Элизабет Гаскелл
Крэнфорд

III. Истинные друзья

Видеть, как мисс Мэтти тотчас принялась за сокращения, которые она считала необходимыми при своих изменившихся обстоятельствах, было для меня примером и, думаю, могло бы быть примером и для других. Пока она пошла поговорить с Мартой и уведомить ее обо всем, я, с моим письмом к Аге Дженкинсу, ускользнула к синьорам, чтоб узнать верный адрес. Я обязала синьору соблюдать молчание; и действительно, её военные приемы имели некоторую степень резкости и осторожности, заставлявшую ее говорить как можно меньше, кроме тех случаев, когда она находилась под влиянием сильного волнения. К тому же (что делало мою тайну вдвое надежнее) синьор до того теперь оправился от своей болезни, что помышлял ехать дальше, показывать фокусы и через несколько дней с своей женою, маленькой Фебой, оставлял Крэнфорд. Я нашла его рассматривающим огромное черное с красным объявление, где рассказывались все совершенства синьора Брунони и где недоставало только имени города, в котором он намеревался играть. Они с женою были так погружены в решение того, где красные буквы будут эффектнее, что я насилу могла вставить свой вопрос, и то уже подав предварительно различные мнения, в основательности которых сама усомнилась, когда синьор возобновил свои сомнения и размышления об этом важном предмете. Наконец я достала адрес, и как казался он странен! Я бросила письмо на почту, возвращаясь домой, и с минуту стояла смотря на деревянный ящик с раскрытой щелью, отделявшей меня от письма, за секунду перед тем находившегося в моих руках. Оно ускользнуло от меня, как жизнь, безвозвратно. Оно будет качаться по морю, может быть, забрызжется волнами, унесется к пальмам, пропитается всеми тропическими благоуханиями; клочок бумажки, только час назад такой обыкновенный и знакомый и пошлый, отправится в свой путь к диким странам за Ганг. Но я не могла терять много времени на эти размышления. Я поторопилась домой: может быть, я нужна мисс Мэтти. Марта отворила мне дверь с лицом, распухшим от слез. Увидев меня, она залилась снова, схватила меня крепко за руку, притащила в переднюю и захлопнула дверь, спрашивая, справедливо ли то, что сказала мисс Мэтти.

– Я никогда ее не брошу, нет, не брошу – так я ей сказала; не знаю, говорю, как у вас хватило духу отпускать меня. На её месте я бы этого не сделала. Я ведь не такая мерзавка, как Роска у мистрисс Фиц-Адам, что готова отойти, если не прибавят жалованья, проживши семь с половиной лет у одних хозяев. Я сказала, что не хочу служить дьяволу таким манером, что я, дескать, понимаю, что значит добрая барыня, коли она не понимает, что значит хорошая служанка…

– Но, Марта… сказала я, перебивая ее, покуда она вытирала себе глаза.

– Не говорите мне этого, отвечала она на мой умоляющий голос.

– Выслушай причины…

– Не хочу слушать ваших причин, сказала она теперь твердым голосом, который прежде прерывался от рыданий. – Всякий может приводить причины по-своему. У меня тоже есть хорошие причины. Уж причина там или нет, а я все буду это говорить, вот хоть меня убейте. У меня есть деньги в Сохранной Казне, есть-таки довольно из одёжи и не уйду я от мисс Мэгти, нет, не уйду, хоть отпускай она меня каждый час и каждый день!

Она сложила руки фертом, как бы вызывая меня на бой; и точно, я не знала бы как начать ее уговаривать – так сильно я чувствовала, что мисс Мэтти, при своем увеличивающемся нездоровьи, нуждалась в попечении этой доброй и верной женщины.

– Хорошо, сказала я наконец.

– Я рада, что вы начали с «хорошо»! Если б вы сказали «но», как прежде, я бы вас не стала слушать. Теперь вы можете продолжать.

– Я знаю, что мисс Мэтти много потеряла бы в тебе, Марта…

– Я так ей и сказала. Потеряла да вечно бы жалела, перебила Марта с торжеством.

– Однако у ней будет так мало… так мало… средств к жизни, что я не знаю, чем будет она тебя кормить… она и себя-то прокормит с трудом. Я говорю это тебе, Марта, потому, что считаю тебя другом мисс Мэтти; но, знаешь, может быть, ей будет неприятно, чтоб говорили об этом.

Вероятно, это был предмет более печальный, нежели как хотела говорить о нем мисс Мэтти, потому что Марта бросилась на первый стул, который случился у ней под рукой, и зарыдала громко (мы стояли в кухне). Наконец она опустила передник и, посмотрев мне пристально в лицо, сказала:

– Не по этой ли причине мисс Мэтти не заказала пудинга сегодня? Она сказала, что ей не хочется сладкого и что вы с нею будете кушать просто баранью котлетку, но я перехитрю. Не говорите ей, а я сделаю славный пудинг на свои деньги. Смотрите же, чтоб она его скушала непременно. Многим становится легче на сердце, когда хорошее блюдо на столе.

Я была рада, что энергия Марты приняла немедленное и практическое направление к деланию пудинга и прекратила спор, останется ли она или не останется в услужении у мисс Мэтти. Она надела чистый передник и приготовилась идти в лавку за маслом, за лицами и всем, что было нужно; она не хотела взять для своей стряпни ни крошки из того, что находилось в доме, но отправилась к старой чайнице, в которой хранились её деньги, и взяла сколько ей было нужно. Я нашла мисс Мэтти очень спокойной и порядочно-грустной; мало-помалу она начала улыбаться для меня. Было решено, что я напишу к батюшке и попрошу его приехать, чтоб посоветоваться; как только отправилось письмо, мы начали говорить о будущих планах. Мисс Мэтти намеревалась нанять одну комнатку, оставив только ту мебель, какая была ей необходима, продать остальное, и тихо жить тем, что останется ей от найма за квартиру. Я была более честолюбива и менее довольна. Я думала о том, сколько может женщина, старее среднего возраста и с воспитанием, какое получали женщины за пятьдесят лет назад, добывать для жизни, не выходя из своего сословия; но, наконец, я отложила в сторону этот последний пункт и желала узнать, что хочет делать мисс Мэтти.

Уроки, разумеется, прежде всего приходили на мысль: если б мисс Мэтти могла чему-нибудь учить детей, то жила бы, окруженная маленькими созданиями, которыми восхищалась её душа. Я перебрала в уме её дарования. Как-то раз она сказала, что может сыграть: «Ah! vous dirai-je, maman?» на фортепьяно; но это было давно, очень давно; и слабая тень музыкального дарования исчезла, много лет назад. Она умела также когда-то рисовать очень милые узоры для кисейных вышивок, наложив сквозную бумагу на узор, приложив стекло, проводя карандашом по зубцам и кружечкам.

Но это были самые искусные подвиги в рисовании, и не думаю, чтоб с ними можно было уйти далеко. Что касается до отрасли серьёзного английского образования – женского рукоделья и географии с арифметикою – чему бралась учить начальница женского пансиона, в который все крэнфордские купцы посылали своих дочерей, глаза мисс Мэтти изменяли, и я сомневаюсь, могла ли она счесть нитки в гарусном шитье, или достодолжно оценить различные тени, требуемые для лица королевы Аделаиды в вышивании шерстями, теперь самом модном рукоделье в Крэнфорде. Что касается до употребления глобусов, с которыми я никак не могла сладить сама и потому, может быть, была не совсем хорошей судьей о способностях мисс Мэтти к обучению этой отрасли воспитания; но мне казалось, что экватор, тропики и тому подобные мистические круги были для неё истинно-мнимыми линиями, и что она смотрела на знаки зодиака как на остатки чернокнижия.

В деле искусств она гордилась только уменьем делать фитили, чтоб зажигать свечи, или, как она их называет, fidibus, из разноцветной бумаги, вырезанной наподобие перьев, и вязаньем подвязок самых превосходных узоров. Я сказала однажды, получив в подарок такую вязаную пару, что очень желала бы потерять одну на улице, чтоб заставить ею полюбоваться, но нашла, что эта шуточка, кажется, очень невинная, до такой степени оскорбила её чувство приличия и была принята с таким серьёзным испугом, как бы искушение не увлекло меня на самом деле, что я сожалела, зачем сказала это. Эти нежно сработанные подвязки, сотня разноцветных свечных фитилей, подмотки, намотанные шелком по фантастическому способу, были верными признаками благосклонности мисс Мэтти. Но захочет ли кто платить за то, чтоб дети выучились таким искусствам? и захочет ли мисс Мэтти продавать, из-за прибыли, искусства и сведения, из которых она делает вещи ценные для тех, кто ее любит?

Я возвратилась к чтению, письму и арифметике; читая главу из Библии каждое утро, она всегда кашляла, когда дело доходило до длинных слов. Я сомневалась, в состоянии ли она докончить главу даже при помощи всего своего кашля. Писала она хорошо и четко, но правописание!.. Она думала, что чем страннее будет её слог, чем более она будет в нем затрудняться, тем большую любезность окажет она своему корреспонденту, и слова, которые она ставила почти правильно в своих письмах ко мне, становились сущими загадками, когда она писала к моему отцу.

Нет! ничему она не могла научить возрастающее поколение Крэнфорда; оно могло учиться у неё разве только подражать её терпению, смирению, кротости, уменью не завидовать тому, чего она не умела делать. Я обдумывала об этом, покуда Марта не доложила об обеде с лицом, раздувшимся и распухшим от слез.

У мисс Мэтти были некоторые особенности, которые Марта считала причудами, нестоящими внимания, и детскими фантазиями, от которых старая, пятидесятивосьмилетняя дама должна постараться отстать. Но в этот день на все обращалось самое заботливое попечение. Хлеб был разрезан с совершенством, доведенным до идеала в воображении мисс Мэтти, так, как любила её мать; занавесы были задернуты так, чтоб закрыть голую кирпичную стену соседней конюшни, и чтоб показать нежные листки тополя, находившегося тогда во всей своей весенней красоте. Тон Марты с мисс Мэтти был точь-в-точь такой, какой эта добрая, грубая служанка сохраняла для маленьких детей и каким она никогда не говорила с взрослыми.

Я забыла сказать мисс Мэтти о пудинге и боялась, что она станет кушать его, как должно; у ней в этот день было очень мало аппетита; я воспользовалась тем временем, когда Марта унесла блюдо, чтоб ввести ее в секрет. Глаза мисс Мэтти наполнились слезами; она не могла даже выговорить ни слова, чтоб выразить удивление или восхищение, когда Марта воротилась, неся торжественно пудинг, сделанный удивительно, в виде лежачего льва. Лицо Марты сияло торжеством; она поставила его перед мисс Мэтти с ликующим: «вот!» Мисс Мэтти хотела изъявить благодарность, но не могла; она взяла руку Марты и с жаром ее пожала, отчего Марта расплакалась и я сама с трудом могла сохранить приличное спокойствие. Марта бросилась вон из комнаты, а мисс Мэтти должна была прокашляться раз или два прежде, чем могла заговорить. Наконец она сказала:

– Я хотела бы сохранить этот пудинг под стеклом, душенька!

Мысль о возлежащем льве с его изюмными глазами, на почетном месте над камином, рассмешила меня до истерики и я начала хохотать, что несколько удивило мисс Мэтти.

– Я уверена, душенька, что видела под стеклом вещи гораздо менее достойные внимания, сказала она.

И я также, да еще как часто. Я постаралась успокоиться, но с трудом могла удержаться от слез, и мы обе напали на пудинг, который был тонко превосходен, только каждый кусок, казалось, давил нас – так наши сердца были переполнены.

Мы были так заняты мыслями, что не могли много разговаривать в этот день. Он прошел очень молчаливо. Но когда принесла Марта чайный прибор, новая мысль пришла мне в голову. Почему бы мисс Мэтти не продавать чаю, не быть агентом Чайного Общества Восточной Индии, тогда существовавшего? Я не видела препятствия к исполнению этого плана, между тем, как выгод было много, предположив, впрочем, что мисс Мэтти может спуститься до унижения заниматься чем-нибудь в роде торговли. Чай не был ни липок: ни жирен, этих двух вещей мисс Мэтти не могла терпеть. Выставлять в окошке небольшое аристократическое уведомление о полученном ею позволении продавать чай, правда, будет необходимо, но я надеялась, что оно поместится там, где его никто не увидит. Чай был веществом нетяжелым и не мог обременить слабые силы мисс Мэтти; единственная вещь, представлявшая затруднение, была покупка и продажа.

Между тем, как я давала рассеянные ответы на вопросы мисс Мэтти, почти такие же рассеянные, мы услышали на лестнице шум, дверь отворилась и затворилась как будто какой-то невидимой силой. Вскоре явилась Марта, таща за собою высокого молодого парня, раскрасневшегося, как рака, от робости, и находящего единственное спасение в приглаживании своих волос.

– Извините, это Джим Гэрн, сказала Марта вместо рекомендации; она так запыхалась, что мне представилось, не выдержала ли она драку, прежде чем победила его сопротивление быть представлена в аристократическую гостиную мисс Матильды Дженкинс.

– Он желает на мне жениться. Он имеет желание также взять жильца, тихого жильца, и мы возьмем очень покойный дом. Ах, милая мисс Мэтти, если смею предложить, не будете ли вы согласны жить у нас? Джим тоже этого желаем. (Джиму) Ну ты, болван! разве ты не можешь подтвердить что я говорю; но ему все-таки больно хочется – не так ли Джим? – только изволите видеть, он потерялся, потому что не привык говорить с барыней.

– Совсем не то, вмешался Джим. – Ты вдруг на меня напала; я совсем не думал жениться так скоро, а такое торопливое дело совсем ошеломит человека. Не то, чтоб я был против этого, сударыня (обращаясь к мисс Мэтти), только Марта уж такая проворная, коли заберет что себе в голову, а женитьба, сударыня, женитьба ведь на век связывает человека. Осмелюсь сказать, как обвенчаюсь, так тогда уж мне будет все равно.

– Извините, сударыня, сказала Марта, которая дергала его за рукав, толкала под локоть и всячески старалась перебить его во все время, как он говорил – не слушайте его, он образумится. Вот прошлый вечер он приставал ко мне – да, приставал, зачем я говорила, что не бывать этому еще много лет; а теперь это он свихнулся от радости. Только ты ведь, Джим, также, как я, желаешь иметь жильца? (Опять толканье под локоть).

– Ну если мисс Мэтти будет у нас жить, пожалуй; а то я не хочу напичкать дом чужими, сказал Джим с недогадливостью, взбесившею Марту, которая старалась представить, будто они ужасно желают иметь жильца и будто мисс Мэтти окажет им большую милость, если согласится с ними жить.

Мисс Мэтти была сбита с толку этой четой: внезапное решение несогласной пары, или, скорее, одной Марты, в пользу брака изумило ее и помешало ей согласиться на план, принятый Мартой к сердцу. Мисс Мэтти начала:

– Брак дело весьма важное, Марта.

– Точно так, сударыня, молвил Джим. – Не то, чтоб я имел что-нибудь против Марты…

– Ты приставал ко мне с ножом к горлу, чтоб я назначила день нашей свадьбы, сказала Марта с лицом в огне и готовая заплакать от досады: – а теперь стыдишь меня перед барыней.

– И, нет Марта, право нет! право нет! только ведь надо же перевести дух, сказал Джим, стараясь поймать ее за руку, но напрасно. Видя, что она серьёзнее обижена, нежели он предполагал, он старался собрать свои рассыпавшиеся мысли и с большим успехом, нежели за десять минут перед тем я ожидала от него. Он обернулся к мисс Мэтти и сказал: – Надеюсь, сударыня, вам известно, что я питаю почтение ко всем, кто был милостив к Марте. Я давно считал, что она будет моей женой. Она зачастую говорила об вас, как о добрейшей барыне на свете; и хотя, по правде сказать, мне нежелательно иметь жильцов простых; а если вам, сударыня, угодно сделать нам честь жить с нами, я знаю наверняка, что Марта все сделает, чтоб вас успокоить; а я постараюсь всегда как можно меньше попадаться вам на глаза, что, как мне сдается, самое лучшее дело, какое только может сделать такой неуклюжий парень, как я.

Мисс Мэтти весьма старательно снимала свои очки, вытирала их и надевала; но могла только сказать:

– Пожалуйста не примешивайте мысль обо мне к вашей женитьбе; пожалуйста не примешивайте! Брак дело весьма важное.

– Мисс Матильда подумает о твоем предположении, Марта, сказала я, пораженная выгодами, которые оно представляло, и не желая потерять случай обдумать его. – И, будьте уверены, ни она, ни я, мы никогда не забудем твоего доброго расположения, ни твоего также, Джим.

– Ну точно так, сударыня. Я, право, говорил по сердечному расположению, хоть немножко одурел, что мне так вдруг вбили в голову женитьбу, и не могу выразиться по приличеству. А право, охоты у меня довольно и, дай срок, привыкну. Ну, девка, полно хныкать, к чему дуешься, коли я подхожу?

Последнее было сказано sotto voce и имело следствием заставить Марту броситься стремглав из комнаты; жених побежал за нею успокаивать ее. Мисс Мэтти заплакала от чистого сердца и объяснила это тем, что мысль о скором замужестве Марты совершенно ее поразила, и что она никогда не простит себе, что заставила бедняжку поспешить. Я кажется, больше сожалела о Джиме; но обе мы с мисс Мэтти оценили добрые расположения доброй четы, хотя говорили об этом мало, а напротив того, очень много о выгодах, невыгодах и опасностях брака.

На следующее утро, очень рано, я получила записку от мисс Поль, так таинственно-сложенную и столькими печатями запечатанную, что не могла распечатать и должна была разорвать бумагу. Что же касается до содержания, я с трудом могла понять его – до того оно было запутано и загадочно. Я успела, однако, понять, что мисс Поль просит меня к себе в одиннадцать часов; одиннадцать было написано и прописью и числами, а утром два раза подчеркнуто, как будто я могла вздумать прийти в одиннадцать часов ночи, между тем, как весь Кренфорд обыкновенно лежит в постели и спит глубоким сном в десять часов. Подписи не было, исключая начальных букв имени и фамилии мисс Поль; но так как Марта, подавая мне записку, сказала: «мисс Поль приказала кланяться», то не требовалось колдовства, чтоб узнать, кто прислал ее; а так как имя особы, написавшей записку должно было оставаться в тайне, то хорошо случилось, что я была одна, когда Марта подала ее.

Я отправилась к мисс Поль. Дверь отворила мне её маленькая служанка, Лидзи, в праздничном наряде, как будто какое-нибудь важное происшествие предстояло в этот будничный день. Гостиная была убрана сообразно с этой мыслью. Стол был накрыт лучшею скатертью с нужными материалами для письма. На небольшом столике стоял поднос с только что откупоренной бутылкой настойки из скороспелок и несколькими бисквитами. Сама мисс Поль была в торжественном уборе, как будто для приема гостей, хотя было только одиннадцать часов. Мистрисс Форрестер, которая была тут, плакала тихо и грустно, и мой приход вызвал новые слезы. Прежде чем мы кончили обычные приветствия, произнесенные с плачевной таинственностью, раздался новый стук и явилась мистрисс Фиц-Адам, раскрасневшаяся от ходьбы и волнения. Казалось, что все это были гостьи приглашенные, потому что мисс Поль сделала разные приготовления, чтоб приступить к открытию митинга, поправила огонь, растворила и затворила дверь, прокашлялась и высморкала нос. Потом посадила нас всех вокруг стола, позаботившись поместить меня напротив себя, и напоследок осведомилась у меня, справедливо ли, как она того опасалась, грустное известие, что мисс Мэтти лишилась всего своего состояния?

Разумеется, я могла отвечать только «да», и никогда не приводилось мне видеть более неподдельной печали, как та, которая выразилась теперь на лицах трех женщин, сидевших передо мной.

– Я желала бы, чтоб мистрисс Джемисон была здесь, сказала наконец мистрисс Форрестер; но, судя по лицу мистрисс Фиц-Адам не разделяла этого желания.

– Но и без мистрисс Джемисон, сказала мисс Поль, с выражением оскорбленного достоинства в голосе: – мы, кренфордские дамы, собравшиеся в моей гостиной, можем решить что-нибудь. Я полагаю, что ни которая из нас не может назваться богатой, хотя все мы обладаем приличным состоянием, достаточным для особ со вкусом изящным и утонченным, которые, если б даже имели возможность, не предались бы пошлому чванству.

Тут я приметила, что мисс Поль взглядывает на небольшую бумажку, скрытую в руке её, на которой, я полагаю, она сделала некоторые отметки.

– Мисс Смит, продолжала она, обращаясь ко мне (более известную предстоящему собранию, как «Мэри»; но это был торжественный случай, я совещалась с этими дамами), я сочла нужным сделать это вчера, узнав о несчастии, приключившемся с нашей приятельницей, и все мы согласились, что если у нас есть излишек, то это не только обязанность, но и удовольствие, истинное удовольствие, Мэри… голос её несколько тут прервался и она должна была вытереть свои очки прежде, чем стала продолжать: – сделать все, что мы можем, чтоб помочь мисс Матильде Дженкинс. Но в уважение чувств деликатной независимости, существующей в мыслях каждой благовоспитанной персоны из числа дам (я приметила, что она опять обратилась к своей бумажке) мы желаем помочь ей нашими крохами тайным и скрытным образом, чтоб не оскорбить чувств, о которых я упоминала. Предмет нашей просьбы к вам, пожаловать ко мне сегодня утром, состоит в том, что, считая вас дочерью… что ваш отец, её доверенный советник во всех финансовых случаях, мы полагали, что, посоветовавшись с ним, мы можем придумать какой-нибудь способ, по которому наше содействие может показаться законным правом, получаемым мисс Матильдой Дженкинс от… вероятно, отец ваш, зная, где вложены её деньги, может дополнить пропуск.

Мисс Поль заключила свой адрес и осмотрелась кругом, ища одобрения и согласия.

– Я выразила ваши мысли, милостивые государыни, не так ли? и пока мисс Смит обдумывает ответ свой, позвольте мне предложить вам небольшую закусочку.

Мне нечего было придумывать ответ; я чувствовала в сердце слишком много благодарности за их добрую мысль, чтоб выразить ее громкими словами; поэтому я только пробормотала что-то в роде, что «я уведомлю батюшку о том, что сказала мисс Поль и, если можно, что-нибудь устроить для милой мисс Мэтти…» Здесь я должна была совершенно остановиться и освежиться стаканом воды прежде, чем могла скрыть слезы, накопившиеся в эти последние два или три дня. Хуже всего было то, что все мы плакали. Плакала даже мисс Поль, говорившая раз сто, что выказывать волнение перед кем бы то ни было она считает знаком слабости и недостатком самообладания. Она пришла в себя с некоторого рода досадою, направленною против меня, как зачинщицы, и, кроме того, я думаю, ей было прискорбно, что я не могла отплатить ей речью такою блистательною как её речь, если б я знала наперед, что будет сказано, и если б у меня была бумажка с приготовленными выражениями насчет чувств, которые должны были возбудиться в моем сердце, я попробовала бы сделать ей удовольствие. Как бы то ни было, мистрисс Форрестер заговорила первая, когда мы пришли в себя.

– Я не затрудняюсь сказать между друзьями, что я… нет! я собственно не бедна, но не думаю, чтоб могла считаться тем, что называется богатая женщина. Я желала бы быть богатой ради мисс Мэтти… но позвольте, я напишу в запечатанной бумажке, что могу дать. Я желала бы большего, право желала бы, милая Мерп.

Теперь я увидела, зачем были приготовлены перья, бумага и чернила. Каждая дама написала сумму, которую могла давать ежегодно, подписала бумагу и запечатала ее таинственно. В случае принятия их предложения, отец мой должен был распечатать бумажки под обязательством хранить тайну. Если нет, они должны быть возвращены по принадлежности.

Когда эта церемония окончилась, я стала прощаться; но каждая дама, казалось, желала иметь со мною тайное совещание. Мисс Поль задержала меня в гостиной, изъясняя, как в отсутствие мистрисс Дмемисон она взяла на себя управлять «ходом этого дела» (как ей было угодно это называть) и так же уведомить меня, что она слышала из верного источника, что мистрисс Джемисон возвращается домой в состоянии величайшего неудовольствия против своей невестки, которая немедленно выезжает из её дома и, как кажется, едет в Эдинбург сегодня же. Разумеется, это известие не могло быть передано мне при мистрисс Фиц-Адам, особенно потому, как предполагала мисс Поль, что брак леди Гленмайр с мистером Гоггинсом не мог состояться теперь, по причине негодования мистрисс Джемисон. Дружеские расспросы о здоровье мисс Мэтти заключили свидание мое с мисс Поль.

Спускаясь с лестницы, я нашла мистрисс Форрестер, ожидающую меня при входе в столовую; она отвела меня в сторону и, заперев дверь, пробовала несколько раз начать разговор, до того далекий от настоящего предмета, что я стала отчаиваться, поймем ли мы наконец друг друга. Наконец она объяснилась; бедная старушка дрожала все время, как будто объявляла о великом преступлении, уведомляя меня, как мало, ужасно-мало имела она средств к жизни; она сделала это признание из опасения, чтоб мы не подумали, будто небольшое приношение, написанное на её бумажке, соразмерялось с её любовью и уважением к мисс Мэтти. И однако, эта сумма, которую она с таким жаром уступала, была на самом-деле более, чем двадцатая часть из того, чем она должна была жить, содержать дом, девочку для прислуги – все, что было прилично для урожденной Тиррелль. А когда весь доход не простирается до ста фунтов, то для того, чтоб отдавать из него двадцатую часть, сколько потребуется заботливой экономии, сколько самоотвержения, героизма, ничтожного и незначительного в расчетах света, но имеющего огромную цену в другой счетной книге, о которой я слыхала. Она так хотела бы теперь быть богатой и повторяла беспрестанно это желание без всякой мысли о самой себе, а единственно с сильнейшим, горячим расположением быть в состоянии увеличить меру удобств мисс Мэтти.

Нескоро я могла на столько ее утешить, чтоб решиться ее оставить; и, выходя из дому, нашла подстерегавшую меня мистрисс Фиц-Адам, которая также хотела сообщить мне по секрету нечто совершенно противоположное. Ей не хотелось написать все то, что она может и готова предложить: ей казалось, что она не будет в состоянии взглянуть в лицо мисс Мэтти, если она осмелится дать ей столько, сколько бы ей хотелось.

– Мисс Мэтти, продолжала она: – такая была благородная барышня, когда я была ничто иное, как деревенская девушка, ходившая на рынок с яйцами и маслом и тому подобными принадлежностями. Батюшка, хотя зажиточный человек, всегда заставлял меня ходить на рынок, как до меня ходила матушка; я отправлялась в Крэнфорд каждую субботу прицениваться, и так далее. Раз я, помню, встретилась с мисс Мэтти в переулке, который ведет в Кумгёрст; она шла по тропинке, которая, вы знаете, гораздо выше большой дороги, а за нею шел какой-то господин и говорил ей что-то, а она глядела на цветы, только что ею сорванные и ощипывала их, и мне показалось, будто она плакала; а потом, пройдя мимо, она вернулась и подбежала ко мне спросить, да как ласково, о моей бедной матери, лежавшей на смертном одре; а когда я заплакала, она взяла меня за руку, чтоб успокоить, а господин ждал ее все время. Её бедное сердечко было полно чем-то. Для меня казалось такой честью, что дочь пастора, бывшая в Арлей-Галле, разговаривает со мною так ласково. Я полюбила ее с-тех-пор, хотя, может быть, не имею на это права; но если вы можете придумать, каким бы образом я могла дать ей побольше и чтоб этого никто не знал, я буду вам очень обязана, моя душечка, а брат мой будет так рад лечить ее даром, доставлять лекарства и пиявки, и все. Я знаю, что он и её сиятельство… (душечка! я уж никак не думала в то время, о котором я вам говорила, что буду когда-нибудь свояченицей сиятельной дамы)… и её сиятельство будет рада сделать что-нибудь для неё. Все мы будем рады.

Я сказала ей, что совершенно в этом уверена и согласилась на все, чего ей хотелось, чтоб воротиться скорее домой к мисс Мэтти, которая могла удивиться, что сделалось со мною, уходившею из дома на два часа, однако она не приметила, сколько прошло времени, потому что занималась бесчисленными приготовлениями к великому шагу – перемене квартиры. В сокращении своих расходов она находила очевидное облегчение, потому что, говорила она, когда воспоминание о бедном мызнике с его пропавшим пятифунтовым билетом приходило ей на ум, она чувствовала себя лишенною чести: если это так ее беспокоило, то как же должны были беспокоиться директоры банка, которым гораздо более известны бедственные последствия этого банкротства? Она почти рассердила меня, разделяя свое сочувствие между этими директорами (которые, как она воображала, верно поражены упреками совести за дурное управление чужими делами) и теми, кто пострадал подобно ей. Действительно, из двух этих зол, она считала бедность ношей не столь тяжелой, как упреки совести; но я тайно сомневалась, чтоб директоры были согласны с нею.

Старые вещи были пересмотрены и оценены; к счастью, ценность их оказалась не велика, так что и продавать их было бесполезно; иначе мисс Мэтти горько было бы расстаться с такими вещами, как, например, обручальное кольцо матери, или странная грубая пряжка, которой отец её обезображивал свою манишку и проч. Однако мы привели вещи в порядок, сообразно их ценности, и были совершенно готовы к приезду батюшки на следующее утро.

Я не буду утомлять вас подробностями наших деловых занятий, и одна из причин, по которым я этого не рассказываю, состоит в том, что я тогда не понимала, что мы делали, и теперь не могу припомнить. Мы с мисс Мэтти сидели погруженные в счеты, проекты, доклады и документы, в которых ни одна из нас не понимала ни слова. Батюшка мой был проницателен и решителен, как необыкновенно деловой человек; и если мы делали какие-нибудь вопросы или выражали малейшее желание понять в чем дело, он всегда резко отвечал:

– Э, это ясно, как Божий день. Что вы хотите возразить?

А так как мы не понимали ничего из того, что он предлагал, то нам казалось несколько затруднительно излагать наши возражения; сказать по правде, мы сами не знали, есть ли тут что возражать. Поэтому мисс Мэтти пришла в некоторое нервное состояние соглашения и говорила: «да» и «конечно», при каждой паузе, кстати или нет; но когда я раз присоединила и свое согласие к «решительно» произнесенному мисс Мэтти дрожащим, сомневающим тоном, батюшка накинулся на меня с вопросом:

– Что тут ты решаешь?

Я и до сих пор не знаю, что… Но я должна отдать ему справедливость, что он приехал из Дрёмбля помочь мисс Мэтти, хотя не мог терять времени и хотя собственные его дела находились в весьма плачевном состоянии.

Пока мисс Мэтти вышла из комнаты отдать приказания для завтрака в грустном недоумении между желанием почтить батюшку каким-нибудь деликатным блюдом и убеждением, что теперь, потеряв все свое состояние, она не имеет права предаваться этому желанию, я рассказала ему о собрании крэнфордских дам у мисс Поль. Он все потирал глаза рукою, пока я говорила; а когда я дошла до предложения Марты взять мисс Мэтти в жилицы, он отошел от меня к окну и начал барабанить пальцами по стеклу. Потом вдруг обернулся и сказал: