Элизабет Вернер
Руны
27
«Кильская неделя» закончилась; великолепное зрелище морских маневров завершилось, и часть судов уже готовилась к отплытию. Но в гавани и в городе еще царило оживление; шлюпки с флотскими офицерами и матросами сновали взад и вперед, а множество приехавших отовсюду людей еще не успели разъехаться; большинство оставалось еще на несколько дней.
Обнявшись и весело беседуя, по гавани прогуливались два молодых моряка; вдруг они вытянулись в струнку и отдали честь лейтенанту флота, только что подъехавшему к берегу на шлюпке.
– Ну что, Христиан? Блаженствуешь в своем новом звании кабельного юнги и члена имперского германского флота? – спросил он подходя. – Э, да это Генрих Кунц! Впрочем, все верно, ведь и вы должны были прийти сюда на «Фетиде»! Правда, здесь веселее, чем в Ледовитом океане, где мы встретились в последний раз? А Христиан-то рад-радешенек, что опять дышит немецким воздухом.
– Так точно, – ответил очень красивый в своей новой форме Христиан. – Но лучше всего то, что я буду вместе со своим капитаном, то есть, я хотел сказать… со своим лейтенантом.
Офицер – это был Курт Фернштейн – громко рассмеялся.
– Вместе… нечего сказать! Он отплывает сегодня в наши африканские колонии, а ты остаешься в Киле на учебном судне. Разумеется, это совсем близко!
– Но все-таки мы под одним флагом! – с восторгом воскликнул Христиан. – Мне кажется, я не мог бы вынести, если бы он остался в Рансдале.
– К счастью, и он этого не вынес. Кстати, я могу сообщить тебе одну новость из Рансдаля: бывший штурман «Орла», а теперь капитан Торвик, скоро получит пароход моего тестя «Эрлинг». Он займет это место в будущем месяце. Ну, до свиданья!
Курт дружески кивнул обоим и пошел своей дорогой. Христиан весь сиял в восторге оттого, что молодой офицер обращается с ним так запросто. Это было вдвойне лестно для него при брате, тем более что последний с некоторым оттенком зависти проговорил:
– У тебя всюду, куда ни погляди, протекция. Лейтенант Фернштейн разговаривает с тобой как со старым знакомым, а лейтенант Гоэнфельс специально ходил к командиру, чтобы попросить его принять тебя под свое покровительство. Тебе хорошо живется!
– А его превосходительство министр обратился ко мне лично, когда осматривал наше судно третьего дня! – прибавил Христиан в приливе необузданной гордости. – Он сказал, что поездкой на Свендхольм я великолепно зарекомендовал себя, и посоветовал мне продолжать так, как я начал, тогда из меня выйдет что-нибудь путное. При всех сказал!
– Этак ты еще, пожалуй, прославишь наш род! – насмешливо заметил Генрих. – Но кто этот Торвик, ставший капитаном? Ты знаешь пароход «Эрлинг», которым он будет управлять?
– Да, он стоял в Дронтгейме, когда мы были там. Кажется, это самое большое и лучшее из всех судов господина Лундгрена; но я не поздравляю его команду с таким капитаном.
– Отчего? Разве он такой строгий?
– Настоящий медведь! Другого такого во всем мире нет! Как он себя вел, когда привел «Фрею» обратно со Свендхольма! Ведь в такую адскую погоду это был геройский подвиг; команда «Орла» собралась и хотела поблагодарить его. Видишь ли, у них вышла какая-то глупая история: они повздорили, накинулись все на него одного и здорово избили; теперь им стало стыдно, и они хотели попросить у него прощенья. Посмотрел бы ты на Гаральда Торвика в то время, когда они заговорили об этом! Другой забыл бы все и пожал бы им руки, а он буквально рассвирепел. Он, дескать, вообще не хочет об этом говорить, и ему не нужно никакой благодарности, пусть они оставят его в покое. И при этом покраснел как рак и уставился в землю, будто ему было стыдно. К счастью, вмешался мой хозяин и сказал: «Я думаю, Гаральд, ты можешь с чистой совестью принять благодарность, так же, как и я». Тогда он замолчал, но все-таки не сказал им ни одного доброго слова.
Начав рассказывать, Христиан уже не мог остановиться. Слава Богу, тут никто не ворчал на него за это, как Олаф и Нильс, когда у их товарища появилась потребность отвести душу; здесь знали, что рот дан человеку для того, чтобы говорить, а не для того, чтобы молчать.
Между тем лейтенант Фернштейн шел дальше; вдруг он замедлил шаги и стал всматриваться в шедшую ему навстречу пару, которая в настоящую минуту остановилась, чтобы посмотреть на суда.
– Право же, это Филипп! – проговорил он вполголоса. – Видно, мне суждено всюду встречать его. И ведет под руку какое-то существо женского пола! Должно быть, опять утешился. Надо будет посмотреть поближе. – И он направился к ним.
– Здравствуй, Филипп! Опять мы встречаемся в Киле! Извините, сударыня, что я так бесцеремонно заговорил с вашим спутником, мы старые школьные товарищи.
Филипп Редер, казалось, был не очень-то обрадован этой встрече, он смутился, но потом кое-как овладел собой.
– Ах, Курт! И ты здесь? Конечно, по делам службы? Я так и думал. Милая Сабина, позволь представить тебе лейтенанта Фернштейна; моя невеста, фрейлейн Ланкен!
«Так и есть!» – подумал Курт, внимательнее присматриваясь к даме.
Она была старше жениха и некрасива, но у нее были весьма волевые черты лица, и она чрезвычайно зорко оглядела неожиданно обретенного «школьного товарища». Стройный, красивый офицер сразу приглянулся Сабине; она улыбнулась и благосклонно приняла его приветствие.
Филипп был такой же бледный и унылый, как и прежде; он по мере сил старался держаться непринужденно и тоже задал вопрос. – Может быть, и ты помолвлен? Помнится, когда я уезжал из Норвегии, на это было очень похоже.
– Прошу выражаться с большим почтением; ты видишь перед собой человека, женатого уже шесть недель!
– А, вот как!.. Разумеется, на фрейлейн Инге Лундгрен? – Физиономия Редера стала кислой как уксус; вероятно, он вспомнил танец бесноватого, исполненный им в гостинице в Дронтгейме. Непосредственная близость его третьей любви, казалось, не доставляла ему особенного утешения.
Курт весело воскликнул:
– Разумеется! Я вернулся на «Винете» в начале мая и сразу обвенчался со своей Ингой. Папа тоже был на свадьбе с нашими молодыми супругами из Оттендорфа, обвенчавшимися еще зимой. Теперь мы устроились пока в Киле, потому что мой крейсер простоит здесь до осени, а там придется опять отправляться Бог знает куда.
– Ах, уж эти моряки! – сказала фрейлейн Ланкен. – Только и знают, что плавают по всяким морям и чувствуют себя дома во всех частях света, только не в своей семье. Ваша жена мирится с этим?
Курт, улыбаясь, пожал плечами.
– Ей ничего больше не остается, такая уж наша профессия. Служба прежде всего.
– Филипп не служит, – заметила невеста с чувством удовлетворения. – Я никогда не согласилась бы, чтобы он зависел от чего-нибудь; да он в этом и не нуждается. Мы намерены купить имение и жить там летом, а зимой, конечно, будем жить в городе; только мы еще не знаем, где именно: в Берлине или Дрездене. – Она говорила уверенно. Было видно, что при составлении планов будущей жизни она имела решающий голос, а жених играл совершенно пассивную роль. И действительно, он только покорно кивнул, между тем, как она продолжала: – Мы не будем отправляться в дальние путешествия, а станем совершать только небольшие поездки. Филипп в прошлом году ездил на север, но ему там вовсе не понравилось, и он только нажил себе ревматизм. Там очень холодно?
– Только местами; летом иной раз бывает даже очень тепло, – ответил Курт. – Впрочем, Филипп совершенно прав, отказываясь от дальних странствий, он создан не для этого. В Северном море он страдал морской болезнью, на Нордкапе – головокружением, а в рансдальских горах не мог вынести езду в экипаже. В будущем у него будете вы, довольно с него и этого.
Любезный поклон довершил комплимент.
Невеста приняла его с явным удовольствием. Но Редеру стало при этом немного не по себе; он достаточно хорошо знал эту любезность своего школьного товарища и понимал, что под ней кроется. Поэтому он поспешил прекратить разговор, заявив, что им пора возвращаться в гостиницу, так как они уезжают после полудня. Они обменялись еще несколькими фразами и расстались.
Недалеко от города стояла прехорошенькая вилла с видом на бухту и гавань; здесь поселились молодые супруги Фернштейн. Лундгрены, отец и мать, сделали все, что было в их власти, чтобы как можно красивее и уютнее обставить дом своей единственной дочери. Это было прелестное гнездышко, но самым прелестным в нем была молодая хозяйка, выбежавшая навстречу своему возвращавшемуся домой мужу; он принял ее в свои объятья так, будто отсутствовал целый день, а не два часа.
– Наконец-то ты пришел! – сказала она, надув губки. – Конечно, ты прощался со своим любимым Бернгардом; значит, я должна ждать.
– А ты ревнуешь? – шутливо спросил он. – Хотя Бернгард неповинен в моем опоздании; напротив, я сократил свой визит, потому что на «Курфюрсте» были дядя Гоэнфельс с Сильвией, которые тоже приехали проститься, и я не хотел мешать им. Мне кажется, ты права, Инга, тут что-то есть.
– Я всегда права! Я догадалась, в чем дело, еще тогда, когда мы встречали министра на вокзале. Стоило только взглянуть на физиономию Бернгарда в ту минуту, когда Сильвия вышла из вагона, и на ее глаза. Но вы, мужчины, не замечаете таких моментов. Правда, ты говорил, будто она невеста принца Зассенбурга.
– Конечно. Они приняли наши поздравления на Нордкапе; но знали об этом только немногие посвященные лица. Зассенбург умер, прежде чем успели объявить о помолвке, и его внезапная смерть стоила Сильвии княжеской короны.
– И мужа, который был бы чуть ли не на тридцать лет старше нее. Мне это было бы не по душе, и, я думаю, она только покорялась честолюбивым планам отца. Во всяком случае, смерть принца сделала ее свободной, и теперь между ней и Бернгардом нет никаких препятствий.
– Пока между ними только восточная Африка, – сказал Курт. – Пройдет, может быть, целых два года, прежде чем он вернется назад. Кстати сказать, я теперь в высшей степени зол на своего закадычного приятеля, как ты его величаешь, потому что с ним все нянчатся, а на меня ноль внимания! Я не изменял долгу, ни разу не нарушил дисциплины, и никто не ставит мне этого в заслугу, а блудного сына, который раскаялся и вернулся, считают чем-то вроде героя. У дяди Гоэнфельса Бернгард теперь на первом плане, и он обращается с ним как с будущим наследником престола; впрочем, в Гунтерсберге он этим наследником действительно будет. Но главное, что и наш старый, ворчливый морской волк, капитан Вердек, туда же! Когда его назначили командиром «Курфюрста», он натуральным образом выпросил себе Бернгарда. Берегись, Инга, он еще перехватит у меня адмиральство!
– И думать об этом не смей! – маленькая женщина обеими руками вцепилась в кудрявые волосы мужа и принялась его трясти. – Ты обещал мне, что я буду адмиральшей! Я только ради этого и вышла за тебя и разбила сердце бедняги Филиппа Редера!
Молодой супруг, смеясь, вырвался из цепких маленьких ручонок.
– К сожалению, я должен развеять твою иллюзию, моя дорогая женушка! Ты думаешь, твой бывший обожатель забился в какой-нибудь укромный уголок, и умирает медленной смертью от своей сердечной раны? Я только что встретил его, это и стало причиной моего опоздания. Он прогуливался по гавани под руку со своей невестой и представил ей меня.
– Уже утешился? – спросила Инга с некоторым разочарованием.
– Тебя это удивляет? Он уже привык обручаться. В первый раз он совсем обручился, во второй раз – наполовину, ты серьезно напугала меня тогда своей угрозой! Теперь же его проглотят с кожей и волосами. Невеста, кажется, какая-то фрейлейн Ланкен, очень энергичная особа и хорошо знает, какие выгоды принесет ей эта богатая партия; она и теперь уже держит Филиппа под башмаком, и, в сущности, для него это счастье. Этот червяк Филипп нуждается в том, чтобы им руководили и присматривали за ним, а то он будет делать глупость за глупостью. На этот раз он не засидится в женихах, можешь быть уверена.
На лбу молодой женщины появилась морщинка; ей было все-таки немножко обидно, что ее пламенный обожатель так скоро стал искать утешения и нашел его; но она ничего не сказала, а, взяв со стола письмо, проговорила:
– У меня тоже есть для тебя новость. Угадай!
– От Гильдур? – спросил Курт, узнавший почерк. – Ну, что нового в Рансдале?
– Тоже помолвка. Гильдур дала слово капитану Торвику; мы с ним породнимся.
– Гаральду Торвику? Ну, это снимет камень с души Бернгарда. Он все терзается угрызениями совести, и совершенно напрасно, потому что Гильдур сама возвратила ему слово, так как не чувствовала себя в силах расстаться с отцом и родиной; она сама написала тебе это. Вообще, большое счастье, что она так поступила, потому что из этого брака никогда не вышло бы ничего хорошего; ведь эти люди были слишком разные. Гаральд и Гильдур – хорошие люди и подойдут друг к другу; она останется в своей любимой Норвегии, а ему в его будущей карьере не повредит то обстоятельство, что он станет племянником первого судовладельца в Дронтгейме. Он уже получил одно из судов твоего отца.
Инга задумчиво опустила голову. Гильдур всегда казалась ей слишком холодной, но все-таки женское чутье ей подсказывало, что здесь кроется что-то другое, более глубокое.
– Я никогда не могла понять этого; отказать жениху лишь потому, что не хочешь покидать родину и отца! Это не любовь. Я поступила лучше. Правда, Курт? Я поехала с тобой.
– Но когда я уйду в море, ты, конечно, будешь жить больше в Дронтгейме, чем в Киле. Твои родители выпросили свою дочку на всю зиму, а я был так легкомыслен, что согласился.
– Неужели же мне сидеть здесь одинокой и покинутой, в то время как ты отправишься, пожалуй, еще к Южному полюсу. У нас, несчастных жен моряков, ужасная судьба!
– Особенно ужасна она теперь, в медовый месяц! – сказал Курт, снова собираясь привлечь жену к себе, но она отскочила.
Он бросился за ней, и началась погоня через все комнаты, в последней он, наконец, поймал Ингу и наказал тем, что осыпал поцелуями. Молодые супруги иногда вели себя, как расшалившиеся дети.
Далеко от берега, в бухте, стоял броненосец «Курфюрст», готовый к отплытию. На палубе кипела работа; делались последние приготовления к отплытию, а некоторые офицеры еще принимали прощальные визиты своих родственников.
В сопровождении дочери приехал министр Гоэнфельс, чтобы проститься со своим старым товарищем, командиром судна, и с племянником; в глазах посторонних это был только дружеский прощальный визит, никто не должен был знать, что лейтенант Гоэнфельс прощается со своей невестой; поэтому молодым людям дали всего несколько минут, чтобы они побыли наедине. Для этого они пошли в каюту капитана, который участвовал в «заговоре». Бернгард держал в объятиях только что завоеванное счастье всей своей жизни, с которым ему снова приходилось расставаться.
– Не надо переживать разлуку так тяжело, Сильвия! – Его тон ясно показал, чего стоила ему разлука. – Жена моряка должна быть мужественной. Думай о том времени, когда я вернусь.
Сильвия, всхлипывавшая у него на груди, подняла голову и постаралась улыбнуться.
– Я буду стараться, но как мучительно расставаться после такого короткого счастья! Мы виделись всего неделю, и то лишь по несколько часов в день, ты все время был на службе.
– А тебе хотелось бы иметь мужа, который сидел бы с тобой дома без всякого дела, у которого не было бы никакой цели? Я знаю из опыта пустоту такого существования, потому что жил так почти два года. Только теперь я чувствую, что живу.
– Да, если бы я могла ехать с тобой! Но ты едешь один навстречу бурям и опасностям, а я не могу делить их с тобой!
Сильвия, произнесшая эти слова, полные страха и горячего чувства, была уже не прежняя Сильвия, заслужившая эпитет «немилостивой богини». Она проснулась для полной, кипучей жизни, с тех пор как научилась страдать и любить. Бернгард нагнулся и заглянул в затуманенные слезами глаза, смотревшие на него.
– Глаза нимфы! – сказал он со страстной нежностью. – Курт был совершенно прав, и, может быть, я потому и люблю их так сильно, что в них есть что-то родственное нашей стихии, нашему прекрасному, гордому, свободному морю. Оно пугает и в то же время манит, непреодолимо влечет к себе. Так и твои глаза, Сильвия!
В эту минуту открылась дверь, и вошел министр.
– Ну, надо расставаться, дети! – напомнил он. – Слышите? Сейчас дадут сигнал, чтобы посторонние уходили. Поезжай Богом, Бернгард, и возвращайся благополучно домой. Ты получишь жену, а вдобавок найдешь и отца, – и он обнял племянника.
Бернгард еще раз страстно прижал к груди невесту, и они пошли наверх.
На палубе они простились как родственники. Пока Бернгард провожал Сильвию к трапу, Гоэнфельс обменялся рукопожатием с капитаном.
– Поручаю его тебе, Вердек! – сказал он вполголоса. – Побереги его для меня!
– Убережешь его! Он делает только то, что взбредет в его упрямую голову. Немало хлопот и горя наделал нам этот бедовый малый своим безумным стремлением к свободе, но, я полагаю, он получил хороший урок и теперь уже не уйдет от нас, хотя его нужно держать в узде. Но зато потом еще порадует тебя!
Через час «Курфюрст» снялся с якоря. Великолепное, гордое судно послало последний прощальный привет родине своими развевающимися флагами и поплыло в открытое море.
Немного в стороне от других офицеров, которые находились на палубе, стоял лейтенант Гоэнфельс и, не отрываясь, смотрел на медленно удаляющийся берег. Там, на балконе большой гостиницы, развевался белый платок; он не переставал мелькать в воздухе, пока судно не скрылось из виду. К Бернгарду подошел капитан Вердек, знавший, кого оставляет здесь молодой офицер.
– Ну, что? Небось, тесновато стало в мундире от того белого платка? – спросил он. – Ничего не поделаешь, вы опять на службе; тут уж не приходится оглядываться назад, теперь только вперед!
Бернгард поднял на него глаза, и в его голосе послышалось глубокое душевное волнение, когда он сказал:
– Господин капитан, до сих пор я не решался поблагодарить вас; вы держались далеко от меня. Могу я сделать это теперь?
– Поблагодарить? За что? – пробурчал Вердек. – Ваш дядя хлопотал, чтобы вас опять приняли на службу.
– Но вы просили, чтобы меня назначили на ваше судно, неужели вы не позволите мне даже поблагодарить вас за это? Ну так я постараюсь доказать вам свою благодарность.
Старый моряк полусердито, полуласково посмотрел на своего бывшего любимца, наконец, опять попавшего в его руки.
– Хорошо, я ловлю вас на слове; вы должны оправдать то, в чем я поручился перед вашим дядей после нашего первого плавания. Когда-нибудь вы это узнаете, и тогда помилуй вас, Бог, если вы сделаете меня лжецом!
– Я знаю.
– Вот как! Это было совершенно лишнее.
– Нет, это было необходимо. Правда, в то время ваши слова прозвучали для меня злой и унизительной насмешкой; я оттолкнул от себя будущее, которое вы мне пророчили. Но только эти слова придали мне мужество вернуться и снова показаться вам на глаза. Ними вы возвратили мне все.
Что-то похожее на улыбку пробежало по серьезному, жесткому лицу командира; он крепко сжал руку молодого офицера и сказал:
– В таком случае, Бернгард, оправдайте же эти слова!
Далеко на севере лежит пустынная, скалистая долина, окруженная обледенелыми вершинами. В зимнее время она занесена снегом, весной и осенью здесь бушуют вьюги. Дикий горный поток бешено мчится по дну, а в верхнем ее конце сверкает широкое ледяное поле мощного глетчера. Там стоит древний рунный камень, окутанный таинственной дымкой саги; странные письмена испещряют его выветрившуюся поверхность. Народ зовет их рунами судьбы. Науке не удалось еще разобрать их, но тот, кто угадает заветный час и скажет нужное слово, тому загадочная надпись станет ясна и понятна, и тот прочтет в ней свою судьбу: смерть или жизнь!
