Элла Чак
Тёмный день
Глава вторая. Максимальные не близняшки
– Во даёт! – рассмеялся Сергей, – на что только не идут эти фанатки, чтобы привлечь твоё внимание! Удачный трюк! И автограф получила!
Толпа немного расступилась, пока Дэн пробовал прощупать пульс девушки, заметив фиолетовый браслет с надписью «Если я упаду, позвоните по этому номеру телефона».
– Что там с ней?
– Живая? – забеспокоились в толпе.
– У неё приступ, – смотрел Дэн на запястье девушки и её фиолетовый браслет.
Петля каштановых волос на макушке была утыкана листьями жасмина, а венок свалился на бок. В растрёпанной чёлке застряла пара сухих цветков. Девушка тяжело дышала и смотрела мимо него, она смотрела в небо, но глаза ее были совершенно черными, залитые мраком.
– Эй, Тёмка! Ты чего?! – подскочила Дашка и затрясла лежавшую без движения подругу. – Очнись!
– Бледнеет. Твоя подруга обесцвечивается.
Достав мобильник, он быстро набрал номер и продиктовал адрес, обернулся на Сергея, призывающего толпу фанатов к порядку:
– Девушки окажут помощь. Не волнуйтесь! Автограф сессия не закончена! Дэн Дробь к нам обязательно вернётся! – подскочил тот к другу, – ею займутся медики, возвращайся! Ты и пары десятков постеров не подписал…
– Закажи факсимиле, – равнодушно ответил Дэн.
– Какой к черту фак…?
– Восемь минут прошли, – повернул Дэн циферблат электронных часов, после чего поднял незнакомку из кустов на руки, что своим приступом спасла его от фотографирования.
Он встряхнул девушку и направился с ней в сторону парковки.
Дэн был рад хоть бы и чужому припадку, если не придется торчать напротив умоляюще протянутых частоколов мобильных телефонов и постеров.
Оборудование весит совсем немного, ведь сделано из облегченных сплавов. Кажется, лежащая у него на руках, весила не больше алюминиевого руля и пары шин. Он приподнял её голову выше, чтобы не подавилась собственным языком.
Выходя на парковку, Дэн заметил белую с желтым мигалку поверх фиолетового корпуса прямоугольной скорой.
Сделав быстрые подсечки паре лонгбордов девчонок, Дэн опустил свою ношу поверх них. С девушки окончательно свалился ее жасминовый венок. Подобрав его, Дэн продел сквозь венок руку, натянув его на плечо, перепрыгнул через кусты, не став выходить на парковку по асфальтированной тропе.
Он направился к своему джипу – единственной памяти из прошлой жизни, ради бензина для которого он соглашался на фотосессии и раздачу автографов. Права после аварии Дэну вернули. Он был уверен, что его мать обеспечила ему эту привилегию, выкупив их.
Расчерчивая площадку черными грустными смайликами – следами резины, Дробь исчез со скоростью выстрела, нарочно чиркнув бампером карету ненавистной ему скорой.
– Восемь… – прохрипела Тёма, распахивая глаза.
Сердце сжалось необычным адреналиновым ударом, похожим на тот, который описывала Лона в день ее знакомства с Максимом.
Каждый раз, приходя в сознание, Тёма помнила какой это по счету раз, но не помнила, что происходило с ней до обморока.
– Так, – ощупала она себя, – это мой восьмой приступ. Ясно…
Она судорожно пыталась запомнить видения, что приходили к ней, как только случались подобные обмороки. В идеале вспомнить бы еще, что было до того, как она упала. Недавнее прошлое стиралось, как на отцовском магнитофоне, когда Тёма с Лоной пробывали записывать новые песни поверх надоевших.
Хотелось пить. Казалось ее глаза раскрошатся, если осмелится ими моргнуть.
– Держи, – нарисовался перед лицом бокал с водой, – пей аккуратно, не спеши.
– Лонка… ты здесь? – не заметила сразу Тёма дремавшую все это время на кресле сестру.
В палате было темно. Кривые перекошенные жалюзи. Шорох их мягких клиньев от сквозняка из форточки.
Тёма протянула руку, делая их сестринский приветственный пальцевый обряд: большим и средним Тёма словно ногами человечка пробежала по тыльной стороне ладони, и Лона ответила тем же, пробежав по пальцам сестры.
По месту «беготни» разбежались мурашки.
– Родители здесь?
– Ночью нас к тебе не пускали. Максим провел меня по блату, – подмигнула она.
– У тебя с ним серьезно?
Лона подвинула стул и поправила сползающий белый халат. В отличии от Тёмы, предпочитающей одевать, как пацанка и не пользоваться косметикой, ее близняшка Лона выбирала женственные наряды: юбки, платья, высокие гольфы. Ее волосы, с уложенными изгибами локонами, держал на макушке шелковый бан. На губах мерцали блестки.
Близняшки были на одно лицо – стройные, с ровной кожей, но не внешность решала. Что-то другое делало их настолько разными, что мама порой в шутку пугалась – родные ли они вообще сестры?
Лона провела рукой по спутанный волосам сестры:
– Что ты помнишь?
– Я… – не могла оторвать Тёма взгляда от дыбящихся шуршащих полосок жалюзи, – помню запах жасмина, сахарную вату… и грустный смайлик.
– Грустный смайлик? Странно…
– А все остальное нет?
– Вату ты все время видишь, когда отключаешься.
Тёма уткнулась носом в подушку:
– Что у меня в голове?
– Ответы, – пожала плечами Лона. – Ты же хочешь узнать причину: почему теряешь сознание и как это остановить.
– Хочу.
– Вот и ищи ответы, – провела она пальцами по черной бандане вокруг запястья сестры, – если мы не видим музыку, не значит, что ее нет.
После развода родителей, с Тёмой и начали происходить непонятные приступы потери сознания. Она могла отключиться в любой момент, и никто не знал почему. Каждый раз, когда Тёма приходила в сознание, она забывала последнее, что с ней происходило.
Сегодня прибывая по ту сторону реальности, Тёма видела дом. Он был будто… похоронен. Не дом, а скорее усадьба. От нее остались лишь колонны, обвитые венами плесени. Они поддерживали провалившуюся в нескольких местах крышу под одеялом перегноя сосновых игл и листьев. Проеденная коричневая дверь напоминала пористый шоколад с ароматом гнильцы и растоптанных желудей. На окнах комья земли, пробившие стекла то здесь, то там паутинкой, похожей на выстрел дробью.
– Лонка, зачем кому-то пришло в голову закапывать усадьбу?
– Ты это видела?
– Ага… похороненный старый особняк.
Лона села в ногах сестры, теребя ее за лодыжку:
– Максим снова будет предлагать тебе Ганнонет.
– Я не принимаю ничего, созвучное с «говном»! Пусть сам жрёт свой Гавнодат! И перестаньте уже говорить обо мне. Он тебе любовник, а не психолог.
– Ты младше на пять минут, но иногда ведешь себя как пятилетняя!
И пока Тёма придумывала ответ, чтобы не обидеть сестру (максимально и навсегда), в дверь постучал виновник происходящего.
– Лона, Тёма… – позвал он, —… вы шумите, – просочился он в дверь. – Разбудите дежурную, и всех прогонят.
– У тебя уволят? – спросила Тёма.
– Вероятно.
И тут Тёма заверещала во все горло:
– ААААААААААА!!!!!
Лона ринулась на нее, закрывая сестре рот рукой, а за дверью палаты раздались быстрые шаркающие шаги. Резко включился свет. Тёма зажмурилась, а Лона сжалась под халатом, надеясь слиться с белыми стенами клиники.
– Три часа ночи! – пробовала дежурная открыть дверь в палату, но Максим ее не пустил.
– Все в порядке, Ирина, возвращайтесь на пост. Я сам, – продемонстрировал он шприц с успокоительным, – все под контролем.
Дежурная решила не вмешиваться. Все-таки это был Котов. Его повышение лоббировал сам заведующий.
Когда дверь окончательно закрылась, Лона бросила в сестру подушкой:
– С ума сошла?!
– Но я же в дурке, значит да!
– Макса уволят! И никто больше тебе не поможет!
– Мне не нужна терапия. Не хочу никаких экспериментальных препаратов! – уставилась Тёма на Макса.
– Я делаю, что могу, Артемида. Комиссию получается сдерживать. Но прогресса в лечении нет. Сегодня какой уже по счету приступ?
– Восьмой.
Тёма не любила, когда ее называли полным именем. Если она и была Артемидой, то лишь потому, что та покровительствовала луне, а Тёма по ночам оживала. Во тьме она сливалась с мраком, откуда приходили к ней ее видения.
Пока Максим приближался к койке, она думала: почему ему выдали такой маленький размер халата? Под ним была только футболка, окантовку рукавов которого Тёма видела сейчас, а дальше сплошная мышечная масса – бугры на предплечьях, на спине, на грудной клетке, на животе. Она не стала опускать взгляд ниже, чтобы не таращиться на еще какие-то бугры, что принадлежали ее сестре, а не ей.
Максим не был похож на занаду. Скорее на пловца из секции ныряния Лоны. Приветливый взгляд – заинтересованный и глубокий, от которого Тёме и раньше становилось не по себе, особенно когда она узнала, что ее сестра и Максим занимаются «нырянием» друг в друга.
Глаза его даже в полумраке играли синими искрами. Когда-то Тёма читала про паукообразных комаров, которые светятся синим. Комары живут в темных тоннелях пещер и облепливая своды, превращаются в мерцающие звезды.
Звезды – людоеды, пожирающие друг друга.
Таким был и Максим. Но как он «пожирает» Лону, Тёме представлять не хотелось, потому она пыталась сосредоточиться на его голосе.
– Твой случай, – продолжил Максим, опустившись на стул, где недавно сидела Лона пока сестра пересела к Тёме в ноги, – что-то уникальное в мире науке. Мне разрешили работать с твоей картой…
– Потому что ты умный! – ободряюще высказалась Лона.
– Потому что блатной, – брякнула Тёма.
– И то, и то, – согласился Максим. – Я против препаратов. Но… – посмотрел он на Лону, – твои приступы… нужно купировать. Ведь так продолжаться не может.
Последние слова… для кого? Неужели, для Лоны?
Тёма решила защищать свой дефект, как плюшевый медведь с надорванным ухом – пусть нитки торчат, она все так же достойна любви, как не покалеченные мишки.
– Мои обмороки – это мои обмороки. Они хотят мне что-то рассказать!
– Страшный секрет? – расплылись губы Лоны в улыбке.
Для нее улыбнуться было легко, а вот Тёме уже год не удавалось свернуть арку рта уголками вверх.
– Пока не узнаем, что их вызывает, не сможем их остановить.
Лона подошла к окну, отодвигая спутанную вермишель жалюзи и запрыгнула на подоконник с ногами. Долгий спорт в ее жизни сделал тело гибким, сильным и выносливым.
– Это мы с тобой помяли шторы? Когда ты поцеловал меня сегодня?
– Скорее всего… – вспыхнули щеки Максима.
– Ты сделаешь это снова?
Она опустилась на корточки, и его губы уперлись в ее обнаженные коленки.
– Здесь? – озирался он.
– И здесь, и завтра, и в клубе.
Отодвинув мятые жалюзи, Максим выудил из кармана съемную ручку для открытия решетки окна. Все-таки, учреждение хоть и считалась с прибыванием на добровольной основе, лечили здесь ментальные расстройства психики, эпилепсию и прочие состояния, когда пациентам опасно приближаться к высоте.
Для Артемиды Пчелкиной была арендована одноместная палата. За ней закрепили постоянного лечащего врача – Максима Котова, ведь Тёма согласилась разговаривать только с ним, когда поступила в центр после первого обморока. До Максима она послала по известному адресу в романтичное кругосветное путешествие всех, кто пытался задать ей вопрос: «как вы себя чувствуете? Что случилось?»
А как они бы себя чувствовали, грохнувшись с высоты собственного роста об асфальт? Испытывая головокружение, тошноту, пытаясь отделить явь от вымысла – от снов и образов, что приходили к Тёме пока разум отсутствовал.
Пока воспоминания на плёнке головного мозга стирались, уступая место никогда не случавшимися с Тёмой событиям.
Кто же посылает ей образы? Что за проклятье?
При их первой встрече Максим удивился настороженному взгляду пациентки. Девушка будто бы пыталась его узнать: кто он, откуда она его знает, где они виделись?
Максим был уверен в одном – их первую встречу ей лучше не вспоминать.
Он не допустит этого. Он все возьмет под контроль. И экспериментальный препарат Ганнонет тоже. В порыве душевных мытарств о правильности своего поступка: лечить Тёму, встречаться с Лоной, хранить от них тайну и кто он на самом деле, Максим впервые решил принять таблетки Тёмы.
Тот самый Ганнонет.
Впервые он принял таблетку спустя месяц после того, как случился самый тёмный день в его жизни.
Максим взялся за лечение Пчёлкиной попутно подлечивая и себя. Он выписал за год пятьдесят таблеток Ганнонета, принимая по одной в неделю. Пилюли помогали ему забыть.
Стереть хоть бы на время, что он натворил в прошлом. Он пробывал смыть и стереть страшную тайну, что окончится для него тюрьмой, если подробности всплывут на поверхность. Поэтому он держался возле Пчёлкиных, поэтому делал все, чтобы контролировать лечение их младшей дочери.
Но между ним и правдой оказалась Лона.
Как врач, как человек, как мужчина он понимал, если влюбится… если не сможет от нее отказаться, следуя всей логике ответа: «нет, мы не можем быть вместе», наступит конец света.
Наступи беспросветная тьма.
– Ты здесь? – отвлекла его Лона, уставившись на замерившую руку с «отмычкой» для оконной створки, – ты меня отпустишь?
Отпустить он ее не мог, знал, что должен, но не мог.
Промассировав грудную мышцу (не сердце) Максим отпер створку окна. Внизу каменная труба – крыша спрятанной паровой котельни – на которую спрыгнула Лона. Максим не спешил запирать окно. Лона обернулась, встала на цыпочки и коснулась его губ своими коротким нежным поцелуем.
– Увидимся в клубе.
– Зря я тебе рассказал. Забудь. Мы не будем ничего делать.
– Ты не будешь, а я – буду. Сам знаешь, что это единственный выход, – решительно заявила она.
Он сдержался, пытаясь скрыть накатившую на него тоску. Мысли его возвращались к насущному – как выписать Тёме (то есть себе) новый Ганнонет, если он уже истратил весь утвержденный комиссией лимит.
Глядя, как исчезает тень сестры в проеме окна палаты, Тёма перечислила пятьдесят три мышцы, которые одновременно отвечают за улыбку. Можно обойтись пятью. Такие в науке называют социальными. Чем больше чувств и искренности, тем больше задействовано мышц. Ни одна часть тела кроме улыбки не управляется сразу полусотней натяжения и расслабления такого количества мышечной массы.
Может быть, это не мышцы на лице Тёмы оказались атрофированными, это атрофировалась ее душа, разучившаяся выражать мимикой радость?
Она помнила развод родителей и как им с сестрой пришлось разъехаться по разным концам города. Как мама с папой игнорировали друг друга на редких семейных встречах. Как они молчат, стыдливо поглядывая друг на друга и на сестёр. Сколько девочки не пробовали добиться правды – измена, болезнь, внебрачные дети? – родители превращались в немых угрюмых социопатов, сбегающих куда подальше.
– Смайлик… – посмотрела Тёма на руку.
На участок кожи между большим и указательными пальцами.
Она помнила грустный смайлик с перевернутой улыбкой, помнила предгрозовые серые глаза незнакомого парня совсем близко… еще немного, и он коснется губ Тёмы своими, помнила Лону с сахарной ватой в волосах.
Глава третья. Пчеловод для Пчёлкиной
Покинув палату Артемиды, Максим собирался осесть мешком с костями и мясом прямо тут – на больничном полу, но вовремя вспомнил, что коридоры оснащены камерами наблюдениями. Коллеги и без того считают его блатным и потому таким бесстрашным перед начальством, не хватало еще начать выглядеть в их глазах «ментально особенным» или попросту неврастеником, в которого стал превращаться Макс, взяв на лечение Пчёлкину.
Благодаря финансовым дотациям его матери, два года назад Максима приняли на должность лечащего врача психотерапевта. За это время он закончил аспирантуру, став самым молодым замом главврача отделения.
Деньгами мать пробовали искупить вину перед старшим сыном за то, что, когда ему было всего пять, она вышла замуж во второй раз. Родила новых двух детей, кому отдавалась полностью, а Макс в основном проводил время у бабушки.
Сводные получали приставки, игрушки, поездки, а младший получал ремня и строгий нагоняй, что плохо присматривает за малышней: что из-за него у них коленки разбиты или голова кишит одними онлайн играми.
Максим и сам был ребенком. Ему было пятнадцать, когда десятилетние двойняшки начали вить из родителей не веревки, а канаты. В одну из семейных встреч отец Максима и новый муж матери сильно повздорили. Дело дошло до драки и рукоприкладства.
Отчим обвинил Максима, что тот украл у двойняшек телефоны и продал их.
Так оно и было.
Только Максим сделал это по просьбе брата и сестры, которые пришли к нему сказав, что хотят забрать щенка из приюта, но там просят денег за перевозку животного и вакцинацию. Они даже фотографию щенка показали, а когда Максим продал телефоны, демонстрируя им пятьдесят тысяч, заорали, позвали отца, обвинив Максима в краже.
Брат и сестра подучили по новому крутому мобильнику, а Максим – крутой нагоняй. Он принял решение переехать к бабушке, оставив вместо себя того самого щенка – помесь колли и овчарки с пушистой белой треугольной окантовкой по краю ушек.
Максим дал ему кличку Зигзаг.
Когда младшие дети подросли и оперились, превращаясь в избалованных неуправляемых эгоистов и потребителей родительских благ, мать Максима вспомнила, что у нее есть порядочный старший сын, который не получил ни копейки от нее, ни единым звонком, открывающим любую дверь, ни разу не воспользовался, и пробуя уравновесить его с остальными, начала осыпать преференциями.
Из денег фонда Максим оплачивал лечение Тёмы Пчелкиной. Ее стационар и экспериментальный Ганнонет (эксперимент, правда он ставил над собой). Случившееся прошлым летом настолько вымотало душу Максима, что не помогали ни телефонные звонки родному отцу, осевшему в палаццо где-то между лабиринтов венецианских каналов. Не помогали его собственные знания врача. Не помогала уже пилюля Ганнонета, требовалось поднять дозировку.
И Максим знал, как это сделать. Задача поиска таблеток стала третьей в очереди. На первом месте была проблема по имени Тёма Пчелкина. На втором относительно новая, явившаяся в его жизнь в виде анонимной записки.
Вернувшись после смены, Максим обнаружил листок бумаги, воткнутый в щель двери его квартиры. Решил, что снова забыл скинуть на консьержку, но послание оказалась иным. Из тех, на которые зависимость Макса от нейролептиков возросла в двое.
Текст был вырезан и склеен из черных букв, как в примитивном детском детективе, вот только содержание… Прочитав первые слова, Максим влетел в квартиру, заперся на все замки, задвинул шторы и рванул к заначке из пары бутылок вина. Пока он пил из горла, вино лилось на записку, окрашивая надпись кровавыми разводами.
Тест послания гласил: «я знаю, что произошло в сауне у меня видео. Заплатишь 500 миллионов, и никто не узнает, жду деньги через 14 дней пойдешь в полицию, и все узнают про Кристалл»
Есть видео запись! Но откуда?! Кто мог заснять случившееся?! Полиция ничего не нашла, а Кристина не подавала заявление. Она просто уехала. Сбежала. Она отсутствовала почти полгода, и семья Максима и Кристины отказались от всех контактов после… инцидента.
О записке Максим решил молчать.
И продержался он всего неделю, пока не получил новое письмо. В тот день они с Лоной приехали к нему после кино. У нее было три часа до волейбольной тренировки и грандиозные планы небольшого приключения с парнем.
Но парень в итоге ревел на груди у Лоны.
– Максим, что? Прошу, расскажи. Ты можешь мне доверять, – уговаривала его Лона отдать ей записку, изменившую Максима до неузнаваемости.
Когда удалось отобрать бумагу, Лона прочитала: «флешка в сейфе Лысого. Копия. Забери ее и убедись, что я не вру. 500 миллионов нужны через 2 недели»
Лона прочитала и первую записку тоже.
– Что всё это значит?
– Шантаж, – ковырял Максим маникюрными ножницами пробку второй заначенной в его доме бутылки вина. – Он просит пятьсот миллионов…
– Что на флешке? Что на ней?
– Не было, – мотал он головой, – там не было камер! Это ложь!
Лона достала медицинскую аптечку с пластырями, пока Максим продолжал чиркать по пробке, пробуя ее вскрыть, но попадал только себе по пальцам.
– Или ты расскажешь, что на флешке и при чем здесь ты, или я уйду, Максим! Ты в чем-то виноват?.. Умоляю, не ври!
– Но, – перестал он сражаться с бутылкой, – мы все врём, Лона. Даже… ты.
Оба напившись в тот вечер, Лона с Максимом придумали план, как украсть флешку. У них хватило сил заняться любовью, а когда Максима вырубило, Лона уехала на волейбольную тренировку. Очухавшись, Максим просил ее обо всем забыть, но Лона оставалась непреклонной. Спасла Максима от кражи только перенесённая тренером крайняя тренировка перед финалом городских соревнований.
«Это был просто розыгрыш, забудь» – отправил ей Максим смс.
Она ничего не ответила, но и не стала настаивать на попытке обокрасть не самого приятного в городе человека. Лысого вообще никто не видел в лицо. Он получил такое прозвище, потому что брил головы наголо при посвящении в члены банды. Его люди щеголяли по клубу с татуировкой циферблата часов на затылке, отдавая время своей жизни клубу «Время» и его хозяину.
Лона на самом деле решила, что погорячилась лезть в подобную заварушку. Поговорив с сестрой, и все ей рассказав, он успокоилась. Тёма в очередной раз высказалась, что заводить роман с психиатром, который лечит твою сестру-психа самая психованная идея и всех!
На утреннюю летучку Максим заявился со стаканом кофе, внутри которого был энергетик и тридцать (ладно пятьдесят) грамм коньяка.
Его аспирант Игорь подавал знаки руками, чтобы Максим Вадимович пригладил растрепавшиеся волосы.
Максим уселся по правую руку от кресла, на котором восседал глав врач клиники профессор Власов.
Претендентка на должность Максима, лишившаяся ее из-за вмешательств финансов матери Котова, помахала кистью руки у себя под носом, скривившись.
– Не стыдно, Максим Батькович. Или Мамкович? – добавила она тише.
Максим посмотрел на нее поверх стекол очков:
– Пустырник. Еще один такой жест, и я переведу вас на должность поломойки.
Тамара притихла, а Игорь обернулся на соседей по стульям: все ли услышали, как его руководитель отшивает их начальство.
Максим пригладил волосы, обвёл взглядом коллег. Без него летучку не начинали. Таким было распоряжение Власова – не лезть под руку Котову.
– Что, Максим Вадимович, – дернул плечом заведующий отделением, – бессонная ночь? Из-а Пчёлкиной Артемиды Зевсовны?
Один из новеньких аспирантов не сдержался, хихикнув:
– Жесть… вот это имя!
– Не жесть, – строго посмотрел заведующий, бросив взгляд поверх линз – половинок, – а мифы древней Греции. Зевс с любовницей титаншей Лето родили близнецов: Аполлона и Артемиду. Наши с вами современники Пчелкины родили однояйцевых девочек, ну и недолго думая назвали близнецов – Аполлония и Артемида. Чтобы отчество у них было Зевсовны.
– Ясно. Спасибо. Простите… – покраснел студент.
Покряхтев, Власов продолжил:
– Ну, что мы имеем. Артемида Зевсовна Пчёлкина, восемнадцать лет, диагноз не уточнён. Наблюдаются необоснованные обмороки с последующей амнезией, – положил перед собой карту профессор, – вчера поступила с очередным приступом, механика не изучена. Хоть ей и занимается уже целый год староста вашего класса, – покосился он на Котова, – расскажите, как влияет на Пчёлкину Ганнонет, Максим Вадимович?
Глотнув свой коньячный пустырник, Максим ответил:
– Ганнонет не работает.
– Что?! – возмутился Власов, – невозможно! У других…
– Каких других? – парировал Максим. – Таких диагнозов в стране не зафиксировано. Но! – призывал Максим коллег к спокойствию, – я знаю, почему он не работает.
– Просветите! – швырнул ручки Власов на папку с записями.
Карандаш Котова колотился о титульный лист карты Пчёлкиной, оставляя россыпь веснушек. Только ими близняшки и отличались. Скулы и нос Лоны были усыпаны рыжей россыпью солнечных зайчиков, когда как коже Тёмы досталась всего одна единственная.
– Дозировка, – повернулся к профессору Максим. – Требуется увеличить дозировку. Втрое.
– Вы в своем уме? – не сдержался Власов, – Пчёлкина входит в экспериментальную группу. Последствия таких доз не изучены. Дайте сюда анализы.
Максим протянул бланки с тестами. Только вот в пробирках, с которых был получен результат, была кровь врача, а не его пациентки.
Изучив цифры, Власов вернул бланки:
– Организм усваивает препарат. Какая побочка? Что отмечает Пчёлкина?
Максим перечислил собственную симптоматику:
– Временами сухость во рту и в глазах, быстрая речь и, – в мыслях он произнес «желание принять еще больше пилюль или застрелиться», – сонливость. Ничего особенного.
– Но обмороки продолжаются, и память не возвращается?
– Из-за дозы, – быстро добавил Максим. – Ее не хватает.
– А привыкание? Ее тянет принять больше таблеток?
– Наоборот, – честно ответил Максим впервые за всю комиссию. – Она отказывается от них, как только может.
– Это хорошо, хорошо… – размышлял Власов. – Я подам заявку на увеличение дозировки. На десять процентов, не на триста.
Сунув руку с карандашом в карман белого халата, Максим переломил его пополам.
– Коленки хрустят? – покосился Власов, – пейте бады с коллагеном, коллега.
– Зубы… – огрызнулся Максим.
– Тогда сдайте кал на гельминты.
Аспиранты вдоль стенки хихикали, пока Игорь расталкивал их локтями, а Тамара так и вовсе хохотала в голос. Максим догадывался, что выпади Тамаре его имя в корпоративном Тайном Дед Морозе, она подарит ему рулон самой дешевой туалетной бумаги и глистогонное с аллегорией, что единственный глист в их коллективе – он.
– Максим Вадимович, – теребил Игорь пальцами лист с протоколом встречи, – вы серьезно решили увеличить дозу втрое?
Максим по-дружески, но сильнее, чем можно было, ударили Игоря ладонью по спине:
– Теория… и ничего больше, – уставился он в стену.
Игорь не считал себя простаком. Он знал секрет Котова и терпел руководителя только из уважения к его покровительству.
– Мне пора, – направился Максим к двери. Он был способен думать сейчас только о пилюлях, что помогали ему забыть. Он придумывал план, как раздобыть новое назначение и еще сотню пилюль Ганнонета.
– Стойте! – догнал его Игорь, – да, пора! Пора все рассказать!
– Чтобы еще кто-то умер? – резко повернулся он и полы его белого халата запутались между колен, – ты не понимаешь! Это не правда! Это покаяние…
– Тогда покайтесь. Если верите хоть во что-то. Год прошел… вы сами знаете, что пора… Или я…
– Нет, стой! – понимал Максим, чем вот-вот закончится эта беседа. Новым шантажом, твою ж мать! – Слушай, Игорь, дай пару недель. Сейчас… сложный период. Отец собирался приехать. Я не видел его толком всю жизнь. С трудом восстановили связь. Я часто ему звоню, – отвел он взгляд, понимая, что половину времени разговаривает с автоответчиком, а не с отцом. – Он единственный, кто меня понимает.
– Но вы обещаете, что признаетесь?
– Да! Да! Обещаю! – перекрестился Максим.
Он был готов пообещать перевернуть вверх ногами радугу, лишь бы прекратить этот разговор. Лишь бы поскорее покинуть директорскую и как можно быстрее реализовать план добычи пилюль.
Что он и сделал, просто взяв нужную дозу из хранилища, ведь никакого плана не было. И плана, как выпутаться тоже.
Проглотив две таблетки, Максим прижался к кафелю в мужском туалете, скатываясь вниз. Он ощущал себя полным говном и здесь ему было самое место – меж возвышающихся над головой писсуаров.
– Алло, – набрал он номер отца с помощью кнопки быстрого вызова, но вместо голоса звучал лишь писк автоответчика и столь необходимое Максиму молчание, к которому он стремился – услышать тишину, стереть ею белый шум трагедии, – отец? Ты здесь? Это я… Там было столько розовой ваты… и пузырек в моей руке… Я сделал это… Я все-таки это сделал…
