Элизабет Вернер
Винета

Полная версия

Глава 17

Наступила зима. Поля и леса были покрыты пушистой снежной пеленой, река была скована льдом, и над замерзшей землей пронеслись суровые зимние бури, которые в этом году пробудили и другую бурю, бушевавшую теперь еще с большим ожесточением, чем зимние вьюги. По ту сторону границы вспыхнуло восстание, которого давно боялись. По эту сторону все еще, по-видимому, было спокойно, но мирным настроение, конечно, назвать было нельзя.

Вилица из-за своего географического положения сильно страдала от подобного состояния пограничных областей; недаром она играла такую важную роль в планах княгини и графа. Правда, со дня отъезда Льва и его дяди там многое изменилось, так как с того самого времени началась ожесточенная борьба между матерью и Вольдемаром, не окончившаяся еще до сих пор. Княгиня сдержала слово. Она не уступила сыну места, на которое, по ее мнению, также имела права, а Вольдемар теперь на деле убедился, что значило в течение многих лет оставлять свои владения в ее руках: его называли хозяином, но настоящей хозяйкой считали его мать. Никто не выказывал ему открытого неповиновения, тем не менее он знал, что борьба и сопротивление были лозунгом, ежедневно произносившимся против него; но вместе с тем он не мог отпустить своих служащих, потому что они были связаны контрактами, а также нельзя было так скоро найти им замену, особенно в такое беспокойное время.

Княгиня поставила своего сына в подобное положение в расчете на то, что борьба утомит его, и он откажется от нее. Однако она ошиблась в нем и на этот раз. Вольдемар проявил такую непоколебимую волю и неутомимую энергию, которые она до того времени привыкла считать исключительно свойствами своего характера. Несмотря на все препятствия и затруднения, воздвигаемые княгиней на его пути, он не отступил ни на шаг и методично устранял их одно за другим.

Вольдемар уединялся еще больше чем раньше, и встречался с матерью только за столом, да и то редко, потому что княгиня часто уезжала в Раковиц к племяннице, которая сдержала слово и ни разу не была в Вилице.

Со времени отъезда графа Моринского и его племянника прошло уже более трех месяцев. Было известно, что они принимают активное участие в восстании, в котором граф играет значительную роль. Несмотря на большое расстояние и различные затруднения, они постоянно общались со своими родными, и княгиня с Вандой получали самые подробные известия о том, что делается по другую сторону границы.

Был полдень довольно холодного дня, когда асессор Губерт и доктор Фабиан вышли из деревни, где они случайно встретились. Асессор был закутан до ушей. Доктор тоже поднял воротник своего пальто; суровый климат явно вредил его здоровью, так как он был бледнее обычного и выглядел болезненно. Губерт же был в очень хорошем настроении. Тревожное состояние пограничных областей часто заставляло его бывать в Вилице или ее окрестностях, и он, как правило, останавливался в управляющего.

– Великолепно! – торжественным тоном произнес он. – Поведение господина Нордека просто великолепно. Губернатор считает, что восстание давно перешло бы сюда, если бы господин Нордек так энергично не противился ему. В Л. все этим восторгаются!

Доктор Фабиан вздохнул.

– Я хотел бы, чтобы он меньше заслуживал этих восторгов; его энергия с каждым днем вызывает все больше ненависти. Я дрожу всякий раз, когда он уезжает один; его невозможно заставить принять хоть какие-нибудь меры предосторожности.

– Да, – озабоченно произнес асессор, – от здешнего народа всего можно ожидать, даже выстрела из-за угла. Я думаю, что до сих пор господина Нордека охраняло единственно то, что он – сын княгини Баратовской. Никто не может понять, как это княгиня еще остается в замке; ведь всем известно, что она – ярая полька. Между ней и сыном, вероятно, бывали неприятные сцены. Не правда ли?

– Помилуйте, господин асессор, ведь это семейные дела, – ответил Фабиан, – но могу вас заверить, что никаких сцен не было.

Губерт сгорал от нетерпения узнать что-нибудь такое, что он мог бы рассказать в Л. после своего возвращения, а потому был очень разочарован таким ответом.

– Я понимаю вас, но вы представить себе не можете, что рассказывают по этому поводу в Л… Ведь заговор-то все-таки был, и господин Нордек раскрыл его и один вступил в борьбу с заговорщиками; теперь мы знаем, что здесь был тайный склад оружия. Как жаль, что тогда меня не было в Вилице!.. Я поехал в Яново, где все равно ничего не нашел. Не понимаю, как это фрейлейн Франк могла так ошибиться! Она ведь всегда такая разумная!

Доктор молчал и имел очень смущенный вид; к счастью, они дошли до того места, где дорога в замок сворачивала в сторону, а потому Фабиан распрощался со своим спутником, который направился к дому управляющего.

Там между отцом и дочерью происходил разговор, по-видимому, грозивший принять очень ожесточенный характер. Маргарита стояла возле отца в очень воинственной позе, скрестив руки на груди и упрямо закинув белокурую головку, и даже топнула ногой, чтобы придать своим словам больший вес.

– Говорю тебе, папа, что мне твой асессор не нравится, и если он даже еще полгода будет вздыхать тут около меня, и ты будешь стоять за него горой, все равно ты не заставишь меня выйти за него замуж!

– Господи, дитя, никто тебя и не заставляет; ты знаешь, что я предоставляю тебе полную свободу, но ведь если ты настаиваешь на отказе, так незачем подавать ему надежду.

– Никаких надежд ему я не подаю, – ответила Маргарита, чуть не плача от досады, – наоборот, я обхожусь с ним очень скверно, но это нисколько не помогает; он твердо уверен, что я разделяю его чувства; если бы я сегодня же ответила ему отказом, то он, без сомнения, произнес бы с улыбкой: «Ошибаетесь, фрейлейн, вы все-таки любите меня», и завтра опять был бы здесь.

Франк взял свою дочь за руку и привлек к себе.

– Маргарита, будь благоразумна и скажи мне, что ты, собственно, имеешь против асессора? Он молод, обладает довольно сносной внешностью и может доставить тебе вполне приличное положение в обществе. Я согласен, что он немного смешон, но разумная жена сумеет что-нибудь из него сделать. Сначала ты не относилась к нему так отрицательно; что же случилось в последнее время?

Маргарита ничего не ответила на этот вопрос, казалось, несколько смутивший ее, но вскоре овладела собой и решительно заявила:

– Я его не люблю; я не хочу и не пойду за него замуж.

После такого категорического заявления отцу, конечно, не оставалось ничего другого, как пожать плечами.

– Ну, твое дело, – с недовольством сказал он, – тогда я выложу асессору всю правду, прежде чем он уедет от нас.

Молодая девушка с равнодушным видом подошла к столу, взяла лежавшую на нем книгу и начала читать. Управляющий, несколько раздраженный, ходил взад и вперед по комнате и, наконец, остановился перед дочерью.

– Что это за толстая книга, которую я постоянно вижу в твоих руках? Вероятно, грамматика? Ты так усердно изучаешь французский язык?

– Нет, папа, грамматика слишком скучна, чтобы ее постоянно читать. Я изучаю историю германистики.

– Что ты изучаешь? – переспросил Франк, не веря своим ушам.

– Историю германистики! – повторила дочь с полным сознанием своего достоинства. – Прекрасная книга! Не хочешь ли почитать? Вот первый том!

– Оставь меня в покое со своей германистикой! – воскликнул Франк. – Мне и так некогда. Но каким образом к тебе попала эта ученая музыка? Вероятно, через доктора Фабиана? Только это против уговора; он ведь обещал заниматься с тобой французским языком, а вместо этого приносит тебе из своей библиотеки всякую рухлядь, в которой ты все равно ничего не понимаешь.

– Я все понимаю! – оскорбленно воскликнула молодая девушка, – да, кроме того, это вовсе не рухлядь, а совершенно новое произведение. Доктор Фабиан сам написал его, и две наши знаменитости – профессоры Шварц и Вебер – поссорились из-за этой книги будущей третьей знаменитости, то есть из-за доктора Фабиана. Вот увидишь, папа, он когда-нибудь будет известнее, чем эти оба взятые вместе…

– Послушай-ка, дитя мое, асессор, кажется, сделал большую глупость, выдумав эти уроки французского, – перебил ее отец. – Если ты, у которой не хватало раньше терпения дочитать до конца роман, теперь ревностно изучаешь историю германистики, то это что-то подозрительное, и я считаю необходимым прекратить эти уроки.

Дочь осталась очень недовольна этой речью и собралась энергично возразить, но управляющего вызвали по делу, и он ушел. Маргарита осталась в очень скверном настроении. Асессор Губерт не мог бы сделать ничего более неудачного, как войти в эту минуту в комнату, но его злой рок, конечно, привел его сюда именно теперь. Он был, как всегда, воплощенной вежливостью и вниманием, но избранница его сердца принимала это так немилостиво, что он не мог удержаться, чтобы не высказать этого.

– Вы, кажется, не в духе? – начал он после многих тщетных попыток завязать разговор. – Нельзя ли узнать причину?

– Мне досадно, что действительно выдающиеся люди обычно крайне робки и совершенно лишены всякой самоуверенности, – ответила Маргарита.

Лицо асессора просияло. «Выдающиеся люди», отсутствие самоуверенности, робость… конечно, речь шла о нем, намек не мог быть более ясным.

Маргарита тотчас же заметила, что Губерт принял ее неосторожные слова на свой счет, и решила немедленно исправить свою оплошность.

– Вам совершенно незачем окидывать меня таким «полицейским» взглядом, я не заговорщица, – сказала она, – а это, кажется, единственное, что вас теперь интересует.

– Фрейлейн, – с достоинством произнес слегка уязвленный асессор, – вы упрекаете меня в моем ревностном отношении к службе, тогда как я считаю это своим достоинством. На нас, чиновниках, лежит вся забота о порядке и безопасности страны; только благодаря нам…

– Ну, если бы вы один заботились о нашей безопасности, так нас давно тут убили бы, – прервала его молодая девушка. – Наше счастье, что у нас есть господин Нордек.

– Господин Нордек, кажется, возбуждает всеобщее восхищение, не исключая и вашего? – обиженно заметил Губерт.

– Да, и моего, – подтвердила Маргарита, бросая очень выразительный взгляд на асессора, – я восхищаюсь только им и больше никем!

– О, – улыбнулся Губерт, – другие и не претендуют на холодное восхищение, они рассчитывают на гораздо более теплое чувство родственной души.

Маргарита увидела, что дерзости не помогают; Губерт шел к своей цели прямо, но она вовсе не имела желания выслушивать его объяснение; ей было неприятно ответить ему отказом, и она предпочитала предоставить все это дело отцу, а потому задала ему первый пришедший ей в голову вопрос:

– Вы давно не рассказывали мне ничего о вашем знаменитом дядюшке в И… Что он поделывает?

Асессор, увидевший в этом вопросе лишь интерес к его семейным делам, охотно ответил на него:

– У моего бедного дяди в последнее время много неприятностей. В университете образовалась целая партия противников, во главе которой стоит профессор Вебер. Этот Вебер, назло моему дяде, выдвигает какого-то невежественного человека и ставит его никому не известное произведение наряду с сочинениями моего дяди. Последний так рассержен, что хочет подать в отставку. Конечно, его не отпустят, потому что это будет для университета невосполнимой потерей. Меня очень трогает, что вы так интересуетесь моим дядей; я часто писал ему о вашей семье, и он был бы очень рад…

Девушка в отчаянии вскочила, подбежала к открытому роялю и начала играть, но Губерт тотчас же очутился возле нее.

– Ах, мой любимый вальс! – воскликнул он. – Конечно, музыка лучше всего передает чувства. Не правда ли?

Маргарита отчаялась: сегодня все было в заговоре против нее. Это была единственная пьеса, которую она знала наизусть, но она не решилась играть по нотам, так как видела, что Губерт только и выжидает паузы, чтобы выразить словами чувства, переполнявшие его сердце, а потому изо всех сил в самом бурном темпе барабанила этот вальс. Получалось что-то ужасное; лопнула струна, но шум был такой, что должен был заглушить всякое объяснение.

– Разве здесь уместно фортиссимо? – отважился спросить Губерт. – Мне кажется, вся пьеса должна исполняться совсем пиано?

– А я исполню ее фортиссимо, – заявила Маргарита, так ударив по клавишам, что лопнула вторая струна. Асессор, будучи немного нервным, вздрогнул:

– Вы испортите этот прекрасный инструмент, – произнес он.

– На что же существуют на свете настройщики? – крикнула Маргарита.

Заметив, что этот «музыкальный шум» неприятен Губерту, она забарабанила с еще большей силой, хладнокровно пожертвовав третьей струной. Это, наконец, подействовало. Асессор убедился, что сегодня не удастся объясниться, и решил отступить.

Когда он ушел, Маргарита встала и заперла рояль.

– Лопнули три струны, – произнесла она с некоторым удовлетворением, – но все же я не дала ему объясниться; пусть с ним разделывается папа.

Она села к столу, взяла книгу и снова углубилась в «Историю германистики».

Несколькими часами позднее Вольдемар Нордек возвращался верхом из Л., куда поехал сегодня утром и где довольно часто бывал в последнее время. Он знал, что его отношения с матерью являлись предметом разговоров в Л., а потому старался не давать пищи всяким вздорным слухам и показывал всем, что совершенно спокоен. Теперь, когда он был в лесу один, его лицо выражало глубокую тоску, а лоб был мрачно нахмурен. Он ехал шагом, не разбирая дороги, и на одном из перекрестков машинально придержал лошадь, чтобы пропустить летевшие во весь дух сани.

Норман вдруг поднялся на дыбы; всадник так сильно дернул узду, что лошадь испугалась и бросилась в сторону, попав при этом в канаву, шедшую вдоль дороги и только слегка прикрытую снегом, и чуть не упала вместе с всадником. Однако Вольдемар быстро заставил коня выскочить из канавы.

Между тем сани по приказанию сидевшей в них дамы остановились, и молодой человек приблизился к ним. Сидевшая в них дама была бледна и заметно взволнована.

– Простите, графиня Моринская, если я перепугал вас, – произнес он, – моя лошадь испугалась неожиданной встречи.

Ванда была не из пугливых и причиной ее сильной бледности являлся, вероятно, не столько испуг, сколько неожиданная встреча.

– Надеюсь, вы не ушиблись? – спросила она.

– Я – нет, но Норман… – Вольдемар не договорил и быстро соскочил с седла. Лошадь, видимо, повредила себе заднюю ногу. Вольдемар быстро осмотрел ее и снова обратился к молодой графине. – Это пустяки, – произнес он прежним холодным и принужденным тоном, – прошу вас не терять из-за этого своего времени.

Вслед за тем он, поклонившись, отступил в сторону, чтобы пропустить сани.

– Разве вы не сядете на лошадь? – спросила Ванда, видя, что он обернул поводья вокруг руки.

– Нет, Норман сильно хромает; ему больно идти, и он не может нести всадника.

– Но ведь до Вилицы два часа езды, – заметила Ванда, – не можете же вы проделать этот путь пешком, да еще медленным шагом.

– Но мне не остается ничего другого, – спокойно ответил Нордек. – Я должен отвести свою лошадь хотя бы в ближайшую деревню, куда потом могу послать за ней.

– Но уже стемнеет, прежде чем вы достигнете замка.

– Не беда, я знаю дорогу.

Молодая графиня бросила взгляд на дорогу, ведущую в Вилицу и терявшуюся в лесу.

– Не лучше ли было бы, если бы вы воспользовались моими санями? – тихо, не подымая глаз, произнесла она. – Мой кучер мот бы тем временем отвести вашу лошадь в деревню.

Вольдемар с изумлением посмотрел на нее; это предложение крайне поразило его.

– Благодарю вас, но вы, вероятно, едете в Раковиц…

– Крюк через Раковиц не так велик, – поспешно перебила его Ванда, – а оттуда вы сможете один ехать в моих санях.

Эти слова были произнесены с трудом, и в них слышалась большая тревога. Прошло несколько секунд, пока Вольдемар ответил:

– Я думаю, будет лучше, если я поеду прямо в Вилицу.

– Но я прошу вас не делать этого, а ехать со мной.

На этот раз в голосе Ванды так ясно слышался страх, что Вольдемар перестал противиться. Он передал кучеру лошадь, приказав ему как можно осторожнее доставить ее в ближайшую деревню, и вскочил в сани, причем разместился на находящемся позади сиденья месте для кучера и взял вожжи.

Поездка происходила в полном молчании. Вольдемар сосредоточил все свое внимание на лошадях, а Ванда, завернувшись в шубу, даже ни разу не повернула головы.

Было уже начало марта, но зима в этом году, казалось, вовсе не хотела кончаться. Дорога сначала шедшая по полю, снова повернула в лес, где снег был так глубок, что лошади, с трудом передвигая ноги, шли шагом. Темные сосны, стоявшие по бокам дороги, низко склонялись под тяжестью покрывавшего их снега; одна из ветвей задела голову Вольдемара, и облако белых хлопьев посыпалось на его спутницу. Последняя слегка обернулась к нему и проговорила, указывая на деревья:

– Дорога в Вилицу все время идет по такому лесу.

– Это для меня не новость, – улыбнулся Вольдемар, – я достаточно часто езжу по этой дороге.

– Но не ходите пешком и притом в сумерки. Неужели вы не знаете или не хотите знать, что вам грозит опасность?

Улыбка сбежала с лица молодого человека и уступила место обычной серьезности.

– Если бы я сомневался в этом, то пуля, на днях пролетевшая над моей головой, когда я возвращался из пограничного лесничества, наверное, сделала бы меня умнее.

– Ну, если вы уже имели опыт в данном отношении, то ваши постоянные поездки без провожатого являются прямо-таки вызовом, – воскликнула Ванда, не будучи в состоянии скрыть свой страх.

– Я никогда не выезжаю без оружия, а от выстрела из-за угла меня не оградит никакой провожатый. Если я начну выказывать страх и принимать всякие меры предосторожности, то моему авторитету наступит конец.

– А если бы та пуля попала в вас? – слегка дрожащим голосом спросила Ванда. – Вы понимаете, как близка была опасность?

Молодой человек слегка наклонился к ней и спросил:

– Так, значит, вы хотели спасти меня от подобной опасности, когда настаивали на том, чтобы я проводил вас?

– Да, – последовал еле слышный ответ.

Нордек хотел что-то сказать, но вдруг выпрямился, натянул вожжи и с горечью произнес:

– Вам придется ответить за это перед вашей партией!

Ванда обернулась к нему и посмотрела ему прямо в глаза.

– Да, потому что вы открыто объявили нам войну, хотя в вашей власти было предложить нам мир.

– Я сделал то, что должен был сделать; вы забываете, что мой отец – немец.

– А ваша мать – полька.

– Вам незачем с таким упреком говорить мне это. Эта роковая рознь уже стоила мне достаточно дорого.

– Да, но всякий другой постарался бы добиться примирения; при некоторых уступках между сыном и матерью оно было бы вполне возможным.

– Между сыном и матерью – может быть, но не между княгиней Баратовской и мной, – сухо и твердо произнес Нордек.

Ванда ничего не ответила; она осознавала, что он прав, а вместе с тем чувствовала, что этот человек, считавшийся холодным и черствым, сильно страдал от разлада со своей матерью. Он до сих пор не мог простить ей безграничную любовь к младшему сыну и полное равнодушие к нему, старшему.

Лес кончился, лошади побежали быстрее, и вскоре показался Раковиц. Вольдемар хотел свернуть на большую дорогу, но Ванда остановила его.

– Высадите меня, пожалуйста, у деревни, я пойду пешком.

Нордек несколько мгновений молча смотрел на нее, а затем спросил:

– Значит, вы не решаетесь показаться в Раковице в моем обществе? Да, да, я совсем позабыл, что этого вам никогда не простят. Ведь мы – враги.

– Исключительно по вашей вине, – заявила Ванда. – Никто не заставлял вас враждовать с нами. Наша борьба не затрагивает вашего отечества.

– Лучше не будем касаться этого вопроса, – с горечью произнес Вольдемар. – Я не могу находиться между двумя враждующими партиями. Я должен был на чем-либо остановить свой выбор. Никто не знает, чего он мне стоил, но все равно я его сделал и на том останусь, хотя знаю, что он, быть может, будет стоить мне жизни и обязательно вызовет ненависть всей Вилицы, моей матери, брата, а также и вашу. Но я не избалован любовью и лаской, а потому можете ненавидеть меня, Ванда! Быть может, это самое лучшее для нас обоих!

Они подъехали к деревне. Соскочив со своего места, Нордек протянул руку и хотел помочь молодой графине выйти из саней, но она молча отстранила ее и обошлась без его помощи. Не произнеся ни слова, она только поклонилась и хотела идти.

Вольдемар отступил, его лицо снова стало мрачным, отказ явно глубоко оскорбил его.

– Я пришлю сани завтра, – холодно произнес он, – с благодарностью, если вы только не откажетесь от нее, как от той ничтожной услуги, которую я только что попытался оказать вам.

Казалось, Ванда боролась сама с собой; она уже собралась идти, но остановилась и, запинаясь, произнесла:

– Господин Нордек!.. Я… вы должны обещать мне, не подвергаться опасности, как хотели сделать это сегодня. Вы правы; вас ненавидит вся Вилица: не облегчайте ей возможность сразить вас… прошу вас об этом.

Услышав слова Ванды, Вольдемар густо покраснел.

– Вы просите? Хорошо… я буду осторожнее, – тихо произнес он.

– Тогда прощайте!

Ванда повернулась и пошла по дороге в деревню. Нордек смотрел ей вслед до тех пор, пока она не исчезла за ближайшим домом, а затем вскочил в сани и помчался по направлению к Вилице. Вынув револьвер из кармана, он положил его рядом с собой и, с обычной уверенностью управляя лошадью, внимательно оглядывался по сторонам. Этот упрямый человек, не знавший страха, вдруг стал осторожным и осмотрительным; ведь теперь он знал, что есть существо, которое беспокоится за его жизнь.