Элизабет Вейн
Кодовое имя – Верити
О вкладе Британии в антисемитизм
«Гарпия» потерпела крушение в воскресенье. На следующий день Берил вернулась к работе на фабрике Ладдерала.
Сердце щемит от зависти, черной и болезненной, когда я думаю о долгой жизни Берил, о том, как она заряжала прядильные станки и растила сопливых младенцев на пару с вечно поддатым муженьком в промышленном пригороде Манчестера. Даже слезы закапали и промочили половину страницы, прежде чем я это заметила. Конечно, дело обстояло так в тридцать восьмом году, с тех пор район не раз бомбили, и, может, Берил с детишками уже мертвы, и тогда с моей стороны эти слезы зависти – просто вопиющий эгоизм.
И бумаги жаль. Мисс Э. смотрит мне через плечо, пока я пишу, и велит больше не прерывать повествование извинениями.
Всю следующую неделю Мэдди с волчьей хваткой леди Макбет по крупицам воссоздавала историю девушки-пилота, собрав целый ворох газетных вырезок.
Летчицу звали Димпна Уайтеншоу (ужасно дурацкое имя, потому-то я его и запомнила), она была балованной младшей дочерью сэра Как-Бишь-Его-Там Уайтеншоу.
В пятницу вечерняя газета разразилась шквалом возмущения, потому что, стоило Димпне выписаться из больницы, она принялась безрассудно гонять по небу свой второй самолет (биплан «дрэгон-рапид», вот какая я молодец, и его название запомнила), пока чинили «пусс-мот».
Мэдди сидела на полу дедушкиного гаража рядом со своим любимым Бесшумным Красавчиком, которым следовало всерьез заняться, чтобы на нем и дальше можно было совершать воскресные вылазки, и сражалась с газетой. Страницы полнились многочисленными мрачными прогнозами о высокой вероятности вооруженного столкновения между Японией и Китаем, о том, что и в Европе опасность войны все серьезнее. А вот новость об уткнувшемся носом в фермерский луг на Хайдаун-Райз самолете принадлежала прошлой неделе: в пятницу газета не опубликовала ни одной фотографии крылатой машины, зато там имелся снимок самой летчицы, которая радостно улыбалась и казалась счастливой, ветреной и гораздо-гораздо более симпатичной, чем этот идиот, фашист Освальд Мосли[3], чья физиономия скалилась на Мэдди с почетного места на верху первой полосы. Мэдди поставила на снимок Мосли кружку с какао и стала соображать, как быстрее всего добраться до аэродрома Каттон-парк. Путь, конечно, неблизкий, но ведь завтра опять суббота.
На следующее утро Мэдди пожалела, что уделила так мало внимания истории Освальда Мосли. Оказалось, он приехал сюда, в Стокпорт, выступил с речью перед храмом Святой Марии прямо во время субботнего базара, а его последователи-фашисты, эти придурки, устроили шествие, чтобы встретить своего лидера. Марш стартовал от ратуши и окончился возле церкви Святой Марии, вызвав толчею и всеобщие беспорядки. Фашисты несколько поумерили свой антисемитизм и акцию, как ни странно, проводили во имя мира. Пытались убедить всех вокруг, будто поддерживать дружеские отношения с придурками-фашистами из Германии – здравая идея. Последователям Мосли больше не разрешалось носить безвкусные черные рубашки, которые были у них вроде униформы, – уже приняли соответствующий закон, главным образом чтобы помешать этим молодчикам устраивать беспорядки на манер тех, которые начинались с маршей по еврейским кварталам Лондона. Но фашисты все равно вышли приветствовать Мосли. Восторженный отряд его почитателей встретился с разъяренной толпой ненавистников. Еще там были женщины с корзинами, явившиеся за покупками на субботний рынок. Были полисмены, были домашние животные: кое-кто из полицейских прибыл верхом, а еще на рынок гнали стадо овец, в котором увязла запряженная лошадьми повозка молочника. Там были собаки. И, вполне возможно, там были также кошки, кролики, куры и утки.
Мэдди все никак не удавалось пересечь Стокпорт-роуд. (Не знаю, как на самом деле называется улица. Может, как раз именно так, потому что это главная дорога через город, которая тянется с юга. Но на мою информацию нельзя по-настоящему полагаться.) Мэдди все ждала и ждала, стоя на краю людского водоворота и высматривая просвет. Однако через двадцать минут начала раздражаться. Теперь сзади на нее тоже напирал народ. Она попыталась развернуть мотоцикл, держа его за руль, и в кого-то врезалась.
– Ой! Смотреть надо, куда прешь со своим драндулетом!
– Извините! – Мэдди подняла глаза.
И увидела группу молодчиков, вырядившихся ради марша в черные рубашки, даром что за такое могли арестовать. Волосы у всех были зализаны назад и набриолинены, как у летчиков. Молодчики с торжеством смерили Мэдди взглядами с головы до пят, явно не сомневаясь, что перед ними легкая добыча.
– Классный мотоцикл!
– Классные ножки!
Один из компании издал гнусавый смешок.
– Классные… – Он использовал грязное словцо, каких не произносят в приличном обществе. Я даже писать его не стану, ведь вы вряд ли знаете его значение, а мне самой уж точно неизвестен его французский или немецкий аналог. Грубиян пустил словечко в ход, подзуживая Мэдди, чтобы ее спровоцировать, и это сработало. Моя подруга толкнула мотоцикл вперед, наехав колесом на хулигана, в которого уже врезалась до этого, и тот немедленно ухватился своей здоровенной лапищей за руль. Мэдди потянула руль на себя, и несколько секунд прошли в борьбе. Хулиган не отпускал мотоцикл, а его дружки хохотали.
– Зачем такой маленькой цыпочке такая здоровенная игрушка? Откуда она у тебя?
– Сам-то как думаешь? Из мотолавки!
– Значит, от Бродатта, – резюмировал один из молодчиков. В этой части города купить мотоцикл больше было негде. – Он продает мотоциклы евреям.
– Может, это еврейский мотоцикл.
Вы, вероятно, этого не знаете, но в Манчестере и его задымленных предместьях живет довольно много евреев, и ни у кого нет никаких возражений. То есть, конечно, всякие придурки-фашисты недовольны таким положением вещей, но, думаю, вы понимаете, что я хочу сказать. На протяжении всего девятнадцатого века евреи съезжались сюда из России и Польши, из Румынии и Австрии, со всей Восточной Европы. Мотолавка с мастерской, о покупателях которой шла речь, принадлежала деду Мэдди на протяжении последних тридцати лет. Дела шли довольно неплохо, настолько, что элегантная бабушка Мэдди могла вести приятный ей образ жизни, а вся семья обитала в большом старом доме на окраине города в районе Гроув-Грин и держала садовника и поденщицу, которая вела хозяйство. Как бы то ни было, когда свора хулиганов начала плеваться ядом, поминая дедушкину лавку, Мэдди сглупила и ввязалась в перепалку. Она сказала:
– Вы всегда втроем собираетесь, чтобы довести до конца свою мысль? Или кто-то из вас может справиться в одиночку, если дать ему побольше времени?
Хулиганы толкнули мотоцикл, и он упал, потащив за собою и Мэдди. Потому что придуркам-фашистам больше всего нравится издеваться над людьми.
Однако на людной улице выходка вызвала взрыв негодования, а потому кучка хулиганов снова расхохоталась и удалилась восвояси. Мэдди слышала характерный гнусавый гогот одного из них, даже когда его спина уже скрылась из виду.
Людей, которые поспешили к ней на помощь, было куда больше, чем сбивших ее с ног негодяев: какой-то рабочий, молодая мать с детской коляской, мальчишка, две хозяйки с корзинками для покупок. Они не вмешивались в ссору, но помогли девушке подняться и отряхнуться, а рабочий ласково провел ладонью по крылу Бесшумного Красавчика и спросил:
– Вы не пострадали, мисс?
– Классный мотоцикл! – Это сказал мальчишка, но мать быстро одернула его:
– Ой, да замолчи! – Слишком уж узнаваемым эхом недавних слов толкнувшего Мэдди хулигана-чернорубашечника прозвучала такая реплика.
– Он и правда хороший, – проговорил мужчина.
– Не новый уже, – скромно, но польщенно отозвалась Мэдди.
– Надо, милочка, чтобы за твоими коленками кто-нибудь присматривал, – посоветовала одна из хозяек с корзинками.
А Мэдди думала про себя, имея в виду самолеты: погодите, придурки-фашисты, у меня будет игрушка куда побольше, чем этот мотоцикл.
С возрожденной верой в человечество Мэдди протолкалась сквозь толпу и выбралась на задворки Стокпорта с их мощеными проулками. Тут не было никого, кроме крикливых стаек мальчишек, играющих в уличную разновидность футбола, да раздраженных старших сестер, которые, подвязав волосы платком, сердито выбивали ковры или мыли ступени крыльца, пока их матери ходили за покупками. Честное слово, я разревусь от зависти, если буду и дальше думать о том, что все они погибли под бомбами или еще как-нибудь.
Фройляйн Энгель снова заглянула мне через плечо и велела не писать больше «придурки-фашисты»: она считает, что гауптштурмфюреру фон Линдену это не понравится. По-моему, она побаивается своего начальника (да и кто ее осудит?), и шарфюрер Тибо тоже этим грешит.
Расположение британских аэродромов
Не могу поверить, что вам действительно нужно услышать от меня о том, что аэродром Каттон-парк находится в Илсмер-порте, ведь в последние десять лет он был едва ли не самым оживленным летным плацдармом на севере Англии. Там строят самолеты. Перед войной на аэродроме располагался гражданский авиаклуб, весьма шикарный, а еще там годами находилась база Королевских ВВС. Здешняя эскадрилья бомбардировщиков использует Каттон-парк начиная с 1936 года. Предположить, что там творится в данный момент, вы можете с тем же успехом, что и я, и, возможно, ваши догадки будут даже точнее. Но не сомневаюсь, что сейчас летное поле защищено аэростатами и зенитными орудиями. Когда в то субботнее утро Мэдди приехала в Каттон-парк, то сперва, по ее же словам, тупо глазела по сторонам: сперва таращилась на автостоянку, потому что никогда прежде не видела столько дорогих машин в одном месте, а потом в небо, на прежде никогда не виданное ею огромное количество самолетов. Чтобы хорошенько их рассмотреть, она прислонилась к ограде. Через несколько минут до Мэдди дошло, что большинство самолетов вроде бы летают в соответствии с определенной схемой, поочередно приземляясь и снова с ревом взмывая в воздух. Спустя полчаса она все еще наблюдала и могла с уверенностью сказать, что один из пилотов – новичок, потому что его машина, коснувшись летного поля, непременно подскакивала футов на шесть, прежде чем как следует приземлиться; другой летчик выписывал в небе совершенно безумные фигуры высшего пилотажа, а третий катал пассажиров: взлетал с аэродрома, проводил пять минут в воздухе и садился; с вас два шиллинга, и передайте, пожалуйста, защитные очки следующему.
Это было прямо-таки ошеломляющее место в то нелегкое мирное время, когда гражданские и военные самолеты сменяли друг друга на взлетной полосе, но решимости Мэдди было не занимать, и она, следуя указателям, направилась в летный клуб, где совершенно случайно нашла человека, которого искала. На самом деле это оказалось легко, потому что Димпна Уайтеншоу единственная из авиаторов праздно сидела у летного поля в одном из выстроившихся в ряд перед зданием клуба выцветших шезлонгов. Мэдди ее не узнала. Летчица совсем не походила ни на гламурный фотоснимок из газет, ни на раненую в шлеме, которую Мэдди видела в минувшее воскресенье. Та тоже не узнала свою спасительницу, но обратилась к ней с бодрым возгласом:
– Хотите прокатиться?
Произношение летчицы говорило о деньгах и привилегиях. Похожее на мой выговор, но без шотландского акцента. Привилегий у нее, может, было и поменьше, зато денег побольше. В любом случае Мэдди сразу почувствовала себя прислугой.
– Я ищу Димпну Уайтеншоу, – сказала она. – Просто хотела узнать, как она себя чувствует после… после того, что случилось на прошлой неделе.
– Она хорошо себя чувствует, – любезно улыбнулась элегантная летчица.
– Это я ее тогда нашла! – выпалила Мэдди.
– И она пребывает в добром здравии. – С этими словами Димпна протянула лилейно-белую руку, которой определенно никогда не доводилось менять масляный фильтр. (Просто для сведения: мои лилейно-белые руки это проделывали, но только под очень строгим наблюдением.) – В самом добром здравии. Она – это я.
Девушки обменялись рукопожатиями.
– Присаживайтесь, – нараспев проговорила Димпна (просто представьте, что она – это я, выросшая в замке и получившая образование в закрытой швейцарской школе, только немного повыше и не ноет все время). Она махнула рукой в сторону свободных шезлонгов: – Мест предостаточно.
Димпна была одета так, будто собралась на сафари, но при этом постаралась выглядеть эффектно. Она не только занималась частным инструктажем, но и дарила людям приключение. На весь аэродром она была единственной женщиной-пилотом, во всяком случае, единственной среди инструкторов.
– Когда мою бесценную «гарпию» подлатают, я вас прокачу, – пообещала она Мэдди, а та, будучи сметливой, спросила, нельзя ли посмотреть самолет.
Его разобрали и по частям перевезли из Хайдаун-Райз на аэродром. Теперь бригада молодых парней и мужчин постарше в засаленных комбинезонах снова собирали воздушное судно в одном из высоких ангаров, которые выстроились вдоль летного поля. Двигатель у «пусс-мота» оказался прекрасный (это со слов Мэдди; она немного помешана на подобных вещах), но вполовину менее мощный, чем тот, что стоял на ее мотоцикле. Механики металлическими щетками счищали с кожуха куски дерна. Сам двигатель лежал на клеенке тысячью поблескивающих деталек. Мэдди сразу поняла, что попала куда надо.
– Ой, можно посмотреть? – спросила она. И Димпна, которая никогда в жизни не запачкала ручки, тем не менее назвала каждый лежащий на полу цилиндр и клапан, а еще разрешила Мэдди промазать новую ткань, которая пойдет на фюзеляж вместо поврежденной, липкой массой под называнием «аэролак» (та пахла маринованным луком). После того как прошел час, а Мэдди так и продолжала расспрашивать о назначении и названии разных частей самолета, механики дали ей кусок ветоши и разрешили помогать.
Мэдди говорила, что всегда чувствовала себя в полной безопасности, когда летала на «пусс-моте» Димпны, потому что сама помогала собирать двигатель.
– Когда ты снова приедешь? – спустя четыре часа спросила ее Димпна, когда они вместе пили чай из перепачканных маслом кружек.
– Мне слишком далеко ехать, так что я не смогу бывать тут часто, – печально призналась Мэдди. – Я в Стокпорте живу. Всю неделю помогаю дедушке в лавке, и он оплачивает мне бензин, но в каждые выходные сюда не наездишься.
– Ты самая удачливая девушка на свете, – сказала Димпна. – Как только «пусс-мот» снова сможет летать, я перегоню оба своих самолета на новое летное поле в Оуквее. Это возле фабрики, где работает твоя подруга Берил. В следующую субботу в Оуквее будут торжества по случаю открытия нового аэродрома. Я за тобой заскочу, посмотришь на веселье с трибуны для летчиков. Можем и Берил прихватить.
Вот вам и расположение еще одного аэродрома, я назвала целых два.
Я вся как ватная, потому что мне со вчерашнего дня не давали ни есть, ни пить, и я пишу уже девять часов. Попробую рискнуть: швырну карандаш на стол и взвою
Ормэ, 9.XI.43, Дж. Б.-С.
Эта р чка не пишет. Простите за кляксы. Это проверка или н казание. Верните мне карандаш
[Пометка для гауптштурмфюрера СС Амадея фон Линдена, перевод с немецкого]
Эта англичанка из их ВВС не лжет. Ей дали чернила, слишком старые / густые для использования, ручка от них засорялась и ставила кляксы. Теперь чернила разбавили, и я пишу ими, чтобы убедиться в их пригодности.
Хайль Гитлер!Шарфюрер СС Этьен Тибо
Подлый предатель шарфюрер СС Этьен Тибо, невежественный ты ублюдок, Я ШОТЛАНДКА.
Эти комики Лорел и Харди[4] (я имею в виду сержанта-шестерку Тибо и дежурную охранницу Энгель) очень развлеклись, пока я мучилась с негодными чернилами, которые где-то отыскал мне Тибо. Ему ни много ни мало пришлось разбавлять их керосином. Он был очень недоволен моим возмущением качеством чернил и, похоже, не поверил, что ручка забивается, так что я очень испугалась, когда он ушел и вернулся с литром керосина в жестяной банке. Я увидела банку и сразу догадалась, что внутри, и мисс Э. пришлось выплеснуть мне прямо в лицо воду из кувшина, чтобы остановить истерику. Теперь фройляйн сидит напротив меня за столом и то и дело прикуривает сигарету, чиркая спичкой прямо передо мной. Я каждый раз едва ли не подпрыгиваю на месте, а она при этом смеется.
Вчера вечером она тревожилась: по ее мнению, я не выложила достаточно фактов, чтобы меня можно было считать настоящим иудой, пусть и невысокого полета. Вообще-то я думаю, ее беспокоило, как отреагирует фон Линден, ведь именно она переводит ему мою писанину. Но в результате он охарактеризовал текст как «интересный ретроспективный обзор положения в Британии» и «любопытный личный взгляд» (когда мы с фон Линденом разговаривали об этом, он немного проверял мой уровень немецкого). Еще, думаю, он надеется, что я дам ему какой-нибудь компромат на мсье Лорела и мадемуазель Харди. Он не доверяет Тибо, потому что тот француз, и не доверяет Энгель, потому что она женщина. В течение дня, пока я пишу, я получаю воду (чтобы пить, а также чтобы останавливать рыдания), и вдобавок мне дали одеяло! За одеяло в мою маленькую холодную камеру, гауптштурмфюрер фон Линден, я без колебаний и терзаний сдала бы со всеми потрохами даже своего героического предка Уильяма Уоллеса, защитника Шотландии.
Я знаю, что остальные узники меня презирают. Тибо водил меня для… даже не знаю, как это у вас называется, для вразумления? Когда заставляют наблюдать, что тут делают с людьми. После того как вчера я закатила истерику, мне велели отложить записи. На обратном пути в камеру, прежде чем меня накормить, шарфюрер Тибо приказал остановиться и посмотреть, как Жака снова допрашивают. (Не знаю, как его зовут на самом деле. В «Повести о двух городах» все французы называют друг друга Жаками, и это кажется уместным.) Этот парень меня буквально ненавидит. Совершенно не меняет дела, что я тоже крепко привязана к стулу струнами от пианино, рыдаю, задыхаясь от сочувствия к нему, и смотрю в другую сторону, если только Тибо не держит мне голову, чтобы не дать отвернуться. Жак знает – все тут знают, – что я предательница, единственная среди них трусиха. Никто больше не выдал ни единого фрагмента шифра, не говоря уже об одиннадцати каналах связи, а о письменных признаниях и вовсе речи нет. Когда Жака тащат прочь, он плюет в меня со словами:
– Ничтожный кусок шотландского дерьма.
По-французски это звучит мило: p’tit morceau de merde écossaise. Вот так невзначай я разрушила прочный семисотлетний союз Франции и Шотландии.
Еще одна арестантка, девушка-француженка, при каждой нашей встрече (в качестве моей камеры используется комната, смежная с той, где проходят допросы) насвистывает нашу патриотическую песню «Храбрая Шотландия» или какой-нибудь другой боевой гимн моей страны и тоже плюется. Они все меня не переваривают. Это не та ненависть, которую они испытывают к своему земляку Тибо, переметнувшемуся на сторону противника. Я ведь тоже ваш враг и должна быть одной из этих отважных людей. Но я не заслуживаю даже их презрения. Я просто жалкий кусок шотландского дерьма.
Вам не кажется, что узники становятся сильнее, когда им есть кем гнушаться? Они смотрят на то, как я хнычу в углу, и думают: «Mon Dieu[5], не допусти, чтоб я стал таким же».
Гражданская воздушная гвардия (некоторые аспекты)
Заголовок смотрится ужасно официально. Теперь я чувствую себя лучше, как настоящий мелкий иуда.
Вообразите себя девушкой из Стокпорта 1938 года, которую воспитали любящие, потакающие ей во всем дед с бабушкой и которая буквально одержима всякими двигателями. Вообразите, что вам хочется выучиться летать: летать по-настоящему. Вы мечтаете стать пилотом и водить самолеты.
Трехлетний курс в школе летной подготовки обошелся бы вам больше чем в тысячу фунтов. Не знаю, какую годовую прибыль давали тогда мотомастерская и лавка дедушки Мэдди. Мне сказали, что он неплохо зарабатывал; во время депрессии, конечно, похуже, но все же, по понятиям того времени, любой счел бы его довольно зажиточным. Однако, чтобы оплатить внучке год учебы, ему пришлось бы отдать бо́льшую часть своего дохода. За свой первый полет Мэдди не платила: Димпна устроила для нее часовую экскурсию на своем отремонтированном «пусс-моте». Дело было чудесным ясным летним вечером, дул свежий ветер, светило солнце, и Мэдди впервые увидела Пеннинские горы сверху. Берил тоже взяли с собой, за компанию, ведь она участвовала в спасении Димпны наравне с подругой, но бедняжке пришлось сидеть в самой задней части, обзор у нее был плохой, и ее стошнило в сумочку. Она поблагодарила летчицу, однако никогда больше не пыталась подняться в небо.
И конечно, это было именно развлечение, а не урок вождения. Мэдди не могла позволить себе уроков. Но она прижилась и освоилась на аэродроме Оуквей. Он появился одновременно с ее увлечением самолетами: стоило Мэдди пожелать, чтобы у нее появились игрушки побольше, и, о чудо, неделю спустя заработало летное поле в Оуквее, до которого было всего пятнадцать минут на мотоцикле. Аэродром находился в процессе становления, и механиков только радовала лишняя пара умелых рук. В то лето Мэдди появлялась на поле каждую субботу: возилась с двигателями, проклеивала ткань крыльев и заводила друзей. А потом, в октябре, ее настойчивость нежданно-негаданно окупилась. Именно тогда мы создали Гражданскую воздушную гвардию.
Когда я говорю «мы», то имею в виду Великобританию. В Гвардию вступил чуть ли не каждый аэроклуб королевства, заявление на участие подали тысячи людей – летать учили бесплатно! – поэтому принять смогли лишь примерно одного из десяти. И только каждая двадцатая из принятых была женщиной. Однако Мэдди снова повезло, потому что теперь ее знали и любили все инженеры, механики и инструкторы Оуквея. Ей дали великолепные рекомендации, характеризуя как шуструю и целеустремленную девушку, обладающую всеми необходимыми знаниями насчет уровня масла. Нельзя сказать, что Мэдди немедленно превзошла всех остальных пилотов Гвардии, которые обучались на аэродроме Оуквей. Но она была ничем не хуже остальных. Ее дебютный самостоятельный полет состоялся в первую неделю нового года в промежутке между двумя снегопадами.
Вам стоит обратить внимание на временны́е рамки событий. Мэдди начала летать в конце октября 1938 года. Гитлер (как вы можете видеть, я, по зрелом размышлении, вымарала все красочные эпитеты для фюрера, которые изначально пришли мне в голову) напал на Польшу первого сентября 1939 года, а два дня спустя Великобритания объявила Германии войну. Мэдди сдала на права категории «А» и получила базовую летную лицензию за полгода до того, как в августе по всей стране была запрещена эксплуатация любых средств гражданской авиации. После этого большинство воздушных судов были переданы государству. Министерство авиации реквизировало оба самолета Димпны для нужд связи, и та пришла по этому поводу в неописуемую ярость.
За несколько дней до того, как Британия объявила войну Германии, Мэдди совершала одиночный перелет из конца в конец Англии, проскользнув над вершинами Пеннинских гор и избегая столкновения с аэростатами заграждения, которые, будто серебристые крепостные валы, защищали небо Ньюкасла. Ее путь лежал над северным побережьем к Бамборо и Линдисфарну. Я хорошо знаю эти места, протянувшиеся вдоль Северного моря, потому что именно там проходит железнодорожная ветка Эдинбург – Лондон, по которой я регулярно моталась туда-сюда, пока училась в школе. Когда перед самой войной школу закрыли, я не стала доучиваться в другом месте и несколько неожиданно поступила в университет. Туда тоже пришлось ездить на поезде, и всю дорогу я чувствовала себя ужасно взрослой.
Самый красивый участок этого пути, конечно, побережье Нортумбрии. Даже в августе на севере Англии солнце садится довольно поздно, и Мэдди на своих полотняных крыльях летела низко над длинными песчаными пляжами Холи-Айленд и видела отдыхавших там тюленей. Она летела над возведенными на скалах величественными замками острова Линдисфарн и Бамборо на севере и на юге, над руинами монастыря двенадцатого века, над желтыми и зелеными полями, протянувшимися до самых шотландских холмов Чевиот-Хиллс. Мэдди летела обратно над валом Адриана, этим протянувшимся на семьдесят миль хребтом двухтысячелетнего дракона, в Карлайл, потом на юг через Озерный край, вдоль озера Уиндермир. Вокруг нее вздымались горы, а внизу, в долинах памяти сверкали поэтичные воды – то были края золотых нарциссов, «Ласточек и амазонок»[6], Кролика Питера[7]. Она возвращалась домой через Блэкстоун-Эдж, держась над старой римской дорогой, чтобы избежать дымовой завесы над Манчестером, и приземлялась на аэродроме Оуквей, всхлипывая от томления и любви, – любви к своей родине, острову Великобритания, который видела с воздуха во всей его полноте и уязвимости, всего за день пролетев от берега до берега, затаив дыхание в сиянии лета и солнечных лучей. Всё это должны были вот-вот поглотить ночи, полные пожаров и светомаскировки. Мэдди приземлилась в Оуквее перед самым закатом, заглушила двигатель и, плача, сидела в кабине пилота.
Я думаю, что Мэдди пошла на войну в первую очередь ради тюленей Холи-Айленда.
Наконец она выбралась из кабины принадлежавшего Димпне «пусс-мота». Низкое вечернее солнце освещало другие самолеты в ангаре, который использовала Димпна: дорогие игрушки, звездный час которых должен был вот-вот настать (пройдет меньше года, и этот самый «пусс-мот», пилотируемый другим летчиком, будет доставлять во Францию донорскую кровь задыхающемуся Британскому экспедиционному корпусу). Мэдди провела все проверки, которые обычно делала после каждого полета, и приступила к тем, которые обычно предшествовали вылету. Димпна обнаружила ее спустя полчаса: Мэдди все еще не закончила и в золотистом вечернем свете счищала с ветрового стекла мошек.
– Ты не обязана это делать.
– Но кто-то ведь должен! Мне же снова лететь, так? Причем прямо завтра. И это единственное, что я могу сделать: проверить масло, избавиться от насекомых.
Стоя в лучах заходящего солнца, Димпна некоторое время спокойно курила и смотрела на Мэдди. А потом произнесла:
– На войне найдутся и дела для девушек-летчиц. Погоди, скоро сама увидишь. Чтобы сражаться в Королевских ВВС, потребуются все пилоты. В первую очередь – молодые парни, хотя часть из них налетала меньше часов, чем ты, Мэдди. И тогда пригонять им новые самолеты, возить их письма и так далее станут пожилые летчики и женщины. То есть мы.
– Думаешь?
– Сейчас гражданских пилотов набирают в подразделение, которое будет помогать войскам. Оно называется Вспомогательная служба воздушного транспорта, ВСВТ, туда берут и мужчин, и женщин. Все может завертеться в любой день. Мое имя в списках; женское отделение возглавляет Полин Гауэр. – Полин была подругой Димпны по летному клубу и поддерживала ее в затее с катанием пассажиров. – Пока тебе не хватает квалификации, но я не забуду про тебя, Мэдди. Когда снова начнется подготовка девушек, я пришлю телеграмму. Будешь первая в очереди.
Мэдди перестала отскребать мошек и потерла глаза, слишком несчастная, чтобы ответить.
– А когда закончишь тут батрачить, сделаю тебе кружку лучшего чая под названием «Оуквейский пилотский маслянистый», а завтра утром отведу в ближайший вербовочный пункт ЖВАС.
ЖВАС – это Женские вспомогательные авиационные силы, которые оказывают содействие Королевским ВВС. Девушки из ЖВАС не летают, но при нынешнем положении вещей делают почти то же самое, что и мужчины, выполняя работы, связанные с полетами и боевыми действиями. Среди них есть электрики, техники, слесари, операторы заградительных аэростатов, водители, поварихи, парикмахеры… Вы, наверное, подумали, что Мэдди стала механиком, правда? Нет, в самом начале войны женщин на такую работу не брали. И неважно, что Мэдди была в этом деле куда опытнее многих парней; не положено – значит, не положено. Но в ходе получения лицензии летчика категории «А» она освоила азбуку Морзе и принципы работы с рацией. В августе 1939 года Министерство авиации в панике набирало женщин на должности радисток и диспетчеров, поскольку там сообразили, что большинство мужчин будут задействованы в вылетах. Мэдди вступила в ЖВАС и почти сразу стала диспетчером-радисткой.