванием на больную тему. И в это время тщательно подбирала и обдумывала аргументы. Но тут запаниковала и грубо высказалась о некоторых дурах, которые готовы к экспериментам над собственным телом и душой, чтобы соответствовать чьим-то идиотским представлениям о возрастной норме. Она удивленно на меня посмотрела, ничего не сказала, но на следующий день я не нашла дневник не только в столе, но во всей ее комнате. Решила, что дочка поняла, откуда я черпала вдохновение для дружеских бесед с ней.
Мне было неуютно все эти годы. Не могла себе простить бездарности, с которой угробила единственный шанс иметь представление о том, что творится в голове Арины. Но вот она снова завела дневник, чтобы не сойти с ума от жизни со мной, снова кладет его в ящик стола. Пишет, что когда-то ее утомило бытописание, и ни слова о моем вероломстве. Забыла? Или тогда не догадалась? А я-то изводилась. Я-то твердила себе, что мы, родители, сами делаем все, чтобы у детей был повод плюнуть на наши могилы. Интересно, какие еще открытия мне предстоят? Я даже не знаю толком, что меня интересует больше – какой стала моя дочь или какой ей видится ее мать? В любом случае я тоже буду только писать. Разговаривать по душам поздно. Мы слишком долго не жили вместе, не сверяли реакцию на новое и не вспоминали наше отношение к старому. Отвыкли друг от друга, попросту говоря. Но тем острее я чувствую, что люблю ее. Это уже не активная действенная, а пассивная сострадательная любовь. Она глубже и нужнее мне самой, чем Арине. И даже вздумай я объяснить ей это, она не поймет.
Дочь
15 июня
Я уже жалею, что вернулась домой. Воистину: «Уходя, уходи». Вчера попыталась быть искренней, хотела доказать маме, что готова обсуждать все на свете. А то она недавно упрекнула меня в том, что я намеренно отмалчиваюсь и скрытничаю. В качестве первого откровения сказала: «Мамочка, это депрессия. Клиника, а не дурное настроение. Раньше поела, встала из-за стола и в отличной форме порысила по делам. Теперь же приходится ждать, пока возникнет ощущение сытости и готовности не то что рысить, а вообще шевелиться. Стоит съесть на полкуска больше, толстею. В общем, я теперь знаю, что такое пищеварение, и это меня сильно угнетает». Ждала сочувствия, поддержки в духе: «Все наладится, мы вместе, желудочные неприятности – это симптом, а не болезнь».
И что же я услышала? Передаю дословно: «Ариша, какая депрессия? Ты посмотри, в кого ты превратилась, пока жила одна! Забыла все, чему я тебя годами учила – клади в рот маленькие кусочки и тщательно пережевывай. А ты запихиваешь за щеку немыслимое количество еды и совсем не жуешь! Три судорожных движения челюстью, и проглотила все. Тут и у луженых внутренностей нет шансов остаться здоровыми». Спасибо, мамочка. Утешила. Оказывается, я жру, как скотина, и в этом моя главная проблема. Ну, о чем нам разговаривать после этого? Во всем, что со мной случается, буду виновата я сама.
Мама и к себе подходит только с этой меркой.
Мне кажется, она даже замуж после развода с папой не старалась выйти, потому что думала, будто причина его измены и ухода в ней. Не хотела второй раз наступать на те же грабли. А это неправильная точка зрения. Пагубная. Глупо и однобоко не учитывать мир вокруг, который не слишком дружелюбен. Нельзя не замечать, что иногда у одних просто нет шансов, а у других есть.
Мать
16 июня
Никак не могу смириться с тем, что дочь запросто называет меня не просто не правой, но глупой. А у моей умницы с детства нежный желудок, только она об этом забыла. И я не могла сказать ей, что он уязвим и первым сигнализировал о… возрасте. Да, милая моя, тебе четвертый десяток, через девяносто дней исполнится тридцать три. Пока ты мнишь себя юной девочкой, организм живет по законам физиологии. Питалась кое-как несколько лет самостоятельности, безрассудно глотала таблетки и шла на работу вместо того, чтобы дня три отлежаться дома с гриппом, и вот результат. Удивительно, но чем позже они взрослеют, тем раньше у них проявляются всяческие нелады со здоровьем, которые к доктору еще не ведут, но настроение уже портят. А ведь я обязана сказать дочке, что в «за сорок» ей уже не удастся изменить привычки, или она заплатит за это слишком высокую цену – узнает настоящую депрессию. Начинать надо сейчас.
Процитировать Бальзака, что ли? Он писал, что женщина начинает стареть в двадцать три года. Но заранее знаю ответ: «Раньше продолжительность жизни была небольшой из-за плохих медицины и фармакологии, сейчас все иначе». Что все? Именно после тридцати меня саму терзал гастрит, одной моей подруге удалили желчный пузырь, у другой вдруг забарахлили почки. Мы добросовестно лечились. Но через десять лет все повторилось в более тяжелых формах. Снова врачи колдовали, снова передышка до пятидесяти, потом до шестидесяти… Что будет дальше, я стараюсь не представлять. Но как, как донести до незамужней и бездетной молодой женщины то, что она уже не слишком молода? Решусь – обидится. Значит, буду нудить про правильное питание и консультацию с врачом хотя бы раз в год. И опять ей со мной станет невыносимо скучно. Мне с самой собой тоже не очень интересно, потому что «ничего нового под солнцем», но куда ж деваться.
Ну а когда я прочитала ее версию причин своего одиночества после развода, едва не задохнулась от возмущения. Это я-то не пыталась устроить личную жизнь, быстро сбросив проклятые лишние килограммы, подтянув первые морщины хорошим кремом и гимнастикой для лица и шеи? Да я минимум дважды могла выйти замуж. Не исключено, что больше, просто дочке было тринадцать, и нужно было быть абсолютно уверенной в порядочности мужчины, прежде чем вводить его в дом.
Первый раз мне очень хотелось утереть нос бывшему мужу, доказать, что и я кому-то нравлюсь до желания сводить меня в ЗАГС. Желающий был приятным воспитанным человеком, ученым-микробиологом, старше на семь лет. Мы неплохо подходили друг другу, потому что часто смеялись вместе. Это, между прочим, большая редкость, когда чувство юмора сочетается. И что? Я приготовила отличный ужин. Он пришел знакомиться с моей очаровательной дочкой, а она начала нам обоим грубить так, как мне одной никогда еще не доставалось. Я старалась ее образумить и только подливала масла в огонь. Он пытался ее отвлечь и развеселить, но услышал, что она на такую дешевку не купится. Когда Арина наконец ушла в свою комнату, хлопнув всеми дверями на пути туда, ошарашенный мужчина сказал:
– Извини, Надюша. Я не был женат, у меня нет детей, и наверняка не получится расположить к себе эту девочку. Просто не знаю, что надо делать. Она явно травмирована моим появлением. И вряд ли согласится привыкать и терпеть, как мы с тобой. Еще наделает каких-нибудь глупостей, я себе этого никогда и не прощу. И ты мне не простишь. Мы с тобой стремились к комфорту, а очутились в адском дискомфорте. Я обязательно позвоню. Ты не расстраивайся.
Он не позвонил. А раз так, я не стала закатывать скандалов дочери. Объяснила, что хамить взрослым, не сделавшим ей ничего плохого, гнусно. И все.
Началась довольно унылая череда знакомств и прощаний. Оказалось, что у мужей моих подруг не пристроенных друзей ничуть не меньше, чем в молодости. И навыков сводничества никто не утратил.
– Откуда столько? – удивлялась я. – Иногда Арина говорит, что в Москве больше чем где бы то ни было незамужних женщин. А я ей всегда бодро отвечаю: «Неженатых мужчин в ней, родимой, тоже полно». Но не думала, что до такой степени.
– Ну, кто-то по второму кругу после развода бежит, кто-то хотел быть старым холостяком, теперь испугался слова «старый» и решил жениться, – усмехались подруги. – Ты отлично выглядишь, сама себя обеспечиваешь, живешь с уже почти взрослой дочкой в трехкомнатной. Завидная невеста. Не волнуйся, мы со швалью и пьянью не знаемся. Нормальные мужики, слегка измученные злыми женами, но уже отходят и верят в счастье.
Они не верили, они его просто хотели ощутить. И никак не получалось в одиночестве съемных студий или бабушкиных хрущевок. В первых приходилось жить тем, кто отдал все семье. Злые жены были еще и безжалостны по отношению к растратчикам лучших лет их жизни. Во вторых оставались те, кто благоразумно не женился и покупкой квадратных метров не заморачивался.
Женщины для секса без обязательств были у всех. Но мужчины хотели романов, чтобы бутон отношений на глазах превращался в цветок. Правда, один красавец чуть за шестьдесят мне так и сказал. Еле удержалась, чтобы не рассмеяться. Беда в том, что для романа нужны деньги и время. Те, у кого были деньги, не располагали временем – то позднее совещание, то командировка. Тем, у кого было время, не хватало денег даже на приличное кафе. Я работала как проклятая. Кроме того, живя вдвоем с дочерью, не могла пригласить любовника к себе. А забегать к нему в обеденный перерыв или по дороге с работы было неприятно. Вроде и белье отличное надела, и волосы уложила, и накрасилась, но все равно ощущения свежести после часов офисной рутины не было. Что было? Усталая, все еще прокручивающая в голове свой рабочий день, врываешься к мужику, скидываешь одежду и прыгаешь в койку. Потом совершаешь те же действия в обратном порядке. В моем-то возрасте? При их-то весьма умеренной потенции? Ради чего? Чтобы твердить себе, что желанна? Сомнительная мотивация.
Поэтому до постели дошло только с Федором. Он вечно был занят, но редкие свидания оформлял щедро и явно с настроением. Я сказала Арине, что вынуждена буду иногда задерживаться часа на два-три после шести, иногда работать в субботу – начальство зверствует.
– Увольняйся, – предложила дочь.
– Не могу. Ты скоро кончишь школу, надо копить тебе на высшее образование.
– Папа же дает деньги.
– Их мало. Они есть, пока мы их не тратим. Нет гарантии, что он продолжит это благое дело после твоего восемнадцатилетия. Так что придется тебе поскучать без меня над учебниками.
Но девочка обладала каким-то нечеловеческим чутьем. Она звонила мне в самый неподходящий момент и спрашивала, какой лоток разогревать в микроволновке, где ее черные джинсы, серая футболка, батарейки, какая-нибудь книга… Я рычала, просила не отвлекать, Федор морщился. И однажды пробормотал:
– Оказывается, для романа нужны не только деньги и время, но и свобода. А если ты каждую секунду помнишь про свою ответственность за ребенка, то она исключается. Что делать будем?
– Кажется, ты уже решил, что будешь делать, – вздохнула я.
– Мне очень жаль, Надя.
– Мне тоже, Федя.
Узнав, что мы расстались, познакомившая нас подруга впервые в жизни орала на меня матом. Только через пару минут перешла на нормальный язык:
– Ты сумасшедшая? Арине четырнадцать. Еще год-два, и ты не увидишь ее дома, ей будет не до тебя. А потом она вообще уйдет жить к какому-нибудь парню. И ты останешься одна. Тогда повоешь на люстру вместо луны. В наши ли годы разбрасываться редкими экземплярами без импотенции? Тебе и так везет с мужиками, а уж Федор – подарок судьбы. Она не любит, когда от ее даров отказываются. Ну, приструни ты девчонку, объясни ей все, как взрослой.
– Да не поймет она, пока сама не окажется разведенной бабой моего возраста! – крикнула я и заплакала.
Дочке исполнилось семнадцать, мне сорок пять. И я влюбилась в единственного мужчину, который не вспомнил про «ягодку опять», узнав, сколько мне лет. В юности с будущим мужем я ничего подобного не испытывала, хотя жить без него спокойно больше часа не могла. Оба пропускали лекции, заваливали сессии, кое-как пересдавали. Учиться начали, только когда поженились. Гордо доказали, что не были идиотами, просто так сложилось. И все же это был не тот накал, что с Ильей. Одно дело, когда мальчик с девочкой целуются, вместо того чтобы зубрить к экзамену. Другое – когда два взрослых человека лгут на работе, что температурят и чихают, получают добро на три дня отсутствия, уходят из дома якобы трудиться и восемь часов не отрываются друг от друга в съемной однушке. И разговаривают взахлеб обо всем на свете. Нам было интересно, что мы думаем по любому поводу. Мы хохотали от радости, когда мысли совпадали.
Илья разводился с женой, я впервые твердо заявила Арине, что буду отвечать на ее звонки и эсэмэски, только когда они не мешают коллегам и мне самой. Она готовилась к ЕГЭ с несколькими репетиторами и в кои-то веки была слишком занята, чтобы капризничать. Мы с ним настолько тосковали друг без друга, что решили жить у меня, а когда он окончательно освободится, расписаться. На сей раз я готовила дочь загодя и тщательно. Объяснила, что, как и ее отец, имею право на вторую любовь, раз первая не задалась. Что я не только мать, но и женщина, и мне необходимо именно мужское внимание. Что в сорок пять найти мужа в России – это чудо. Что она, в сущности, уже выросла. И скоро множество собственных дел и забот не оставят ей времени на прежнее неторопливое общение с мамой. Что я ее любила, люблю и буду любить всегда: она проросла в душу, сердце, мозг, без нее меня нет.
Арина отмалчивалась, но глаз не отводила. Я почитала ее дневник – ни слова о предстоящей встрече. Подумала: «Илья не может ей не понравиться. Он симпатичный, остроумный, тактичный, умеет слушать. Мы любим друг друга, и это видно. У него двое детей отучились в университетах, для него школьница-выпускница сюрпризом не явится. Все получится, все будет хорошо. Стоило ли нам встречаться и влюбляться до беспамятства, если не суждено быть вместе? Не стоило». И я успокоилась.
Настала заветная суббота. Арина поздоровалась и стала вести себя как нормальный подросток, которому мама и ее гость в общем-то до лампочки. Кратко отвечала на вопросы и поглядывала на дверь. До тех пор, пока Илья не намекнул, только намекнул, что мы хотим быть вместе, но не собираемся ущемлять ее права и мешать ей. Сказал:
– Нам некуда торопиться, узнаем друг друга постепенно и не заметим, как все окажется на своих местах, будто всегда так и было. Главное, что намерения у всех самые добрые.
И тут дочь буквально завопила:
– Кто вы такой, чтобы претендовать здесь на какое-нибудь место? Любовник мамы? Ну и оставайтесь им на здоровье! Часть этой квартиры моя, и я против вашего присутствия. Категорически против!
Мы не успели сориентироваться из-за этого неожиданного визгливого крика. Арина же и не думала понижать голос. Он стал захлебывающимся и сообщил, что ее папа вот-вот вернется домой. Он совершил ошибку, поддался искушению, но он нас с ней очень любит, просто ему неловко говорить об этом со мной. А с дочкой он все обсудил, и она его ждет со дня на день. И я буду счастлива, что не надо искать ему замену, потому что дороже этого мужчины для меня никого не было, нет и не будет.
– Опомнись, жена недавно родила ему мальчиков-близнецов, он доволен и возвращаться не собирается, – попыталась образумить ее я. – Смирись с этим, доченька. И прекрати, наконец, хамить. А то мне очень стыдно за то, как я тебя воспитала.
– Нормально воспитала. Я тебя спасаю, а ты не понимаешь. Стыдно должно быть вам, Илья!
– За любовь к твоей маме? – изумился он.
– Какая это любовь? Просто кратковременная страсть к женскому типу, который был распространен в вашей юности, а теперь вышел из моды. Худенькая невысокая большеглазая брюнетка с короткой стрижкой без укладки. Женитесь сдуру, через год сосчитаете все ее морщины и заведете молодую любовницу. А она останется для разговоров по душам в лучшем случае.
– Ты меня не знаешь. – Илья разозлился, и это настораживало.
– И не хочу знать. Мои одноклассники регулярно видят своих отцов и отчимов с телками, которые им в дочери годятся. А жены, ровесницы мамы, все терпят, потому что никого не найдут взамен неверных мужей. Только мама терпеть не будет. Жестоко второй раз заставлять ее разводиться, любя. Она мне в первый раз заявила: «Если любишь, надо отпустить». Наивная. Будто без ее согласия человек не уйдет. Да я же сказала, вы трахайтесь, держитесь за руки, сияйте глазами, как прожекторами. Только не здесь. Это в принципе тошнотворно выглядит в ваши годы.
Впервые в жизни мне захотелось реветь и лупить ее всем, что под руку попадется. Но тогда плакала она – некрасиво, громко и жалобно.
– Так, давайте прервемся. Для одного раза вполне достаточно, – утомленно сказал Илья. – Мы выяснили, что намерения у Арины благородные, просто взгляд на человеческие взаимоотношения довольно циничный. Успокаивайся, девочка, отдыхай в частично твоей квартире. А мы с Надей поедем ко мне и поговорим.
В машине он извинился за то, что помолчит до дома. Я была ему благодарна – обсуждать случившееся не было сил. Мысли растекались, не сформировавшись, и противной холодной капелью долбили мою несчастную голову. Так, как тогда, мы друг на друга еще не набрасывались. Близость без единого слова мнилась важнейшим актом самосохранения: если не исполним все, чему научились за жизнь в разных постелях, умрем немедленно. Исполнили. Остались живы.
– А девчонке впору спасибо говорить, – промурлыкал Илья. – Такого у меня никогда не было. Я в нирвану, все.
– Я с тобой. Там места много, – вырвалось у меня.
– О да, грустная моя радость, – пробормотал он.
Мне показалось, что мы оба потеряли сознание. А когда очнулись и немного бестолково ласково пошептались, он заговорил первым:
– Наденька, Арина так и не изжила за пять лет горе после ухода отца. Вряд ли она действительно ждет его возвращения. Зато истерически боится потерять еще и тебя. Твое замужество для нее – то же самое, что его женитьба. Предательство дочери. Она тебе уже говорила, что не просила себя рожать?
Я уныло кивнула. И каким-то дурацким робким тоном спросила:
– Что делать?
– Ждать, когда поумнеет, – вздохнул Илья.
– Виновата во всем я. Не смогла воспитать доброго ребенка. Может, поставить ее перед фактом: ты живешь с нами, а она может делать, что хочет?
– Думаешь, мне такая жизнь в радость? Когда на глазах ломается юная девочка? Когда она ненавидит меня и тебя? Кстати, мои собственные дети тоже не молчат по поводу развода. Оба на стороне жены. И ни в чем ты не виновата. Учти, дочь только наполовину мать. А наполовину отец. Генетика упрямая штука.
Он был прав. Я была ему признательна за бережное отношение к Арине. Мне стало неловко не только за нее, но и за себя. Илья впервые упомянул, как трудно ему дается развод. Я упускала это из виду. Думала, если он влюблен в меня по уши, то прежняя жизнь не считается. Что поделаешь, муж именно так и бросал нас с дочкой – лихо, весело, торопливо. У Ильи все было иначе. Из уважения к родительским тяготам я его поцеловала, он ответил. Больше о детях мы не говорили.
В последующие дни мы вообще твердили друг другу одно слово: «Люблю». Он как с цепи сорвался. Поначалу я заподозрила, что эффект обеспечивает «Виагра». Но пара неожиданных столкновений в городе с торопливым: «Успеем ко мне забежать?» мои подозрения рассеяли. И тогда я удивилась. Возникло такое же ощущение, как при злости в его голосе, когда Арина предрекла, что, женившись, он будет считать мои морщины. Казалось, после того, что она уже наплела, сердиться именно на эту фразу было не обязательно. И тут мне начало казаться, что он каждый раз выкладывается, словно в последний. Вот-вот силы иссякнут, захочется отдохнуть от секса не по возрасту, и тогда я услышу что-то вроде просьбы на время прекратить свидания, чтобы обдумать, как нам жить дальше. Но завод все не иссякал. И я почти успокоилась.
