Элла Волобуева
Русалочья история
В тот момент я осознала, что хреново прожила дерьмовую жизнь. На это сестра возмутилась, стала говорить, что не намерена продолжать этот разговор, что я из себя вытянула радость, а теперь вытягиваю радость и из нее, что у меня просто депрессия, что нельзя себя корить и прочую заезженную чушь. Но я не вкладывала в этот разговор ничего по-настоящему негативного. Надо признавать неприятные факты и делать горестные выводы. Эта всеобщее искусственно привитое позитивное мышление так замыливает сознание, что не позволяет посмотреть правде в глаза.
Если кто-то, оглянувшись назад, справедливо ужаснется, но будет говорить себе (или слушать) всякие утешительные банальные фразы (мне они незамедлительно и выдались: а что ты могла изменить? да все так живут! а вот маме за 60 лет, и она ни о чем не жалеет, а бабушка с прабабушкой и подавно), то этот кто-то может обречь себя на такое же барахтанье в последующие годы и десятилетия. Раз уж все барахтаются.
А стоит завести об этом речь, начинается: займись йогой, пилатесом, важно управлять своим настроением… А если не хочешь, значит, тебе так просто удобно. И поджатые губы. И переживания за меня. Хотя я-то была в порядке. Просто осознала, что хреново прожила дерьмовую жизнь. Сделала такой вот вывод, незачем было обсуждать. И кудахтать об этом.
Еще я сказала сестре, что до старости я, возможно, уже не доживу. Ноги отказывают. И вот что ужасно, я даже не могу себе сказать: ну что же, я прожила замечательную жизнь (не жизнь, молодость, – поправила сестра, – жизнь у тебя еще вся впереди). Сказать: зато есть что вспомнить, ни о чем не жалею. И вот я тщетно перебираю в памяти события в надежде найти приятные. Зацепиться не за что. Ну да, были какие-то влюбленности (ни одна не закончилась взаимной любовью), мечты, надежды и планы (мало какие воплотились). Мне всё давалось слишком тяжело, слишком дорогой ценой. Я принимала не те решения, выбирала не тех мужчин, устраивалась не на ту работу. Вот ноги и отказывают, намучилась, нахлебалась сполна. Плевать мне на оптимистичный настрой и бодрость духа. Незачем притворяться победительницей по жизни, я – проигравшая.
И добавила, что, должно быть, у меня характер – дрянь.
Здесь, в аквариуме, меня кормят сырой рыбой. Ничего лучше не придумали. Приходится есть дохлую кильку ночами, никто не заставит меня есть перед посетителями незапеченную рыбу без соли, приправ и лимонного сока. Словно дикарка.
Чтобы отвлечься и не сидеть дома в одиночестве и унынии, я погрузилась в работу. Продажи, я занималась продажами. Волчья работенка, не обойтись без агрессии и напора. Наша фирма производила и оптом продавала светильники, люстры и ночники. Днем я обзванивала потенциальных клиентов, перенабирала сброшенные звонки, терпела раздраженный тон, порой огрызалась и фыркала, порой швыряла трубку, но снова набирала тот же номер, добивалась хоть пару минут внимания, хоть одну минуту, а вечера проводила с котом.
Дошло до того, что я начала с ним разговаривать. С котом. Причем не просто разговаривать, а разговаривать на языке сюсюкания. Меня предупреждали. Неоднократно отправлялись знаки, предостережения и примеры, которые я игнорировала. Попадались картинки с одинокими кошатницами, статьи с историями о двадцати кошках в однокомнатной квартире, участились рассказы подруг о незамужних, несчастных старых девах. И вот, пожалуйста: из боевой напористой женщины на шпильках и со стянутыми в хвост длинными волосами вечерами я оборачивалась стереотипной сюсюкающей кошатницей, размазней и расквашей в несвежем халате, облепленном кошачьей шерстью, и тапочках с помпонами. С вечной вонью вареной рыбы на кухне и кошачьих ссак в туалете.
– Дя, мой сладкий? – спрашивала я, вычесывая шерсть фурминатором, – дя? И кто это у нас такой пушистый? Может, сварим рыбку? Или мяско тебе порезать? Ну, не царапайся. Хех, ну котик, посиди спокойно.
И этот наглый избалованный кошачий псих махал лапой с выпущенными когтями и шипел.
– Ты что, тоже меня не любишь? – растерянно спрашивала я.
Мне было так саму себя жалко.
Они приехали вчетвером: мама, сестра, бабушка и прабабушка. Должно быть, сестра рассказала им о моем настроении и проблемах с ногами, которые могли быть вызваны запоздалым обращением. Никогда не забуду этот день. Прабабушка ворчала, что ее отвлекли от важных дел (пришлось пропустить какую-то бредовую телепередачу).
– Полуфинал шоу! – восклицала она, – могли бы обойтись и без меня.
– Это слишком важный момент в ее жизни, – урезонивала прабабушку мама, – нам всем надо быть рядом.
– О чем вы говорите? – спросила я.
– Пришла пора кое-что тебе открыть, – ответила бабушка, – обычно мы делаем это после рождения ребенка, потому что потом тебе, возможно, не захочется заводить семью и рожать дочь, но ты, как и Вера (она кивнула на сестру), подзатянула с созданием семьи.
– С таким характером и немудрено, – проворчала прабабушка.
– С каким характером? – взвилась я.
– Поставь чайник, – успокаивающе сказала мама, – до сумерек еще часа полтора. Я принесла пирог с вишней.
– А что потом?
– Сходим к морю, прогуляемся. Подальше, где нет людей. Нам не должны мешать.
Мы попили чаю, поболтали о всяких пустяках. Мама рассказала о своем хахале, друге отца. Он добивался ее внимания несколько лет после развода с отцом (вернее, после того, как папа был несправедливо, безосновательно изгнан из нашей жизни), и, наконец, мама позволила своему хахалю иногда приходить, чтобы помочь по хозяйству. Мы с Верой его терпеть не могли. Бабушка с телефона показала фотографии своей вышивки, нашла новое увлечение. Прабабушка порывалась в подробностях рассказать про это свое шоу, но ее всякий раз мягко затыкали. Уже всем надоела со своей телепередачей. Как только стемнело, мы отправились к морю. Я сняла босоножки и шла по гальке босиком.
