Элизабет Вернер
Отзвуки родины
– Да!
Ответ был короток и резок, что не укрылось от графа. Он удивленно взглянул на пасынка:
– Так односложно? Что с тобой? Надеюсь, тебе удалось освободиться?
– Этого не требовалось. Меня отвергли.
– Тебя? Не может быть!
– Ты ошибся, папа, предполагая расчеты и планы с той стороны, – сказал Гельмут с горечью, свидетельствовавшей о том, насколько сильно его задел состоявшийся разговор. – Элеонора сама пошла мне навстречу. Она никогда не думала выполнить завещание. Она просто разрывает его и вместе с моим майоратом и моим богатством швыряет к моим ногам.
Известие было настолько неожиданно, что сам дипломат потерял на миг самообладание.
– Она отказывается от тебя и от Мансфельда? Серьезно?
– Совершенно серьезно!
Оденсборг недоверчиво покачал головой.
– Странно! Правда, это соответствует нашим желаниям, но все-таки непонятно. Здесь кроется какая-нибудь скрытая причина; иначе я не могу объяснить себе это.
– Но я могу! – с неожиданной горячностью вырвалось у Гельмута. – Элеонора высказала мне это довольно откровенно, а о чем умолчала, то досказали ее тон и взгляд, а именно: она меня презирает! Но я не хочу и не допущу, чтобы меня презирали, хотя бы мне для этого пришлось все поставить на карту.
С этими словами Гельмут стремительно бросился к выходу, между тем как граф, пораженный таким внезапным порывом, изумленно смотрел на него.
– Гельмут! Гельмут! – закричал он вдогонку пасынку, но тот, не обращая внимания на его зов, стремительно исчез.
На лбу графа образовалась мрачная морщина – такое решение, по-видимому, меньше всего устраивало его.
В комнате Элеоноры сидели обе девушки; они должны были расстаться сегодня, так как Ева собиралась после обеда вернуться в город. Ева фон Бернсгольм также была сиротой, но, как наследница крупного состояния, представляла собой завидную партию; она жила в доме своего опекуна, датского наместника Хольгера, у которого не было времени особенно заботиться о красивом, избалованном и своенравном ребенке и который предоставлял ей во всем волю. И теперь она горячо говорила Элеоноре:
– Думай, что хочешь, но я возмущена! – заключила она свой рассказ.
Элеонора слушала ее, очевидно, очень невнимательно и едва ли даже знала, о чем шла речь, потому что посмотрела на нее, словно пробудившись от сна, и ответила почти машинально:
– Но, милая Ева, я, право, не вижу никакой причины для гнева.
– Никакой причины? Да я же рассказывала тебе, что этот капитан Горст осмелился сделать мне предложение. Мне, мне, когда он все время воюет со мной! Не проходило дня, чтобы мы из-за чего-нибудь не поспорили друг с другом, а теперь он желает жениться на мне!
– Разве это тебя так удивило? – спокойно спросила Элеонора. – Меня нисколько: я уже давно предвидела нечто подобное. Итак, ты сказала «нет»?
– Конечно! Даже три раза!
– А как он отнесся к этому?
– Он с величайшей уверенностью заявил мне, что, в конце концов я будто бы скажу «да»!
– Это очень похоже на Фрица Горста!
Ева, взволнованно ходившая взад и вперед по комнате, мгновенно остановилась.
– Да, эти пруссаки воображают, что надо даже любить по команде. Командование у них в крови; это вообще единственное, что они умеют, но это они умеют основательно. О, я ненавижу их всех!
– Ева, ты забываешь, что я – дочь своего отца, – серьезным тоном остановила ее Элеонора.
– Твой отец? Ведь полковник Вальдов и родился, и вырос в Шлезвиге.
– Но он поступил на прусскую службу и был прусским офицером.
– Ну, для него комплимент, когда я утверждаю, что он умел командовать, – ловко вывернулась Ева. – Не будь так чувствительна, Нора! От моего опекуна я слышу совсем иное, он лишь на днях назвал мансфельдские поместья «резиденцией заговорщиков».
– Неужели он действительно так выразился? – спросила Элеонора, рассеянно глядя в парк.
– Слово в слово! Резиденция заговорщиков! Он ни за что не позволил бы мне бывать у вас, если бы не надеялся разузнать через меня, что происходит здесь, в замке. Я прекрасно вижу, как он старается все выспросить у меня, но я молчалива, как могила.
Ева торжественно приложила руку к сердцу, но ее подруга, казалось, не придавала значения ее молчаливости, наоборот, в ее ответе прозвучала даже насмешка.
– Тебе трудно что-либо выболтать; кроме того, теперь твой опекун получает все желательные ему сведения от графа Оденсборга.
– Вероятно, потому, что граф был у нас уже два раза в городе, – с важным видом подтвердила Ева, – и тогда они все время вели бесконечные политические разговоры. Я не обращала на них внимания, занимаясь с бароном Гельмутом, который приезжал с ним и который точно так же находит политику очень скучной.
– Гельмут находит скучным все, что требует серьезной деятельности мужчины, – холодно возразила Элеонора.
– Да, от него так и брызжет веселостью. Вообще твой дедушка не положил на тебя тяжелой жертвы своим завещанием. Твой кузен – воплощенная любезность, самый галантный кавалер, к тому же владелец крупного майората; в этом все же есть утешение, когда приходится выходить замуж согласно воле завещания.
Элеонора, похоже, вовсе не намеревалась в ответ на безграничное доверие подруги отвечать такой же откровенностью; по крайней мере, она ни словом не обмолвилась о разговоре, час назад состоявшемся у нее с Гельмутом.
– Так ведь сейчас речь идет не о моем выборе, а о твоем, – уклончиво ответила она. – Неужели голос твоего сердца не говорит за Фрица Горста?
– Что? За человека, объясняющегося мне в любви в таком стиле? – возмущенно воскликнула Ева. – Ты себе представить не можешь, как положительно, как прозаически и притом как повелительно все это вышло! «Я вас люблю», «я предлагаю вам мою руку», «выходите за меня замуж» – точка! И в таком-то человеке я должна видеть свой идеал? Нет, это должно быть что-то величественное, что-то романтическое! Я требую мечтательной преданности, нежности и прежде всего страстной, безмерной любви!
– Не требуешь ли ты еще чего-нибудь от своего будущего супруга? Ты разочаруешься, мужчины – далеко не идеалы.
Такая мудрость удивительно странно звучала в устах девятнадцатилетней девушки; однако Ева, по-видимому, придерживалась другого мнения; она энергично выпрямилась и торжественно заявила:
– Я выйду замуж только за идеал с безмерной любовью или навек останусь незамужней!
При последних словах дверь внезапно распахнулась, и в комнату стремительно влетел Отто.
– Ура! Война! – торжествующе кричал он, сверкая глазами.
Обе девушки вздрогнули от неожиданного известия, принесенного мальчиком, и его сестра сказала ему с упреком:
– Что тебе пришло в голову, Отто? Как ты можешь так пугать нас?
– Война, война! – радостно повторил он. – Фриц только что получил приказ и должен мчаться сломя голову. Не правда ли, Фриц?
Горст следом за ним вырос на пороге.
– Я пришел проститься с вами, барышни; Отто уже опередил меня с новостью, как я вижу.
– Вы получили известие, что война объявлена? Так внезапно? – спросила Элеонора, в то время как напряженный взор Евы с тем же вопросом был обращен к капитану.
– Четверть часа тому назад, – подтвердил Горст. – С приказанием немедленно возвратиться в полк. Я должен торопиться, чтобы попасть на поезд.
– Я помогу тебе, Фриц! – бурно прервал его Отто. – Я уложу твой чемодан, закажу экипаж, позабочусь обо всем; тебе не о чем беспокоиться. Ах, чего бы я ни дал, если бы мог отправиться с тобой!
– Я охотно возьму тебя с собой, мой маленький герой, – улыбнулся Горст. – Я хотел пройти к баронессе проститься с нею, да узнал, что у нее Янсен и она приказала не беспокоить ее.
Элеонора поспешно поднялась с места и направилась к дверям.
– Это – исключительный случай, Фриц. Я сейчас же пойду к бабушке и передам ей, что мы должны уехать.
– А я помогу укладываться! – торжествовал Отто, следуя за сестрой. – Ура! Теперь придется драться!
Горст и Ева остались вдвоем. Она стояла у окна, внимательно глядя в парк, между тем как он с другого конца комнаты внимательно смотрел на нее. Так прошло несколько минут; ни он, ни она не начали разговора, но и никто из них не обнаруживал желания уходить.
– Итак, начинается война! – наконец, не оборачиваясь, сказала Ева.
– Да, слава Богу, наконец-то! – прозвучало в ответ.
– Вам, кажется, не дождаться того времени, когда можно будет обрушиться на моих земляков? – спросила она, сверкая глазами.
– Ну, я надеюсь, что ваши земляки станут защищаться.
– Несомненно, это вам придется испытать, к сожалению, на себе.
– Тем лучше! Когда неприятель храбр, радость победы чувствуется вдвойне.
Ева возмущенно повернулась к капитану.
– Вы еще не знаете, победите ли вы.
– Несомненно и во всяком случае.
Эта уверенность окончательно вывела из себя девушку; бросив на Горста уничтожающий взор, она прошла мимо него к выходу, но на пороге вдруг остановилась и воскликнула:
– Господин капитан!
– Что прикажете?
– Когда начнется сражение, вы все-таки поберегите себя.
– Беречь себя? В сражении? – повторил Горст. – Какой же я должен быть жалкий солдат.
– Я только хочу сказать, чтобы вы без нужды не подвергали себя опасности.
– Опасности надо идти навстречу, лицом к лицу столкнуться с нею; это – единственное средство избежать ее.
– О, эти бессердечные мужчины! – невольно вырвалось у Евы. – Они так легкомысленно, так весело идут на смерть, вовсе не думая о том, что мы, бедные женщины, боимся и волнуемся.
Она остановилась, словно испугавшись своих слов, но было уже поздно; Горст, все еще находившийся в противоположном конце комнаты, так поспешно бросился к ней, что в одно мгновение очутился рядом:
– Кто беспокоится? Кто боится за меня?
Ева вспыхнула, как зарево, и снова сделала попытку идти, но капитан преградил ей путь, повторив прежним повелительным тоном:
– Я хочу знать, за кого вы боитесь? Ева, вы плачете? Тогда я сейчас повторю свое предложение.
– Оставьте меня! – заливаясь слезами, воскликнула девушка. – Ступайте, я не желаю ничего слушать, ни одного слова!
Горст и не думал повиноваться; наоборот, он крепко держал маленькую ручку девушки и его голос звучал горячей нежностью:
– Ева, не отпускайте меня так! Я ведь вижу, что ваше сердце не совсем равнодушно ко мне. Дайте мне только ваше согласие, я ничего не требую больше, и я унесу его с собой в битву, как надежду, как обещание моего счастья, и, когда вернусь…
– Никогда! – зарыдала Ева. – Я знаю, что я должна сделать для моей родины, но мой опекун… он никогда не простит мне… Прощайте!
Она вырвалась и убежала в соседнюю комнату, а когда Горст хотел последовать за ней, то услышал, как в дверях щелкнул замок.
– Ева!
Ответа не последовало; за дверьми только слышалось подавленное рыдание.
Здесь капитан, по-видимому, потерял терпение: он энергично топнул ногой и столь ненавистным для молодой девушки повелительным тоном воскликнул:
– Ева, теперь я ухожу, но вернусь с целым полком и вырву вас из дома вашего опекуна, а если захвачу еще и этого ненавистника пруссаков, то спаси его Бог!
Глава IV
Вещие птицы, так долго и грозно носившиеся у берегов Шлезвиг-Голштинии, и на сей раз сказали правду: они возвестили бурю и битву; но войну – ужас каждой страны и народа – здесь приветствовали и благословляли, как благодетельную освежающую грозу после невыносимого зноя. Когда зима сковала болота и леса застыли от стужи, с шумом морского прибоя смешался звон оружия, горячая алая кровь потекла по снегу, окрашивая его девственную белизну.
Но среди этих ужасных звуков войны и зимних бурь уже ощущалось дыхание весны: прошли первых три месяца года.
В Мансфельде граф Оденсборг вступил в управление всеми имениями и, надо отдать ему справедливость, энергично держал в своих руках бразды правления. В последние месяцы все круто изменилось здесь, и «немецкие традиции» были окончательно вытеснены отовсюду. Служащих он большей частью переменил: где можно было быстро провести увольнение, это было сделано без промедления, а от оставшихся старых служащих требовалось безусловное подчинение, и это неукоснительно исполнялось, так как все знали, что в противном случае они безжалостно будут уволены. Военные действия и наступление союзной армии не испугали графа, и он ни на шаг не отступил от намеченного пути, а наоборот, еще энергичнее отстаивал свою позицию, находя здесь, как и всюду, твердую опору в наместнике Хольгере, постоянно поддерживавшем его своим авторитетом.
В этой части страны еще неограниченно господствовали датские власти; во всех замках, во всех деревнях властвовали датские войска, и тяжелая железная десница подавляла немецкое население.
О молодом владельце мансфельдского майората почти никогда не упоминалось, да и хозяином он был только по названию. В имениях все уже давно знали, что он предоставил все управление отчиму, никогда не противоречил его распоряжениям и даже не беспокоился об этом. Его поведение, так резко отличающееся от поведения его родных земляков, было, по-видимому, крайне неприятно Гельмуту и мучило его, но он ничего не предпринимал, чтобы как-то изменить положение вещей. В то время как все население, от богатого помещика до самого бедного мужика, с лихорадочным напряжением следило за ходом войны, Гельмут играл вполне пассивную роль; но то обстоятельство, что он предоставил все управление отчиму, слишком ясно показывало, на чьей стороне он стоял.
Овдовевшая баронесса находилась еще в замке; уже в декабре она хотела переселиться в Викстедт, но возникли непредвиденные препятствия. Старуха тяжко заболела, в течение нескольких недель была прикована к постели, а когда, наконец, опасность миновала, она поправлялась так медленно, что о переезде не могло быть и речи. Смерть мужа, с которым она прожила больше полувека, поведение Гельмута, ставшего игрушкой в руках отчима и находившегося в союзе с врагами своей страны, забота о будущем внуков – все вместе угнетало баронессу и мешало ее выздоровлению.
Граф Оденсборг воспользовался болезнью баронессы, чтобы совсем обособиться с пасынком от остальной семьи. В связи с войной и различным отношением к ней это было даже облегчением для обеих сторон, а в обширном замке хватало места для двух больших хозяйств. Граф и Гельмут занимали верхний этаж и выписали себе прислугу из Копенгагена, между тем как баронесса осталась в своем прежнем помещении.
Гельмут, конечно, ежедневно являлся на несколько минут справиться о здоровье бабушки и перемолвиться с ней несколькими словами, если позволяло ее состояние, но это была единственная связь, которая еще соединяла его с родными, а при этих посещениях больной старались избегать все более серьезных и продолжительных разговоров. Оденсборг же видел своих соседей, только случайно встречаясь с ними на лестнице или в парке, и отделывался в таких случаях несколькими вопросами о положении больной и холодно-вежливыми приветствиями.
Апрель только что начался; день был пасмурный и довольно прохладный. По небу ползли темные тучи, спокойное море чуть подергивалось легкою рябью, а даль скрывалась в тумане.
На лесной опушке показалась одинокая фигура. Это был Лоренц. Он вышел на прогалину, откуда просматривались берег и море. Старый ученый, более тридцати лет проживший в семье Мансфельдов и деливший с ними горе и радость, некогда приехал в замок в качестве воспитателя детей покойного барона и, в конце концов, остался там, найдя в нем и семью, и родину. На его глазах вырастало уже второе поколение, и он принял на себя воспитание и учение Отто, с тех пор как тот поселился в доме дедушки.
Лоренц обычно совершал свою прогулку медленно и задумчиво, сегодня же он почти бежал, пугливо озираясь по сторонам, и вдруг остановился, потому что с лесистого холма, небольшим мысом вдававшегося в море, спускался человек, по виду охотник, так как за плечами у него было закинуто ружье.
– Арнульф! – воскликнул старик, узнав охотника, – слава Богу, что я нашел вас! Я только что хотел бежать к вам.
– Бежать? Для чего? – спокойно спросил Арнульф, спустившись с холма.
– Вы еще спрашиваете? Разве вы не слыхали выстрелов?
– Конечно. Там что-то случилось у Штрандгольма, и дело было, кажется, жаркое. Здесь не простая стычка сторожевых постов, тут посерьезнее.
– Да, с каждым днем становится все страшнее и страшнее! – вздохнул доктор. – Нельзя выходить из дома, если хочешь остаться жив. Я спокойно иду прогуляться, не думаю ни о чем дурном, и вдруг невдалеке от меня происходит сражение.
– Да ведь так и надо! – последовал довольно невежливый ответ. – Во-первых, вовсе не так близко – по крайней мере, на час расстояния, а, во-вторых, у Штрандгольма вообще не может произойти сражение, разве какая-нибудь стычка.
– Но ведь это может дойти сюда, мы случайно как-нибудь будем втянуты в это, а когда солдаты приходят в ярость, они не щадят ни врагов, ни друзей.
– Ну, это вовсе не так страшно, – с легкой насмешкой промолвил Янсен. – Вы со своими седыми волосами застрахованы от врагов и друзей.
– Вы полагаете? – успокоился старый учитель. – По мне видно, что я мирный человек, но именно у меня такой воспитанник, который только и бредит сражениями и битвами. Два часа тому назад он уехал с сестрой в Кинкстедт, и если только услышит выстрелы…
– Тогда, наверное, не вернется назад, – закончил Арнульф. – Когда Отто чует вблизи нечто вроде сражения, он готов ринуться именно туда. Но схватка, должно быть, окончилась; вот уже полчаса, как все спокойно.
Лоренц, вероятно, не вполне еще доверял спокойствию; он начал спускаться к берегу, чтобы лучше осмотреться, и вдруг изумленно воскликнул:
– Вот идут Отто и Элеонора!
Янсен обернулся с непривычной для него живостью; в следующее мгновение он уже стоял рядом с Лоренцом, и его взор устремился на береговую дорогу, проходившую у подножия лесистого холма. Там действительно шли брат и сестра; они, в свою очередь, заметили обоих и ускорили шаг.
– Вы слыхали выстрелы? Они были со стороны Штрандгольма, – закричал Отто, перегоняя сестру. – Наши немцы подвигаются все ближе! Все леса принадлежат к мансфельдским имениям; это – первое сражение на нашей земле!
– Мне, право, кажется, Отто, что вы радуетесь этому, – с ужасом сказал Лоренц, но его воспитанник надул губы и с сердцем резанул по воздуху бичом.
– Нет, меня злит, что я не могу быть при этом.
– Да, это похоже на вас! Но вы пешком, где же вы оставили своих лошадей?
– У Арнульфа! На обратном пути из Викстедта мы заехали к нему и узнали, что он пошел к морю. Я ведь говорил тебе, Нора, что мы встретим его!
Он обернулся к сестре, следовавшей за ним и с удивлением смотревшей на воспитателя. Арнульф Янсен не двигался с места, он не сделал ни шага навстречу девушке, но его глаза неотступно следили за стройной фигурой.
– Вы видели сражение, Арнульф? – спросила она.
– Очень мало, по-видимому, это была стычка в лесу. Штрандгольм слишком далеко отсюда; кроме того, все окутано туманом, трудно разобрать что-нибудь.
Элеонора подошла к нему еще ближе и так понизила голос, что только он один мог слышать ее.
– А других известий никаких нет?
– Никаких, – последовал такой же тихий ответ. – Наши молчат.
– Тише – Отто слышит нас, – перебила Элеонора и, равнодушно отворачиваясь от него, громко прибавила: – Ты взобрался бы на холм, Отто, вместе с господином Лоренцом. Оттуда, несомненно, видно больше, чем здесь, на берегу.
– Да, это был как раз мой наблюдательный пост, – подтвердил Янсен.
Но Отто не спешил следовать этому совету. Критическим взором окинув обоих, он ответил с едкой раздражительностью, которую даже не старался скрыть:
– Это значит, вы меня прогоняете, потому что у вас снова пойдут важные разговоры, и я здесь, конечно, лишний? О Арнульф, я прекрасно знаю, что ты все доверяешь моей сестре! Она знает все твои тайны, ты говоришь ей все, она во все посвящена, а я ничего не знаю. Меня гонят, как школьника, который выбалтывает все, что услышит.
– Но Отто, с чего ты взял? – попыталась было успокоить его сестра, однако обмануть юношу было не так-то легко.
– О, я вовсе не желаю врываться в ваше доверие, – гордо заявил он. – Пойдемте, – обратился он к воспитателю, – вы видите, от нас хотят отделаться, нас посылают наверх, где нам ничего не будет слышно.
– Безопасно ли только там, в лесу? – заметил Лоренц, бросая озабоченный взгляд наверх.
– Я с вами! – воскликнул Отто, ударяя себя в грудь. – Я защищу вас! Хотелось бы мне, чтобы на нас напали…
– Что вы, Бог с вами! – с ужасом запротестовал старик, но его воспитанник продолжал с еще большим пылом:
– Чтобы я мог показать своей сестре и Арнульфу, что я – не ребенок, которого удаляют, когда взрослые разговаривают.
С этими словами он увлек за собой воспитателя. Тот, вольно или невольно, последовал за ним, и они исчезли за деревьями.
– Он прав, – промолвил Арнульф, смотря Отто вслед. – С ним действительно обращаются, как с мальчиком, хотя у него все данные, чтобы видеть в нем почти взрослого.
– Да, но у него вовсе нет рассудительности, – ответила Элеонора, – и этим он повергает в опасность и себя, и других. Итак, от наших нет никаких известий?
– Нет, посланный, которого я жду, прибудет, вероятно, только ночью; днем ведь здесь нельзя шелохнуться: наместник сторожит, как Аргус. Полицейской и военной властью он думает задавить всех, но долго так продолжаться не может, и спаси его Бог, когда все поднимутся против него!
Смутная угроза слышалась в этих словах, и взор, сопровождавший их, не сулил ничего хорошего. На лбу молодой девушки образовалась мрачная складка.
– Хольгер очень часто бывает в замке, – сказала она. – Он и граф Оденсборг – большие друзья.
– Ничего нет удивительного, ведь рыбак рыбака видит издалека! А вы также все еще в Мансфельде?
– Что же делать! Вы ведь знаете, что оставаться нас вынудила бабушкина болезнь. Только вчера доктор разрешил переехать в Викстедт. Я как раз возвращаюсь оттуда, где приготовляла все необходимое, а на будущей неделе мы покидаем, наконец, Мансфельд. Слава Богу!
Элеонора глубоко вздохнула, словно этим с нее сняли невыносимую тяжесть.
Янсен утвердительно кивнул головой.
– Я охотно верю, что вы стремитесь уйти оттуда, – граф достаточно портит вам жизнь. Он так же сурово хозяйничает в Мансфельде, как наместник – в округе; а настоящему владельцу и горя мало: он целыми днями охотится, скачет сломя голову по полям, катается и спокойно смотрит, как его отчим разыгрывает хозяина. Удивительно послушный сын! Вообще он с самого начала был полным нулем!
– Арнульф, оставим это! – сдавленным голосом промолвила Элеонора.
– Вы не желаете слушать? – резко спросил он. – А между тем вас это касается больше всех! Старый барон, конечно, не знал, что налагал на вас своей волей…
– Я еще раз прошу вас оставить это!
В этих словах девушки была тревожная мольба, но Янсен подошел к ней вплотную, мрачно глядя на нее.
– Если это обижает вас, я не произнесу больше ни звука, но мне вы должны позволить сказать одно слово. Вы выросли на моих глазах, и я не допущу, чтобы над вами учинили насилие. Когда я увидел вас в первый раз, – в его голосе слышалось с трудом подавленное волнение, – тогда я принес вашей матушке полковника Вальдова, вы были еще ребенком, и ваша матушка подняла вас ко мне, чтобы вы могли поблагодарить меня за жизнь отца. Я был необузданным мальчишкой и не думал ни о детях, ни о женщинах, но мне никогда не забыть того, как вы своими маленькими ручонками обняли меня за шею и повторили подсказанные вам слова… никогда не забыть! Мне вы должны позволить сказать вам слово.
Воспоминание, затронутое им, не могло не оказать своего действия; Элеонора с внезапным порывом протянула ему руку.
– Вы – правы, – просто сказала она.
– Так дайте мне ответ на один вопрос. Только одно слово «да» или «нет»! Будете вы повиноваться завещанию?
Янсен не отрывал взгляда от лица девушки, будто стараясь прочитать на нем ответ. Элеонора побледнела, но ответила быстро, решительно и твердо:
– Нет.
– А! – с таким диким торжеством воскликнул Янсен, что девушка испуганно отступила, вырвав у него руку.
– Что с вами? – изумленно спросила она.
– Ничего, ничего! – Янсен уже снова овладел собой, но его глаза сверкали глубоким удовлетворением. – Я ведь знал заранее, что вы не могли согласиться. Элеонора Вальдов и этот датский…
– Арнульф, вы говорите о моем родственнике, – прервала его Элеонора, но тот только горько расхохотался.
– Ну, да, его зовут Мансфельд так же, как деда и отца, но это – все, что он унаследовал у них. Мансфельды были древним родом, с прекрасными старинными традициями. В тяжелые времена они твердо стояли за нас, как мы за них. Тогда не считались друг с другом, что дескать мы – дворяне, а вы – мужики; нет, мы вместе выступали против общего врага. Но последний, носящий имя Мансфельд, испорчен в Дании; он презирает и предает свою отчизну. Датчане научили его помогать им в притеснениях и, если бы старый хозяин майората знал, чем кончит его род, он повернулся бы в гробу.
Элеонора не отвечала: то, что она слышала, было правдой, но ее лицо стало еще бледнее и губы задрожали при этих безжалостных словах, полных презрения.
– Да вот Нора! – внезапно раздался звонкий голос, и из леса выбежала Ева Бернсгольм.
– Ты в Мансфельде, Ева? Я ничего об этом не знала, – удивленно обернулась к ней Элеонора.
– Я приехала туда с опекуном всего два часа назад, сейчас же после твоего отъезда, – ответила Ева. – Мы хотели подняться на холм; твой кузен утверждал, что это – единственное место, откуда можно увидеть сражение у Штрандгольма. Где же вы пропадали, барон фон Мансфельд?
Гельмут все еще стоял на опушке, но его взгляд неотступно следовал за Элеонорой и Янсеном, застигнутыми, похоже, за очень оживленной беседой; теперь он медленно подошел ближе и небрежно промолвил:
– Мы, должно быть, мешаем вам, Элеонора?
– Чему? – холодно и гордо спросила она.
– Твоей беседе с господином Янсеном. Он, несомненно, больше, чем я, знаком с твоими болотами и лесами, которые ты так сильно любишь.
В насмешливом тоне этих слов было что-то очень презрительное, но Арнульф не остался в долгу.
– Совершенно верно, господин барон, так оно и есть! – произнес он. – Сегодня недурно было бы и вам бросить туда ваш благородный взор, потому что дерутся в наших лесах и битва идет за наши болота!
– Меня удивляет только одно, что вы не участвуете в ней, – резко ответил Гельмут, – ружье-то ведь у вас за плечами.
Янсен крепко схватился за дуло, и его палец словно случайно лег на курок:
– Никогда не мешает иметь при себе оружие! Ведь неизвестно, как и против кого придется употребить его.
– Арнульф, осторожнее, ради Бога! – кинулась к нему Элеонора.
Ева тоже испугалась этого движения. Она нагнулась к молодому барону, стоявшему рядом с ней, и прошептала:
– Не связывайтесь вы с этим Янсеном, барон! Он – опасный человек.
– Не пугайтесь, – с презрительной улыбкой возразил Гельмут. – Вы видите, стоит вашей подруге взять его за руку – и свирепый медведь превращается в кроткую овечку. Удивительную власть она имеет над ним!
Действительно, легкое прикосновение руки Элеоноры отрезвило Арнульфа; он замолчал, но его глаза с прежней враждебностью были прикованы к Гельмуту, который отвечал ему такой же неприязнью. Предвидя опасность нового столкновения, Элеонора воспользовалась первым предлогом, чтобы разъединить их.
– Ты хотела подняться на гору, Ева? – спросила она. – Отто и доктор Лоренц уже наверху, и я только что сама собиралась к ним. Ты ведь проводишь нас, Гельмут?
– Если прикажешь, – ответил с холодной учтивостью, с которой всегда обращался к ней.
– Тогда надо поторопиться. Солнце уже садится.
– О, мужчины придут еще позже, чем мы! – воскликнула Ева, начавшая уже подниматься в гору.
– Какие мужчины? – спросила, присоединяясь к ней, Элеонора.
– Граф Оденсборг и мой опекун; они скоро будут здесь, мы только немного опередили их.
Девушки исчезли за деревьями, Гельмут последовал за ними, но вдруг остановился около Янсена, мимо которого ему пришлось проходить и спросил его:
– Что вы хотели сказать давеча? На кого должно быть направлено оружие?
– На дичь! – был холодный ответ. – Я на охоте.
– Сегодня, когда в лесу сражаются? – резко спросил барон Мансфельд.
– Да.
– Ну, желаю вам тогда хорошенько охотиться внизу, господин Янсен!
– А я желаю вам успеха в ваших наблюдениях наверху, господин барон! – таким же вызывающим тоном ответил Арнульф.
