Элизабет Вернер
Развеянные чары
Глава 9
– Эдакая беда у нас в доме! – воскликнул старый бухгалтер в конторе, заложив перо за ухо и захлопнув счетную книгу. – Молодой хозяин вот уже три дня как исчез из дома и не подает признаков жизни, не осведомляясь ни о жене, ни о сыне. Капитан тоже не показывает носа. Принципал все время так сердит, что не подступиться. У молодой же хозяйки такой вид, что даже больно становится, когда смотришь на нее. Бог знает, чем кончится эта несчастная история!
– Но с чего вдруг произошел разрыв? – спросил старший конторщик, точно так же откладывая в сторону работу (занятия в конторе кончались) и запирая на ключ свою конторку.
Бухгалтер пожал плечами:
– Вдруг? Мне кажется, все мы ожидали этого уже в течение нескольких месяцев. Недоставало лишь искры, чтобы вспыхнул пожар, и вот наконец явилась и она. Побывав в дамском обществе, госпожа Альмбах узнала новость, которую уже знает чуть не полгорода и которую едва ли приятно слышать, когда она касается собственного зятя. Госпожа Альмбах передала мужу. Вы ведь знаете нашего принципала, вам известно и то, с каким недоброжелательством он относится ко всем этим артистическим бредням и как боролся с ними, – и вдруг такое открытие! Он приказал позвать к себе молодого хозяина, и разыгралась сцена! Я кое-что слышал из соседней комнаты. Если бы Рейнгольд по крайней мере был благоразумен и уступил, – ведь ясно, как день, что он не без греха, – то, пожалуй, дело как-нибудь и уладилось бы; но вместо того он заупрямился, заявил, что не желает быть купцом, что намерен отправиться в Италию и заниматься музыкой, что он и так уже слишком долго терпел здесь рабство, и тому подобное. Принципал был вне себя от гнева; он запрещал, угрожал, наконец, стал ругаться, и тут-то, должно быть, и произошел взрыв. Молодой хозяин до того разъярился, что я боялся, как бы не случилось несчастья. Он затопал ногами как сумасшедший и закричал: «Пусть хоть весь мир воспротивится, но будет так, а не иначе. Я не позволю больше командовать собой и предписывать мне, что я должен думать и чувствовать». С этими словами он ушел, а через час опрометью выбежал из дома, и с тех пор о нем ни слуха, ни духа. Упаси, Боже, от таких семейных сцен!
Старик положил перо, слез со своего табурета и, распрощавшись с подчиненными, вышел из конторы.
Едва он переступил порог передней, как столкнулся с Гуго Альмбахом, только что вошедшим с улицы, и радостно всплеснул руками:
– Слава Богу! Хоть вы-то показались наконец, господин капитан! Всем нам в доме не по себе.
– А как барометр? Все еще показывает «бурю»? – спросил Гуго, показывает взглядом в сторону верхнего этажа.
Бухгалтер вздохнул:
– «Дурную погоду». Может быть, вы принесли нам «ясную»?
– Едва ли! – серьезно ответил капитан. – Сейчас я иду к госпоже Альмбах. Ведь она дома?
– Ваша тетушка уехала вместе с принципалом, – сообщил бухгалтер.
– Вы меня не поняли, мне нужно видеть молодую госпожу Альмбах, мою невестку.
– Молодую хозяйку? Боже милостивый, в эти три дня мы и в лицо-то не видали. Она, должно быть, наверху, в детской, теперь она ни на минуту не отходит от ребенка.
– Я пойду к ней, – объявил Гуго и, торопливо кивнув, стал взбегать по лестнице. – До свидания!
Бухгалтер посмотрел ему вслед и покачал головой. Он не привык к тому, чтобы капитан серьезно, без какой-нибудь шутки проходил мимо него, к тому же он заметил непривычное облачко на всегда ясном челе моряка. Он снова покачал головой и вздохнул:
– Одному Богу известно, чем все это кончится!
Гуго между тем уже был в комнате своей невестки.
– Это я, Элла! – сказал он, входя. – Я вас испугал?
Молодая женщина была одна: она сидела у кроватки сына. Юношески быстрые шаги и торопливо отворенная дверь ввели ее в заблуждение. Видимо, она ожидала увидеть совсем не Гуго. Лихорадочная дрожь и яркий румянец, вспыхнувший на ее щеках, ясно доказывали это; при виде Гуго румянец сменился смертельной бледностью.
– Дядя так несправедлив, что и передо мной закрывают двери дома, – продолжал капитан, подходя к ней ближе. – Он твердо убежден, что и я принимал участие в этом несчастном разрыве. Надеюсь, Элла, вы так не думаете?
Элла едва ли слышала последние слова капитана.
– Вы принесли мне вести о Рейнгольде? – спросила она быстро, переводя дыхание. – Где он?
– Вы, конечно, не ждали, что он сам придет сюда, – уклончиво ответил капитан. – Как бы ни был он виноват, но обращение с ним дяди таково, что каждый возмутился бы. В этом пункте я всецело на его стороне и вполне понимаю, что он ушел из дома, отказавшись от всякой мысли о возвращении. Я сделал бы то же самое.
– Была ужасная сцена, – сказала Элла, стараясь удержать готовые хлынуть слезы. – Мои родители стороной узнали все то, что я так старательно скрывала от них, и Рейнгольд был просто страшен в своем гневе. Он покинул нас, но в течение трех дней все же мог бы передать какую-нибудь весточку, хотя бы через вас. Ведь он у вас?
– Нет, – коротко, почти резко ответил Гуго.
– Нет, – повторила Элла. – Он не у вас? Мне казалось само собой понятным, что он там.
Капитан отвел глаза.
– Он пришел ко мне с тем, чтобы остаться, но мы разошлись во мнениях. Рейнгольд бывает не в меру раздражителен, когда дело касается известного вопроса; я не мог, да и не хотел скрывать свой взгляд на происшедшее, и мы впервые в жизни серьезно поссорились. Поэтому он отказался воспользоваться моим гостеприимством, я вторично видел его только сегодня утром.
Элла молчала. Она не спросила даже о том, что именно послужило поводом к ссоре братьев; она уже убедилась, что в лице деверя, которого до сих пор считала легкомысленным, высокомерным и бессердечным, имела энергичного защитника своих прав.
– Я еще раз попытался уговорить его, – сказал Гуго, – хотя и знал заранее, что это будет тщетно. Но вы… Элла? Неужели вы не могли удержать его?
– Нет! Я не могла… да, откровенно говоря, и не хотела.
Как бы в ответ на это Гуго указал на спящего ребенка. Элеонора покачала головой.
– Ради него я поборола себя и молила остаться человека, который во что бы то ни стало хотел избавиться от меня, дал почувствовать, каким тяжелым бременем я была для него, так пусть же он освободится от этого бремени.
Гуго не спускал с невестки пытливого взгляда. Ее лицо выражало энергию, столь чуждую ему прежде. Как бы убедившись в этом, он медленно вынул из кармана записку и произнес:
– Так как вы уже подготовлены, я могу передать вам письмо от Рейнгольда. Он дал мне его несколько часов назад.
Элла вздрогнула. Только что высказанная твердость изменила ей, когда она увидела почерк мужа на конверте. Всего лишь письмо, между тем как она в смертельной тревоге все еще надеялась, что он придет к ней сам, хотя бы только для того, чтобы проститься. Дрожащей рукой она вскрыла конверт; в письме было всего несколько строк:
«Ты была свидетельницей сцены, происшедшей между твоим отцом и мной, и потому поймешь, что я не могу уже переступить порога его дома. И эта сцена ничего не меняет в моих намерениях, она только ускорила мой отъезд, потому что бестактность твоих родителей придала делу огласку, вовсе для меня не желательную, и я не останусь в Г. ни на час долее того, чем это будет безусловно необходимо. Я не могу лично проститься с тобой и сыном, потому что, повторяю, не переступлю порога дома, откуда был изгнан столь бессердечным образом. Не моя вина в том, что кратковременная разлука, которой я добивался, обратится в долгую или закончится совершенным разрывом. Ты же сама поставила мне условие: или остаться, или уйти навсегда. Я ухожу! Пожалуй, это лучше для нас обоих. Прощай!»
Капитан, должно быть, знал содержание письма и стоял возле Эллы, готовый, по-видимому, поддержать ее, как тогда в театре. Но на сей раз силы не изменили молодой женщине; она лишь безмолвно смотрела на ледяные строки, которыми ее муж отрекался от нее и ребенка. С какой поспешностью воспользовался он предлогом, предоставленным ему суровостью отца и ее собственными словами, с какой радостью он сбрасывал с себя свои цепи! Конечно, удар уже не был для нее неожиданным. С момента последнего разговора с мужем в павильоне она знала ожидавшую ее участь.
– Он уже уехал? – спросила она, не отрывая взгляда от письма, которого все еще не выпускала из рук.
– Час тому назад.
– И… с нею?
Гуго молчал, он не мог ответить: «Нет».
Элла поднялась; внешне она была спокойна, но рука ее тяжело оперлась о кроватку ребенка.
– Я это знала. А теперь… оставьте меня одну! Прошу вас!
Капитан медлил.
– Я тоже пришел проститься с вами, – наконец проговорил он. – Мой отъезд и без того был решен, а теперь, когда брат уехал, ничто уже не удерживает меня здесь. Я не стремлюсь уничтожить предубеждение против меня, вновь возникшее у дяди, но от вас, Элла, мне хочется услышать доброе слово на прощание. Неужели вы откажете мне в нем?
Молодая женщина медленно подняла глаза; их взоры встретились, и, как бы повинуясь невольному побуждению, она протянула деверю обе руки.
– Благодарю вас, Гуго! Будьте счастливы!
Он быстро схватил ее руки и произнес:
– Я причинил вам только горе: я первый принес весть, беспощадно уничтожившую ваш душевный покой; но было слишком поздно, и сегодня моя рука докончила остальное. Однако если я и причинил вам, Элла, горе, то лишь потому, что должен был причинить его… Бог свидетель, что и мне это нелегко.
Он слегка коснулся губами руки невестки, быстро вышел из комнаты и через несколько минут уже шел по улице.
Был свежий, настоящий северный весенний вечер. Мерно хлестал дождь, над улицами города тяжело навис туман. Огни фонарей еле мерцали и казались красноватыми в сером сумраке. Поезд уносил теперь Рейнгольда Альмбаха из этого тумана на юг, куда манили его любовь и слава, и светлая будущность. А в это самое время его молодая жена, стоя на коленях, припала к кроватке своего ребенка, зарываясь лицом в подушки, чтобы заглушить крик отчаяния, вырвавшийся у нее, как только она осталась одна. Ее муж даже не пришел проститься, у него не нашлось ни ласкового слова для нее, ни последнего поцелуя для ребенка!.. Они оба были покинуты, отвергнуты… может быть, уже забыты.
Глава 10
Великолепный солнечный закат, казалось, погрузил небо и землю в море пламени. Чудная гармония южных красок озарила западный горизонт и потоками света заливала город с его куполами, башнями и дворцами. Перед виллой, расположенной на небольшой возвышенности за городом, развернулась бесподобная панорама; уже издали видна была эта вилла с ее террасами и галереями, окруженная обширным роскошным парком. Здесь поднимали к ней свои темные вершины гордые кипарисы, там колыхались пинии под дуновением вечернего зефира; белые мраморные статуи выглядывали из-за миртов и лавров; струи фонтанов журчали и рассыпали свои брызги на дерновый ковер, и тысячи цветов наполняли воздух своим нежным, опьяняющим ароматом. Природная красота и шедевры искусства соединились здесь в прекрасное целое.
На террасе и в прилегающей к ней части парка собралось многочисленное общество, предпочитающее наслаждаться великолепным вечером на открытом воздухе и потому покинувшее душные залы виллы. Большинство гостей, по-видимому, принадлежало к аристократии, но много было и таких, в которых сразу можно было узнать артистов. Среди светлых туалетов дам и блестящих военных мундиров темными пятнами мелькала одежда духовных лиц, казалось, здесь присутствовали представители самых разнообразных общественных кругов. Иные прогуливались, другие беседовали, составляя непринужденные группы.
В одной из таких групп, стоявшей возле большого фонтана, почти у самой террасы, шел чрезвычайно оживленный разговор. Предмет его, видимо, возбуждал всеобщий интерес. Отдельные слова и имена, доносившиеся до террасы, привлекли внимание одного из гостей, и он направился прямо к группе разговаривающих. Было видно, что это иностранец: его чуждое происхождение выдавали не только светлый цвет волос и глаз, но и черты лица, которое, несмотря на покрывавший его загар, не имело темного южного колорита. Капитанский мундир отлично сидел на крепкой, мускулистой фигуре. Свободные манеры и уверенные движения выдавали в нем моряка, но вместе с тем и человека хорошего общества. Остановившись вблизи горячо споривших мужчин, он стал с заметным вниманием следить за нитью разговора.
– И все же новая опера остается гвоздем сезона, – говорил офицер в мундире итальянских берсальеров. – Я не могу понять, как можно было ни с того, ни с сего отложить ее. Все приготовления почти закончены, репетиции начались, все уже готово к представлению, и вдруг репетиции прерывают и без всякой видимой причины откладывают постановку до осени.
– Единственная причина этого – царственный каприз самого синьора Ринальдо, – несколько иронически произнес другой собеседник. – Он уже привык обращаться с оперой и публикой по собственной фантазии.
– По-моему, вы ошибаетесь, синьор Джанелли, – взволнованно перебил его молодой человек с аристократической внешностью. – Если Ринальдо требовал отсрочки, значит, у него была для того причина.
– Извините, маркиз, – возразил Джанелли, – ничего подобного не было. В качестве капельмейстера Большой оперы я отлично осведомлен, каких огромных трудов и жертв, денег и времени стоило исполнение желаний Ринальдо. Своими прихотями он перевернул вверх дном весь театральный мир, требуя таких перемен в оперном персонале, каких никогда не бывало и не будет. По обыкновению ему во всем уступали, надеясь удостоиться наконец его высочайшего одобрения, а он, вернувшись из М., вдруг находит все ниже своих ожиданий и самым бесцеремонным образом предписывает начать все сначала. Тщетно пытались воздействовать на него через синьору Бьянкону, он даже грозил забрать обратно свою оперу, а его превосходительство господин директор, – маэстро насмешливо пожал плечами, – конечно, не мог взять на себя ответственность за такое несчастье. Он не только обещал, но и старался делать все, от него зависящее, однако – и это хуже всего – даже по высочайшему повелению самого синьора Ринальдо никак нельзя в такое короткое время произвести требуемые им изменения, поэтому приходится отложить постановку оперы до следующего сезона.
– Директор в данном случае поступил совершенно справедливо, подчинившись желанию или хотя бы даже капризу композитора, – с уверенностью сказал молодой маркиз. – Общество никогда не простило бы ему, если бы его упрямство лишило нас оперы синьора Ринальдо. Каждый знает, что он способен исполнить угрозу и взять назад свое произведение. При такой перспективе не остается ничего более, как безусловно уступить ему.
– Конечно! Мой протест направлен лишь против той грозной власти, которую забрал себе иностранный композитор в самом сердце Италии, принуждая наших соотечественников к его толкованию музыки.
– В особенности, когда эти соотечественники провалили уже две оперы, а каждое новое творение синьора Ринальдо имеет бурный успех у публики, – шепнул маркиз своему соседу.
Это был англичанин, видимо, очень скучавший. Он довольно плохо владел итальянским языком, и потому большая часть разговора, притом весьма оживленного, ускользала от его внимания. Тем не менее он с достоинством кивнул головой в ответ на тихое пренебрежительное замечание своего юного соседа и так внимательно взглянул на маэстро, как будто увидел перед собой седьмое чудо света.
– Мы здесь толкуем относительно новой оперы синьора Ринальдо, – вежливо объяснил офицер, обращаясь к иностранцу, стоявшему до сих пор безмолвным слушателем.
– Я только что слышал это имя, – с акцентом, но достаточно бегло заговорил тот по-итальянски. – Вероятно, это какая-нибудь музыкальная знаменитость?
Собеседники взглянули на него с немым изумлением. Только лицо маэстро выразило удовольствие при мысли, что нашелся человек, не знающий этого имени.
– Какая-нибудь? – подчеркнул маркиз Тортони. – Простите, господин капитан, вы, должно быть, слишком долго пробыли в море или приехали сюда из другого полушария?
– Прямо с островов Тихого океана! – несмотря на иронический тон вопроса, с обаятельной улыбкой подтвердил капитан. – А так как там, к сожалению, меньше заботятся о художественных новинках, чем того требуют интересы цивилизации, прошу вас прийти на помощь моему достойному сожаления невежеству.
– Речь идет о нашем первом и гениальнейшем композиторе, – сказал маркиз. – Хотя он и немец по происхождению, но уже много лет принадлежит исключительно нам. Он живет и творит только на итальянской почве, и мы гордимся возможностью называть его своим. Впрочем, вы легко можете познакомиться с ним лично сегодня же вечером. Он наверно будет здесь.
– С синьорой Бьянконой, разумеется, – вмешался офицер. – Вам уже удалось слышать нашу красавицу-примадонну?
Капитан, отрицательно покачав головою, ответил:
– Я здесь всего несколько дней, но много лет назад я видел эту артистку на моей родине, где она пожинала тогда свои первые лавры.
– Да, тогда она была восходящей звездой, – воскликнул один из собеседников. – Правда, она начала свою карьеру на севере и вернулась к нам уже прославленной артисткой. Но теперь она, безусловно, в зените своего таланта. Вы должны послушать ее, и обязательно в опере синьора Ринальдо, если хотите видеть этот талант в полном его блеске.
– Разумеется, потому что тогда она достигает высоты своего вдохновения, – подтвердил молодой маркиз. – Но, во всяком случае, вы сегодня увидите синьору Бьянкону во всей ее ослепительной красоте. Не упускайте случая быть представленным ей и поговорить с нею.
– Конечно, если это будет угодно синьору Ринальдо, – снова вмешался маэстро, – иначе вы напрасно стали бы добиваться знакомства.
– Разве этим распоряжается синьор Ринальдо? – удивился капитан.
– По крайней мере он присвоил себе такое право. Он так привык всюду властвовать, что делает это и в данном случае, к сожалению, не без успеха. Не могу понять Бьянкону! Такая талантливая артистка, такая красавица, и всецело подчиняется мужской воле!..
– Но это воля Ринальдо, – улыбнулся офицер, – и тем все сказано. Нужно сознаться, что никто из нас не может равняться с ним в отношении успеха. Где бы он ни показался, все так и льнут к нему. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и сама Бьянкона добровольно покоряется его пленительным чарам.
– Положим, не очень-то добровольно, – насмешливо заметил Джанелли. – У синьоры Бьянконы в высшей степени страстный характер, а синьор Ринальдо еще превосходит ее в этом отношении. Грозы между ними не менее часты, чем солнечный свет, а бурные сцены – в порядке вещей.
– Этот Ринальдо, по-видимому, властвует не только над публикой, но и над обществом? – сказал капитан, обращаясь к капельмейстеру. – Как же терпят подобное от одного человека и вдобавок еще иностранца?
– Да ведь все ослеплены и ради него забывают о заслугах других, – ответил маэстро с плохо скрываемым гневом. – Когда общество возносит своего божка на пьедестал, оно доходит до смешного в своем поклонении. Положительно создали культ, поклоняясь этому Ринальдо, ничего удивительного, что его высокомерие и самонадеянность переходят всякие границы и он считает себя вправе попирать ногами все, что безусловно не преклоняется перед ним.
Капитан со странной усмешкой смотрел на разгорячившегося итальянца.
– Жаль, что у такого талантливого человека есть столь дурные черты. Впрочем, и талант, может быть, далеко не так велик? Не правда ли, попал в моду, угодил прихоти публики? Бывает же незаслуженное счастье!..
Джанелли, вероятно, с удовольствием подтвердил бы это, но его стесняло присутствие других.
– В таких случаях судьей может быть только публика, – осторожно возразил он, – а здесь она очень щедра в проявлении своих восторгов. Не касаясь заслуженности славы синьора Ринальдо, могу сказать лишь одно: напиши он сейчас самое посредственное произведение, и все превознесут его до небес только потому, что это – его сочинение.
– Весьма возможно, – согласился капитан, – пожалуй, и его новая опера – уже посредственная вещь. Я всецело доверяю вашему мнению и, конечно, буду…
– Советую вам не произносить своего приговора до тех пор, пока вы не познакомитесь с произведениями синьора Ринальдо, – резко перебил его маркиз. – Он совершил непростительную ошибку, одним духом победоносно достигнув вершины славы и сделавшись знаменитостью, что не так легко для других и чего в известных кругах ему никак не могут простить, стараясь принизить при каждом удобном случае. Последуйте моему совету.
Капитан слегка поклонился и ответил:
– С большим удовольствием, маркиз, тем более что человек, которого вы так красноречиво защищаете, – мой брат.
Это заявление, сопровождаемое самой любезной улыбкой, произвело настоящий фурор. Маркиз Тортони в изумлении отступил на шаг, во все глаза глядя на капитана. Маэстро побледнел и прикусил губу, между тем как офицер едва удерживался от смеха. Англичанин, же на сей раз настолько понял разговор, что уяснил себе шутку, сыгранную иностранным моряком с его собеседниками-итальянцами, и эта шутка, по-видимому, очень ему понравилась. Он рассмеялся с выражением величайшего удовольствия, широко шагая, подошел к капитану и стал рядом с ним, выражая таким образом свою симпатию.
– Вам, господа, надо полагать, известно только артистическое имя брата – без тени смущения продолжал Гуго. – Моя фамилия, пожалуй, прозвучала для вас слишком чуждо при общем представлении. Между тем у нас нет никаких оснований скрывать свое родство.
– Ах, капитан, а ведь я слышал о вашем предстоящем приезде! – воскликнул маркиз, с неподдельной сердечностью пожимая руку Гуго. – Но с вашей стороны нехорошо было так подшутить над нами своим инкогнито. Одного из нас по крайней мере вы привели в сильное замешательство, хотя он и вполне заслуживает данного ему урока.
Гуго обернулся, однако маэстро уже незаметно исчез.
– Я хотел немножко позондировать почву, – сказал он, улыбаясь, – что было возможно только при сохранении инкогнито; но это продолжалось бы недолго, так как я с минуты на минуту жду Рейнгольда, его задержали в городе, и я отправился сюда один… А вот и он!
В эту минуту на террасе действительно показался его брат, и для маэстро представился новый повод возмущаться тем, что «обожание общества доходит до смешного», ибо при появлении Рейнгольда сразу смолкли все разговоры, все взоры обратились к нему и во всем обществе произошло заметное движение.
Рейнгольд сильно изменился за прошедшие годы, стал совсем другим. Молодой талант, когда-то со страстным нетерпением боровшийся против тесных рамок и предрассудков своей среды, получил всеобщее признание. Имя знаменитого артиста прогремело далеко за пределами Италии и его собственного отечества, произведения композитора исполнялись на всех столичных сценах, к нему рекой текли слава, почести и деньги. Поразительная перемена произошла и в наружности Рейнгольда Альмбаха, и нельзя сказать, чтобы к худшему. Теперь это был не прежний бледный, серьезный юноша с глубоким и мрачным взглядом, а зрелый человек, по-видимому, знающий свет и много переживший, человек в полном расцвете своей красоты, отличающийся каким-то особым, притягательным обаянием. Ему удивительно шло гордое сознание собственного достоинства, сквозившее во всех его чертах и в осанке. Но на идеально очерченном лбу залегли морщинки, совсем не говорившие о счастье, на губах застыла горькая усмешка, а глаза не искрились по-прежнему, в них горело всепожирающее пламя, демонически вспыхивавшее при каждом волнении. Сколько бы ни выиграло внешне это лицо, мира оно не выражало…
Рейнгольд вел под руку синьору Бьянкону. То была уже не юная примадонна второстепенной итальянской оперной труппы, странствовавшая по городам севера, но европейская знаменитость, пожинающая лавры на всех больших сценах и теперь занявшая первое место в оперном театре своего родного города.
Маркиз Тортони был прав: Беатриче Бьянкона до сих пор оставалась ослепительной красавицей. У нее был все тот же пламенный взор, некогда волновавший «спокойную патрицианскую кровь жителей ганзейского города», казалось, он стал еще более знойным. Ее лицо дышало все тем же демоническим очарованием; фигура не утратила гибкости, ее благородные формы стали только еще роскошнее. Красота артистки достигла расцвета, хотя, может быть, через год или два ей предстояло перешагнуть роковую черту, за которой начинается неизбежное увядание.
Как только Рейнгольд и Бьянкона вошли, их тотчас окружили со всех сторон, в особенности Рейнгольда; все старались быть возле него, говорить с ним. Через несколько минут он уже стал центром общества, и прошло немало времени, пока ему удалось избавиться от всевозможных знаков внимания и комплиментов и подойти к брату, стоявшему в стороне от всех.
– Наконец я вижу тебя, Гуго! – подходя к нему, сказал Рейнгольд. – Я уже соскучился по тебе. Неужели ты всегда заставляешь искать себя?
– Да ведь было просто невозможно пробиться через густую толпу поклонников, окруживших тебя словно китайской стеной, – пошутил Гуго. – Я и не решился на такую дерзость, а предпочел погрузиться в размышления о том, какое счастье иметь столь знаменитого брата.
– Да, эта постоянная толчея в самом деле утомительна, – заметил Рейнгольд, и выражение его лица вовсе не говорило об удовлетворенном тщеславии, а скорее выдавало действительное утомление. – Пойдем, я представлю тебя Беатриче.
– Беатриче? – изумленно повторил капитан. – Ах, да, синьоре певице. Разве это необходимо, Рейнгольд?
Взор его брата омрачился.
– Разумеется, необходимо. Тебе часто придется встречаться с нею, ведь я всегда сопровождаю ее. Она уже и так удивляется, и вполне справедливо, что ты до сих пор не знаком с ней… В чем дело, Гуго? Ты, кажется, всерьез уклоняешься от этого знакомства? Но ты же совершенно не знаешь Беатриче.
– Вовсе нет, – коротко возразил капитан, – я видел ее в Г., на концерте, в обществе и на сцене.
– Но ни разу не говорил с ней. Странно, что тебя приходится принуждать к тому, что каждый другой счел бы за честь! Прежде ты всегда был впереди других, когда дело касалось знакомства с красивой женщиной.
Гуго не ответил ни слова и без дальнейших возражений последовал за братом.
Синьора Бьянкона, как всегда, была окружена толпой мужчин и вела оживленный разговор, но тотчас же прервала его при приближении Рейнгольда и Гуго. Рейнгольд представил ей своего брата. Беатриче с величайшей любезностью обратилась к нему.
– Знаете ли вы, капитан, что, еще не будучи с вами знакома, я уже сердилась на вас? – начала она. – Получив известие о вашем приезде, Ринальдо стал просто невыносим. Он самым нелюбезным образом покинул меня в М., чтобы поспешить к вам навстречу. Мне пришлось возвращаться сюда одной.
Гуго поклонился учтиво, но значительно холоднее, чем обыкновенно делал это перед дамой, по-видимому, вовсе не заметил, что Беатриче дружески протянула ему свою красивую руку, и воздержался от поцелуя, которого певица, несомненно, ожидала.
– Я очень несчастлив, что возбудил ваше неудовольствие, синьора, – сухо ответил он. – Но, кто так исключительно завладел Рейнгольдом, тот должен быть великодушным и уступить его на короткое время брату.
Гуго оглянулся в сторону брата, но тот уже снова был окружен толпой.
– Я покорилась этому, – с очаровательной любезностью ответила Беатриче – или, лучше сказать, покоряюсь еще и теперь, потому что со дня вашего приезда очень мало вижу Ринальдо. Не представляю себе другого выхода, как просить вас о том, чтобы вы сопровождали его, когда он приходит ко мне.
Гуго довольно сдержанно поблагодарил:
– Вы слишком добры, синьора. Я, конечно, с радостью воспользуюсь случаем поближе узнать знаменитую музу своего брата.
Синьора Бьянкона улыбнулась.
– Разве он так называл вам меня? Правда, это название в ходу в нашем интимном кружке. Ринальдо сам дал мне его, когда я руководила его первыми шагами на артистическом поприще. Несколько романтическое прозвище, в особенности по немецким понятиям, не правда ли? У вас, на севере, едва ли возможны музы.
– Почему же? – спокойно возразил капитан. – Напротив, они существуют, только есть незначительная разница. У нас музы идеальны, они парят на недосягаемой высоте, здесь они – прекрасные женщины, и только. Неоспоримая выгода для артистов.
Эти слова были сказаны в виде комплимента и тем же шутливым тоном, который приняла сама Беатриче; тем не менее она скользнула по лицу капитана пытливым взглядом, заподозрив насмешку, и ответила довольно резко:
– Признаюсь откровенно, лично я не питаю ни малейшей симпатии к северу. Только в силу необходимости я пробыла там некоторое время и свободно вздохнула лишь тогда, когда надо мной вновь развернулось небо Италии. Мы, южане, совершенно не в силах подчиняться педантически строгим правилам, сковывающим ваше общество и налагающим цепи даже на артистов.
Гуго равнодушно оперся о мраморную балюстраду террасы и холодно возразил:
– Мой Бог, они же не имеют никакого значения! Их попросту разрывают, и человек становится вольной птицей. Рейнгольд отлично доказал это, отрекшись и от своей родины, и от этих самых педантически строгих правил… Впрочем, заслуга здесь принадлежит исключительно вам.
Беатриче вдруг начала обмахиваться веером, несмотря на то, что вечерний ветерок и без того навевал прохладу.
– Что вы хотите сказать? – быстро спросила она.
– Да ровно ничего. Я думаю лишь о том, что, должно быть, весьма приятно сознавать, что держишь в руках судьбу человека, даже судьбу целой семьи, после того как сорвешь с кого-нибудь «цепи». В таких случаях чувствуешь себя в некотором роде земным провидением… Не правда ли, синьора?
Беатриче слегка вздрогнула при последних словах не то от удивления, не то от гнева. Их глаза встретились, однако на этот раз они смерили взором друг друга, как два врага. Глаза итальянки метали искры, но капитан так спокойно выдерживал ее взгляд, что она сразу почувствовала всю трудность предстоящей борьбы с обладателем этих ясных глаз, так дерзко бросившим ей вызов.
– Мне кажется, у Ринальдо есть все основания быть благодарным этому провидению, – гордо возразила она. – Он мог погибнуть в обстановке и среди людей, совершенно недостойных его, если бы оно не пробудило в нем гения и не указало ему путь к славе.
– Может быть, – холодно подтвердил капитан. – Однако утверждают, что истинный гений никогда не погибает, и чем тяжелее борьба, тем более крепнет его сила. Впрочем, это ведь тоже одно из педантически строгих понятий севера. Успех решил в пользу ваших взглядов, а успех ведь – божество, которому невозможно противостоять.
