Элизабет Вернер
Руны
В Рансдале вообще помолвка и отношения жениха и невесты всегда носили спокойный характер, и Гильдур, став невестой, смотрела на них так же. Горячую, молчаливую любовь, таившуюся в ее душе под спокойной внешностью, она оберегала, как сокровище, касавшееся ее одной, но ни за что на свете не показала бы этой любви человеку, который вовсе не требовал этого и, может быть, даже засмеялся бы, узнав о пылких чувствах невесты, тогда как его собственные были до такой степени сдержанны.
11
Горы, поднимающиеся непосредственно за зеленой полосой побережья Рансдаля, составляли отроги главного хребта, и чем выше, тем величественнее становился пейзаж с его неприступными вершинами. В уединении этих лесистых гор, в часе езды от фиорда, лежали охотничьи владения принца Зассенбурга и его «северный Тускулум», который он выстроил себе здесь и назвал «Альфгеймом».
Это было деревянное здание в северном стиле, выглядевшее как простой, но очень красиво расположенный охотничий дом. В сущности, это был маленький замок, очень гармонично вписывавшийся в окружающую природу, и если его внутреннее убранство и не отличалось такой роскошью как на «Орле», то все же оно вполне отвечало привычкам знатных и избалованных гостей. Необходимая прислуга была привезена с собой на яхте, и приехавшие господа жили здесь совершенно обособленно; со времени приезда ни принц, ни его гости больше не заглядывали в Рансдаль.
Первую неделю их пребывания в Альфгейме стояли ясные, солнечные дни; солнце всего на какие-нибудь два часа скрывалось за высокими горными вершинами и снова появлялось в полном блеске; ночей, темноты не было. Сегодня впервые небо было пасмурно; горы окутались туманом и облаками, день был холодный, мрачный, почти напоминающий осень.
Большой салон на верхнем этаже Альфгейма был удивительно уютным. Стены и потолок были изящно отделаны деревом, мебель – украшена художественной резьбой; матовый светло-зеленый цвет занавесей и обивки превосходно гармонировал с красноватым оттенком дерева. Стеклянная дверь между двух окон вела на балкон с колоннами и перилами из темного дерева; с него открывался обширный вид вниз на фиорд с его лесами и ущельями. Впрочем, сегодня ничего этого не было видно из-за непрерывной игры волновавшихся облаков.
Обитатели Альфгейма проводили время большей частью этой комнате; сюда после завтрака собрались они и сегодня, Зассенбург и министр, разговаривая, стояли у окна, тогда как Сильвия, сидя в кресле, забавлялась великолепным сеттером, положившим ей на колени свою красивую голову.
– К сожалению, я вынужден пожаловаться вам, барон, – сказал принц не то шутливо, не то с упреком. – По совести, я не могу допускать, чтобы баронесса бродила по окрестностям совершенно одна; местность ей незнакома, и она вообще впервые в горах, а здешние горы для неопытных людей опасны. Я тщетно предлагал себя в проводники, просил, уговаривал, но в ответ мне лишь смеялись. Мне остается только обратиться за помощью к вам.
– Это против нашего уговора, Сильвия, – с недовольством заметил Гоэнфельс. – Ты выпросила у меня позволение гулять одной по утрам, но, понятно, я имел в виду только ближайшие окрестности, а ты, видно, поняла это по-своему.
– Неужели надо контролировать каждый мой шаг? Я не трусиха, да и в горах безопасно; сам принц говорит это. Здесь, на севере, нет надобности в защитниках.
– Да, но нужен проводник, – возразил Зассенбург. – Здесь нет придорожных столбов и можно бродить часами, не встретив ни души. Что, если вы заблудитесь или упадете, а вблизи не будет никого, чтобы помочь вам?
– Ноги у меня крепкие, голова не кружится, я в этом убедилась в течение этой недели. Защиты мне не надо.
– Все равно эти прогулки в одиночку опасны, – настаивал на своем Гоэнфельс. – В дальнейшем тебя будет сопровождать принц, я прошу вас об этом, Альфред. Я уже определил вас в кавалеры моей дочери на всех прогулках, когда нельзя воспользоваться экипажем, потому что сам не мастер ходить пешком. Вы, кажется, хотели идти с Сильвией в Исдаль? Придется, вероятно, отказаться от этого при такой пасмурной погоде. В какой, собственно, стороне находится этот Исдаль?
– Там! – Зассенбург указал на север. – В данном случае баронессе волей-неволей придется соблаговолить принять мое общество; в долину ведет только одна дорога, и надо ее знать, чтобы попасть туда.
Сильвия, ничего не возразив, продолжала играть с собакой.
– Исдаль в переводе «ледяная долина»? – спросил министр. – Вероятно, обычный глетчер[2]. Красивое место?
– Нет, только величественное. Это один из самых диких наших ландшафтов; глядя на него, понимаешь, почему именно ему посвящена сага о смерти и уничтожении.
– Да, да, вы говорили об этом вчера; вы рассказывали Сильвии, а я слышал краем уха, потому что углубился в газету.
– К счастью для меня! – прибавил принц. – Ваша насмешливая улыбка всегда меня расхолаживает. Я знаю, что вы заклятый враг сказочного мира.
– Я только думаю, что сказкам место в детской, – холодно ответил министр. – Они сложены в те времена, когда существовало первобытное общество, и проявления сил природы казались результатом деятельности божества. Для нас эти силы больше не представляют загадки, мы, современные люди, достаточно развиты, на что же нам этот фантастический, волшебный мир? Мы имеем дело только с действительностью.
– У себя дома, в городах, разумеется, – возразил Зассенбург, – но не здесь, в рансдальских горах; здесь природа представляется великой, мрачной загадкой; каждое ущелье, каждая лесная чаща скрывает в себе тайны, и в народе еще живы верования старых времен. Все рансдальцы – добрые христиане и почувствовали бы себя очень обиженными, если бы кто-нибудь усомнился в христианстве, но у каждого в глубине души сохранилось местечко, где живет еще могучий Тор, древний народный бог Норвегии. Пастору об этом незачем знать, но, когда они хотят вымолить себе удачу и покровительство в далеком плавании, когда их домашнему очагу грозит опасность или когда они оказываются перед выбором между жизнью и смертью, тогда не один рансдалец тайком поднимается в Исдаль и там, у камня с рунами[3], вопрошает судьбу.
– У нас есть неподалеку рунический камень? – спросил Гоэнфельс. – Какой эпохи?
– Во всяком случае, одной из наиболее древних. А вы интересуетесь этим, барон?
– Разумеется. Как исторические памятники, я, безусловно, признаю эти камни. Мы обязаны им весьма многими сведениями с тех пор, как научились читать их надписи.
– Ну, эти руны прочесть невозможно, и поставлен этот камень не человеческой рукой. Это один из исполинских осколков, скатившихся во время обвала горы, который опустошил долину много веков назад. Иначе его давным-давно стащили бы в какой-нибудь музей. Камень пришлось поневоле оставить на месте.
– В таком случае, может быть, это надгробный памятник? – заметил Гоэнфельс.
– Может быть, но следов могилы не было найдено так же, как не нашли ключа к рунической надписи. По словам древней саги, Тор сам вырезал ее на скале, когда вынужден был покинуть свои прежние владения, где ему приносили жертвы. Но народное поверье объясняет тайну этих волшебных древних письмен так: кто угадает заветный час и произнесет заветное слово, тот прочтет надпись и из нее узнает свою судьбу. По-вашему, это лишь ребяческое суеверие, но за ним кроется нечто серьезное. Это след великого, могучего прошлого, когда всякий свободный человек был еще борцом и полным хозяином на своей земле, когда природа или божество – дело не в названии – еще давали ответ на вопросы людей, когда люди еще вступали в общение с силами, которые почитали или которых боялись. Это было когда-то и было, должно быть, прекрасно! Что дает нам настоящее взамен этого?
– Жизнь и ее задачи, – убежденно сказал министр.
– Хорошо, если эти задачи нам по плечу, но не всякий может похвастать этим, – возразил принц. – Вы человек современный и вполне ладите с действительностью; я же стараюсь убежать подальше от ее слишком резкой, беспощадной правды в далекую эпоху мечты и веры в волшебство. Здесь, в Рансдале, мы довольно близки к этой эпохе.
– Убегать не следует; необходимо смотреть действительности прямо в глаза, все равно где это будет, и какова она окажется, – резко ответил министр. – Вам не следовало бы каждое лето приезжать сюда, Альфред. Здесь вы окончательно превратитесь в мечтателя. Ваш Альфгейм очень хорош, не спорю; спокойствие и уединение, царящие здесь, в горах, этот резкий, чистый воздух – настоящие лекарства; мне они вернут наполовину утраченную способность трудиться, но проводить целые месяцы отрезанным от общества здесь, где жизнь совершенно остановилась, где забываешь даже о существовании мира где-то там далеко, – этого я не выдержал бы и не понимаю.
– Что вы на это скажете, баронесса? Вы были бы в состоянии выдержать здесь лето? – обратился принц к Сильвии.
Это была новая попытка втянуть ее в разговор, от которого она так упорно уклонялась. Но и на этот раз ему не посчастливилось – ответ был короткий и не обнадеживающий.
– Я нахожу, что папа прав, я тоже не могла бы обойтись без людей.
Принц сжал губы и замолчал. Министр, желая кончить этот разговор, сказал, глянув в окно:
– Значит, сегодня прогулка в Исдаль не состоится. Вообще вам не следовало бы уходить с Сильвией далеко, того и гляди дождь пойдет.
Он подошел к столу с газетами и журналами и стал перебирать их. Принц с минуту колебался, потом направился к Сильвии и наклонился над ее креслом.
– Вы сердитесь на меня? – спросил он вполголоса.
Казалось, девушка действительно была не в духе. Она не подняла на него глаз и, продолжая теребить мягкую шерсть собаки, ответила прежним тоном:
– Зачем вы донесли на меня отцу? Он не знал бы о моих прогулках, потому что все утро сидит в своих комнатах.
– Я боялся за вас, а меня вы не слушаетесь. Вы не знаете, как опасны наши крутые, часто непроходимые горные тропинки… и потом я так мечтал о том, как буду показывать вам окрестности своего Альфгейма.
– Вы и показывали их мне во время наших прогулок, эти же утренние часы принадлежат мне; я хочу быть одна, и всякое общество мне мешает.
– И мое тоже? – спросил Альфред, низко нагибаясь к ней.
Сильвия подняла голову, посмотрела на него и сказала холодно и решительно:
– И ваше, ваша светлость!
Принц быстро выпрямился, явно оскорбленный.
– Я не стану мешать вам, баронесса, даже, несмотря на выраженное вашим отцом желание. Впредь я буду ожидать вашего приказания, чтобы сопровождать вас.
Он поклонился и вышел из комнаты. Гоэнфельс, не слышавший их тихого разговора, с удивлением посмотрел ему вслед.
– Что такое? Что с Альфредом?
– Его светлости угодно обижаться, пусть привыкает, – насмешливо сказала молодая девушка.
– Кажется, он вправе обижаться: ты довольно часто мучишь своими капризами. Будь осторожнее! Альфред – мягкая натура, но не создан и для роли безвольного раба.
– Ты точно знаешь это, папа? Ты всегда на его стороне и зовешь его уже запросто Альфредом.
– По его настойчивой просьбе. Зассенбург еще в Гунтерсберге говорил со мной, ты это знаешь. Он видел тебя тогда всего несколько раз, тебя, по-видимому, мало трогало его внимание, и вообще у меня были причины не давать окончательного ответа немедленно. Но то обстоятельство, что мы приняли его приглашение, является своего рода согласием, и в свете так на это и смотрят. Я не оставил тебе ни малейшего сомнения относительно этого, но и не решал за тебя. Мы только в том случае можем продолжать пользоваться гостеприимством Альфреда, если ты вернешься его невестой.
– Я знаю, папа, – спокойно сказала Сильвия. – Ты ведь ясно дал понять, что хочешь этого.
– Да, я хочу этого, потому что только это обеспечит твое будущее. Пока я жив, ты занимаешь известное положение в обществе, но когда я рано или поздно умру…
– Папа, не говори этого! – перебила его дочь, ласкаясь. – Тебе нет и шестидесяти, ты в полном расцвете лет…
– Но уже не в полном расцвете сил! Теперь, несмотря на молодость, ты играешь видную роль в обществе, ее признают за тобой как за дочерью министра, которого во многих случаях считают всемогущим; но все это прекратится с моей смертью, и ты вынуждена будешь перейти в совсем другую, скромную обстановку, которая для тебя не подходит. На Гунтерсберг у тебя нет прав, а мое личное состояние невелико. Зассенбург предлагает тебе княжескую корону, а я позабочусь о том, чтобы обеспечить тебе положение в его семье. Ты рожденная Гоэнфельс и моя дочь. Это сравняет чаши весов в глазах княжеской родни. Об руку с Альфредом ты будешь окружена всем блеском, какой может дать жизнь, а, кроме того, он любит тебя. Полагаю, тут не может быть речи о выборе.
Министр говорил спокойным, твердым тоном. Для него дело было решено еще тогда, когда с ним объяснился Зассенбург, и если, тем не менее, он потребовал отсрочки как бы для того, чтобы подумать, хотя думать было уже не о чем, то сделал это с намерением: принц не должен был воображать, что его происхождение избавляет его от труда домогаться руки дочери министра, что он может получить ее после первых же дней знакомства. Гордый Гоэнфельс не гнался за княжеской короной; опираясь на свое старинное дворянство и личные заслуги, он чувствовал себя равным принцу, и никто не должен был говорить, что он поторопился обеспечить своей дочери светлейшего супруга.
Сильвия слушала отца, не прерывая его и не выдавая волнения. Они уже не впервые обсуждали этот вопрос. Отец ясно втолковал ей положение дел, чтобы предупредить возможный с ее стороны каприз, который помешал бы исполнению его желания. Ему не понадобилось ее уговаривать; девушка и сама была точно того же мнения, но все-таки возразила с некоторым нетерпением:
– Если бы только он не был всегда таким усталым и равнодушным! Я думаю, на всем свете нет ничего, что интересовало бы его.
– В твоем присутствии он не такой, – заметил Гоэнфельс. – При тебе он становится другим.
– То есть, по крайней мере, старается быть другим, даже принуждая себя, что ему не всегда удается; он часто впадает в мечтательность, как ты это называешь, а я думаю, что это просто скука.
Министр молчал; не мог же он сказать дочери, что эта вялость и равнодушие – результат пресыщения. Спустя несколько секунд, он уклончиво ответил:
– Несчастьем Альфреда стало его происхождение; как принц боковой линии он не мог рассчитывать на пост правителя, а для единственной военной карьеры, которая была ему открыта, он не годился по складу своего характера. Поэтому он всю жизнь думал только об удовлетворении своих наклонностей и интересовался всевозможными областями знаний, не углубляясь ни в одну. Ему в молодости недоставало определенной цели в жизни, и за это ему приходится расплачиваться в более зрелые годы. В настоящее время им овладела эта северная мания, и он каждое лето сидит здесь в горах между своими скалами и руническими камнями. Потому-то я сейчас и прочитал ему нотацию, но это мало поможет делу. Я рассчитываю на твое влияние, Сильвия; ты заставишь его оторваться от этих постоянных грез и вернешь на землю. Давно пора сделать это.
Сильвия без особенного рвения отнеслась к возложенной на нее задаче, но твердо объявила:
– Во всяком случае, мы поселимся в Берлине; я ни за что не хочу расставаться с тобой, папа! Я знаю, принц терпеть не может города, он предпочитал бы полгода плавать на своем «Орле» по всевозможным морям, а на другие полгода обрекать себя и меня на уединение здесь, в своем Альфгейме. Пусть и не воображает! Я хочу жить возле тебя.
– Ты уже распоряжаешься им довольно деспотично. «Я хочу!» «Он должен!» А если он не захочет? – усмехнулся Гоэнфельс.
Девушку очень удивило подобное предположение, но она улыбнулась и задорно сказала:
– Хочешь, сделаем опыт, папа? Я поставлю ему это условием; неужели ты думаешь, что он не согласится? Я не думаю.
– Сильвия, к чему такой тон? – в голосе отца послышалось недовольство. – У тебя замечается опасная наклонность играть всеми, кто ни подвернется тебе; того же, кто не защищается, ты колешь и раздражаешь просто из одного удовольствия дразнить. Но с будущим мужем не играют, заметь себе это.
Девушка почти презрительным движением откинула голову назад.
– А зачем он позволяет! Ты никогда бы этого не позволил, папа!
– Нет, я никогда не был бы слаб даже по отношению к тебе. С тобой нужна сильная воля, которая противостояла бы твоей, в случае нужды могла бы подчинить ее себе. Мне не раз приходилось делать это с тех пор, как ты повзрослела… Ты забыла?
– Нет, – тихо сказала Сильвия. – И от тебя я это снесу, папа, но от тебя одного, а от чужого человека – нет. Пусть попробует! – и ее глаза враждебно блеснули.
– От чужого? Зассенбург не будет тебе чужим, и если он до сих пор еще чужой, то кто же в этом виноват? Он только и ждет минуты, чтобы объясниться с тобой, но ты постоянно отталкиваешь его своими бесчисленными капризами. Зачем ты так поступаешь? Ты ведь согласна. Если эта игра не заставит его, наконец, потерять терпение, то его потеряю я.
Сильвия молчала. Она знала этот тон отца и понимала, что противоречить ему нельзя.
Приход слуги, принесшего только что полученную почту, положил конец разговору. Министр бегло проглядел адреса на конвертах присланных на его имя – их была целая пачка – и встал, намереваясь отнести их в свою комнату.
– Итак, ты не станешь больше ходить по горам одна, без провожатого, я очень прошу тебя об этом, – обратился он еще раз к дочери. – Принц совершенно прав: не зная местности, нельзя подвергать себя опасности. Ты обещаешь, Сильвия?
– Слушаюсь, ваше превосходительство! Когда мой строгий папаша издает указ, мне остается только повиноваться. Я давно это знаю. А теперь простимся; ты не любишь, чтобы тебе мешали, когда ты занят корреспонденцией, а я переоденусь на прогулку. – Сильвия обняла за шею отца и ласково прижалась к нему, тихонько, с мольбой шепча в то же время: – Разве я такая уж плохая? Ты так отчитал меня, папа!
Гоэнфельс посмотрел на нее сверху вниз, и строгое, серьезное выражение его лица смягчилось; он улыбнулся.
– Ужасно плохая! – сказал он. – Мне частенько бывает трудно ладить с тобой, гадкая, своенравная девочка. В его голосе звучала нежность, а по тому, как он прижал к себе дочь и поцеловал ее, нетрудно было угадать, что она составляет счастье всей его жизни.
Час спустя Зассенбург вошел в комнату своего гостя и застал его за письменным столом. Предписание врачей избегать работы Гоэнфельс исполнял лишь отчасти, да и не мог, как министр, строго следовать ему. Он ограничивался самым необходимым, но уже и это заняло бы все время другого человека. Так как Рансдаль только два раза в неделю имел связь с внешним миром через фиорд, то принц завел собственную связь с береговой станцией, мимо которой ежедневно проходили большие пароходы, и получаемая почта немедленно отправлялась в Альфгейм через горы на лошадях. Гоэнфельс, просматривавший полученные сегодня бумаги, с удивлением поднял глаза на вошедшего и спросил:
– Уже вернулись? Почему так скоро?
– К сожалению, мне пришлось остаться без прогулки, – ответил принц. – Извините, что я помешал вам, барон, я не знал что вы уже за работой.
– Дело подождет, – сказал министр, отодвигая бумаги. По тону и физиономии принца он догадался, что не все в порядке. – А где Сильвия?
– Ушла… час тому назад.
– Одна? Но ведь я запретил ей!
– И она подчинилась вашему приказанию; она взяла с собой одного из моих егерей, Рольфа, знающего каждую тропинку в лесу, так что всякая возможность опасности исключена.
Гоэнфельс нахмурился; ему не понравилось, как дочь истолковала его запрещение.
– Что же случилось? – спросил он.
– Ничего особенного! Я был вынужден послать лакея извиниться перед баронессой и сказать, что не могу идти на прогулку из-за сильной нервной головной боли, которая нередко появляется у меня совершенно внезапно; в то же время я поручил передать, что считаю погоду не подходящей для прогулок и что благоразумнее остаться дома. В ответ на это баронесса велела Рольфу сопровождать ее, и, кажется, прогулка предполагается продолжительная; пожалуй, они пошли в Исдаль.
– Что за прихоть! В такую погоду! К тому же Сильвия знает, что вы хотели сами вести ее туда.
– Именно потому она и пошла. Баронесса только что сообщила мне, что мое общество мешает ей. Мой отказ пришелся, наверно, кстати. Очевидно, егерь ей не мешает.
В словах принца ясно звучала горечь. Его попытка разыграть из себя обиженного не удалась. Девушка отнеслась к ней с убийственным равнодушием. Министру была неприятна эта история, но он счел за лучшее не показывать этого.
– А вы просто взяли да и отстранились? – спросил он. – Этим вы многого не добьетесь. Вы должны были настоять на том, чтобы провожать ее, как я приказал ей.
– Неужели я должен был навязывать свое общество? Вы уж чересчур многого требуете от меня, барон!
– Как вы можете так серьезно относиться к таким пустякам? К Сильвии вообще в некоторых случаях не следует относиться серьезно, у нее до сих пор бывают иногда капризы и фантазии, как у ребенка. Вам придется еще до известной степени воспитывать ее. Вы возразите мне, что это дело отца. Совершенно верно, но наши отношения сложились так из-за некоторых обстоятельств. Сильвия была тяжело больна в детстве, а если постоянно дрожать за своего единственного ребенка, когда любое волнение или слезы представляют опасность для жизни слабого маленького существа, то не могло быть и речи о воспитании, ее только щадили и оберегали.
– А потом вы стали министром, – заметил Зассенбург. Конечно, у вас немного оставалось времени для семьи.
– Да, тут уже приходится напрягать все свои силы для исполнения ответственной обязанности, взятой на себя. Когда выдавался редкий свободный час и Сильвия, ласкаясь, прижималась ко мне, то я не читал нравоучений, а просто принимал ее в объятия, чтобы отвести душу и немножко отдохнуть от бремени работы. Я знаю, что тут много было упущений, но я не мог ничего сделать и должен передать дело в руки будущего мужа. Ему предстоит далеко нелегкая задача.
– И вы полагаете, что она мне по плечу? – спросил принц, сев и опустив голову на руки.
– Такому, как вы сейчас, нет, Альфред!
– Сейчас? В мои годы уже не меняются.
– Даже если речь идет о том, чтобы завоевать любовь молодой жены?
– Любовь! – мрачно повторил принц. – Вы считаете Сильвию способной любить? Я – нет. Отец – единственный человек, к которому она, пожалуй, что-то испытывает, – тут сказывается голос крови. Для всех остальных она немилосердная богиня, глухая ко всем мольбам. Вначале я мечтал о том, как со временем разбужу в моей молодой жене все, что, как я тогда думал, дремлет в ее душе и должно проснуться при звуке волшебного слова заклинания, но теперь уже давно знаю, что этого никогда не будет. У меня часто при мысли о ней возникает ассоциация с русалками, этими красивейшими, но в то же время самыми неблагородными созданиями, героинями наших древних сказок. Обольстительные и холодные, как волны, из которых они родились, они очаровывают человека, губят его и при этом улыбаются; любить они не могут, потому что у них нет души.
– Очень поэтично, но очень нелестно для моей дочери, – холодно сказал министр. – Если вы боитесь ее русалочьей натуры, то ведь вы совершенно свободны, ваша светлость! Решающее слово еще не произнесено и нет никакой надобности произносить его. Я вполне предоставляю вам…
– Вы не поняли меня! Вы сами поставили мне условие ждать и, когда я просил у вас руки Сильвии, потребовали, чтобы я пока молчал. Она должна быть моей женой; почему же мне не говорить откровенно?
– Сколько угодно! Но если вы так ясно видите это, то зачем же будете добиваться руки «немилостивой богини»?
Бледное лицо принца Альфреда окрасилось румянцем, глаза оживились, в них появился огонь.
– Потому что это сильнее меня, потому что я не могу отказаться от нее и от безумной мечты, что она когда-нибудь оживет. Вы не подозреваете, что значит быть охваченным такой поздней последней страстью, а я весь в ее власти. Я ведь давно покончил со всеми иллюзиями; все, что когда-то жило и трепетало в моей душе, превратилось в пепел, но теперь еще раз вспыхнуло ярким пламенем; мне кажется, будто ко мне опять вернулась молодость. Может быть, Сильвия не даст мне счастья, но она моя судьба, которую я должен принять такой, какой она мне послана.
Это была горячая, но лихорадочная вспышка. Министр покачал головой с не совсем довольным, но отчасти примиренным видом. Он не понимал такой страсти, но ему было лестно, что ее предметом служила его дочь.
– Ну, так бросьте же вызов своей судьбе, Альфред, – сказал он. – Никто не стоит на вашем пути, даю вам слово. Мое согласие вы уже получили, а согласие Сильвии получите, если серьезно захотите этого.
Горькое выражение пробежало по губам принца; он быстро встал.
– Может быть. Ведь меня зовут Альфредом Зассенбургом. Однако я не стану больше мешать вам, вы работаете. До свидания!
Он ушел. Гоэнфельс, посмотрев ему вслед, пожал плечами.
– Фантазер! В его годы и с его опытностью пора бы уже было бросить это, но есть люди, которые никогда не могут отделаться от фантазий. Он и Иоахим! Оба не созданы для жизни!
Последние слова выражали не то сострадание, не то презрение, а затем министр опять углубился в работу.
