Элизабет Гаскелл
Рождественные бури и штиль
С глазами, полными слез, Мэри попросила Фанни сбегать, и, стараясь удержать слезы, поддержать бодрость духа, подавить в душе тяжелое горе, положила ребенка в колыбель и побежала валить водой большой медный чайник.
Мистрисс Дженкинс состряпала скромный обед, отобедала с мужем, который для этого пришел домой; рассказала ему о побоях, перенесенных милым котеночком, при чем мистер Дженкинс с справедливым и величавым негодованием заметил, что все эти ссоры возникают от отвратительной газеты «Examiner»; спрятала сосиски, индюшку и пуддинг, которые заказал ей муж; прибрала комнату, приготовила все к чаю, поласкала кота и потужила о этом бедняжке (который, мимоходом сказать, совсем забыл о побоях, и с наслаждением принимал нежные ласки). Сделав все это, мистрисс Дженкинс присела, чтоб примерять настоящий кружевной чепец. Каждая складочка была разглажена, каждый бантик расправлен: как вдруг! что это такое? – За окнами, на улице, хор тоненьких детских голосов запел старинный рождественский гимн, который мистрисс Дженкинс слышала тысячи раз в дни своей юности…
Она встала и подошла к окну. Там внизу у тротуара стояла группа серовато-темных маленьких фигур, рельефно отделяющихся от снега, которым покрылась вся улица. Отсчитав несколько медных монет, она бросила их в окно маленьким певцам.
Пока она слушала гимн и отсчитывала медные деньги, в открытое окно забрался зимний холод; она помешала пылавший огонь в камине и села прямо перед ним, – но не с тем, чтоб расправлять кружева: подобно Мэри Годгсон, она задумалась о давно минувших днях, – углубилась в воспоминания детства, – припоминала давно забытые слова и святочные сказки, которые когда-то слушала на коленях матери.
– Не понимаю, что со мной делается? сказала она, оторванная от нити воспоминаний звуками своего собственного голоса: старина так и лезет в голову. В каких-нибудь полчаса я столько передумала о матушке, сколько не передумать бы, кажется, в течение нескольких лет. Не перед смертью ли уж это? Старые люди говорят, что если станешь думать о родных, которые давно уже переселились в вечность, это значит, скоро сам переселишься к ним. А теперь мне не хотелось бы отправиться туда: – завтра за обедом такая славная индюшка!
В эту минуту раздался громкий и учащенный стук в двери. И уютом, как будто стучавший не мог ни минуты подождать, дверь отворилась и в ней показалась Мэри Годгсон, бледная, как смерть.
– Мистрисс Дженкинс!.. ах, у вас кипит чайник, – ну слава Богу! – Ради Бога, одолжите мне кипятку для малютки – у него круп… он умирает!
Мистрисс Дженкинс повернулась на стуле с холодным, равнодушным – выражением в лице, с выражением, которое (между нами будь сказано) знакомо было её мужу, и которого он, при всем своем величавом достоинстве, трусил.
– Мае очень жаль, что я не могу сделать вам этого одолжения; вода в чайнике кипит для чаю моего мужа. Не бойся, Томми, мистрисс Годгсон не сунется туда, где ее не спрашивают. Я бы советовала вам лучше отправиться к доктору, чем тратить время на пустые слезы и ломать себе руки; – чайник мой назначен не для вас.
Мэри всплеснула руками с напряженным усилием, не сказала в слова в ответ этому холодному, деревянному лицу, – этому резкому, решительному голосу; – но уходя, она молила Небо послать ей силы перенести предстоявшее испытание, послать ей силы простить мистрисс Дженкинс.
Мистрисс Дженкинс кротко посмотрела вслед уходившей, и потом накинулась на себя так быстро и сердито, как накидывалась иногда на других.
– О, какой же я зверь! Господи, прости меня! Что значит чай моего мужа в сравнении с жизнью малютки? В крупе – все зависит от времени. Какое бездушное создание… по всему видно, что ты не имела ребенка.
И прежде, чем кончились эти упреки, она была уже внизу, с чайником в руке. Мэри не находила слов, да к тому же и не могла говорить от слез, чтобы выразить свою благодарность. Мистрисс Дженкинс отклонила от себя излияние этого чувства, сухо сказав своей соседке:
– Я делаю это не для вас, мам, но для больного ребенка, в той надежде, что он вырастет и будет снисходителен к бедным бессловесным животным, особливо если сам станет забывать запирать шкап со съестными припасами.
Мистрисс Дженкинс сделала все, и даже более, чем могла бы придумать Мэри при своей неопытности. Она приготовила теплую ванну, употребив при этом термометр своего супруга (мистер Дженкинс наблюдал температуру воздуха каждый день, и занимался этим пунктуально, как часы). Она велела матери опустить ребенка в воду, сохраняя прежний холодный, неподвижный, оскорбительный вид, и потом удалилась на верх, не сказав ни полслова. Мэри хотела было попросить ее остаться, но не осмелилась: слезы катились по её щекам сильнее прежнего. Бедная молодая мать! с каким нетерпением считала она минуты, ожидая доктора. Но, еще до его прихода, мистрисс Дженкинс, снова спустилась вниз, и принесла с собой что-то в руке.
