bannerbannerbanner
Есть что скрывать

Элизабет Джордж
Есть что скрывать

Полная версия

– Думаю, у нее много забот, – заметила Дебора. – Я могу ее понять.

Нарисса замерла на третьей ступеньке лестницы.

– Никогда ей этого не говорите.

– Чего?

– Что можете понять. Не можете. Не поймете. Никогда. – Нарисса вздохнула и окинула взглядом иссушенную солнцем лужайку, которая в другое время года оправдывала название этого места. – Должно быть, намерения у вас самые лучшие. Но все плохое в жизни Завади… От такого невозможно отвлечься – по крайней мере, как это делаете вы, когда берете отпуск.

Дебора поднялась по ступенькам, догнав Нариссу. Режиссер снова остановилась, на этот раз перед дверью в часовню.

– Тогда что я должна ей говорить? – спросила Дебора.

– Понятия не имею. Я – не вы. Я и сама в половине случаев не знаю, что ей говорить, хотя я смешанной расы и в этом смысле у меня преимущество.

– Единственное, что я точно знаю, – она хочет, чтобы портреты делал кто-то другой.

– Конечно. Но стоит ли ее винить? Я имею в виду, Завади совсем не обрадовалась, что Доминик Шоу выбрала вас. Ей это кажется странным. Как будто в Лондоне нет черных фотографов… Но Доминик – белая, и она думает как белая – то есть по большей части вообще не думает, потому что ей не нужно думать. Ей и в голову не приходит, что мы предпочли бы человека, кожа которого не такая белая, как зефир. Ей понравилась ваша книга, и это значит, что вы подходите для этой работы. Завади пыталась возражать – и еще до того, как вас позвали на встречу, и после встречи, – но Доминик сказала: «Это гораздо важнее, чем политкорректность, культурные войны и привилегии белых». Этим все и кончилось, после ожесточенных споров, во время которых Доминик Шоу, кстати, узнала о привилегиях белых людей больше, чем могла себе представить.

Дебора понимала, что проект в целом – как его представляла помощник секретаря – выиграл бы, участвуй в нем только черные. Но она также понимала, какую битву они начинают с помощью «Дома орхидей» и других подобных организаций, с помощью документальных фильмов Нариссы и ее собственных фотографий.

– Может быть, – сказала она, – Доминик хотела достучаться до как можно большего числа людей, независимо от расы и социального положения?

– Хотите сказать, что черные на это не способны, что для этого годится только белый проект, сделанный белыми людьми?

– Я не это хотела сказать.

– Не это? Тогда думайте, что говорите.

Дебора растерялась.

– Я правда хочу помочь. Она это знает? А вы?

– Ага. Понятно. Вы хотите помочь. Все хотят помочь, пока к ним не обратились за помощью. Люди говорят, что это благое дело. Всегда. А что еще им говорить? Но слова ничего не значат, потому что когда нужно сделать еще один шаг и выписать чек, все меняется.

– Я не такая, – заверила ее Дебора.

– Неужели? – Тон у Нариссы был презрительный, но она тут же немного смягчилась. – Ладно, когда-нибудь у вас будет возможность это доказать.

С этими словами она вошла в часовню и обратилась к девочкам:

– Кто готов поговорить? Пойдемте в студию. Садитесь.

Кингсленд-Хай-стрит Долстон Северо-восток Лондона

Адаку собрала требуемые двести пятьдесят фунтов. Потом позвонила по номеру телефона с карточки, которую ей дала Эстер Ланж, доехала до Кингсленд-Хай-стрит и нажала кнопку домофона без надписи рядом с дверью. Голос из динамика спросил, кто это.

– Адаку. У меня есть деньги.

– Я не понимаю, о чем вы, – последовал ответ.

– Вы – Эстер?

– Если и так, это не значит, что я знаю, что вам нужно, – ответил голос, и разговор внезапно прервался.

Адаку гадала, что она сделала не так. И пришла к выводу, что Эстер не одна. Непонятно только, что теперь делать: ждать или прийти в другой раз. Но секунд через тридцать из-за двери послышались приближающиеся шаги. Лязгнули два откидываемых засова, дверь со скрипом приоткрылась, затем распахнулась. Перед Адаку стояла Эстер; поверх повседневной одежды у нее был застегнутый на все пуговицы белый халат.

– Покажите, – сказала она, не тратя времени на приветствие.

– Только когда войду. Не раньше.

Эстер недоверчиво прищурилась. Она не отпускала ручку двери, готовая пресечь любую попытку Адаку войти. Медленно и внимательно окинула взглядом улицу: дома на противоположной стороне, двери и окна на этой.

– Зачем вы пришли? Вы мне очень не нравитесь. – Она снова посмотрела за спину Адаку. Из-за угла появился дворник и принялся усердно выгребать мусор из канавы. Взгляд Эстер вернулся к Адаку. – Вы из полиции.

Адаку нетерпеливо переступала с ноги на ногу.

– Вам и правда кажется, что я из полиции? Как вы себе это представляете? Агент под прикрытием, разбрасывающийся деньгами? – Она порылась в сумке и вытащила конверт с купюрами. – Вот деньги, которые вы просили принести. Двести пятьдесят фунтов.

Судя по выражению лица Эстер, она опасалась, что при попытке открыть конверт из него брызнет красная краска.

– Разве вы не этого хотели? – переспросила Адаку. – Двести пятьдесят фунтов? – Эстер все еще не решалась взять конверт, и тогда Адаку достала купюры и развернула веером перед ее лицом.

Эстер оглянулась на лестницу. Адаку снова подумала, что наверху есть еще кто-то, не знающий, что здесь происходит. Похоже на откровенную взятку.

– Я могу принести вам рекомендации. Это будет нелегко, но я их достану. Если денег и рекомендаций недостаточно, тогда мне придется обратиться в другое место.

– Всего это будет стоить пятьсот фунтов. – Эстер схватила конверт и сунула в карман белого халата. – Еще две сотни, если хотите продолжать.

– А если я откажусь?

– Хотите знать, вернут ли вам деньги? Нет. Не вернут. И войти не позволят. Что дальше? Заходите или нет? – Она открыла дверь шире.

Чертыхнувшись при мысли о потерянных деньгах, если все пойдет наперекосяк, Адаку вошла.

Прихожая была немногим больше доски для игры в шашки, и это сходство усиливал линолеум в черно-белую клетку. На полу лежала почта, скопившаяся как минимум за неделю, – в основном рекламный мусор.

Эстер повела Адаку в глубь дома, к лестнице, устланной пыльным старым ковром, местами протертым до дыр. Перила были в липких пятнах и отметинах от прошлых столкновений с мебелью. Адаку лишь один раз слегка коснулась их.

На втором этаже находилась одна дверь – вероятно, в квартиру. На двери были стальная пластина и три засова, хотя с улицы это место выглядело необитаемым. Эстер повела ее наверх, и они преодолели еще один лестничный пролет. Здесь также имелись стальная пластина, два засова и табличка с надписью «Частная собственность». Еще один лестничный пролет – и они подошли к открытой двери, ведущей в помещение, обставленное как приемная: письменный стол со стулом, два шкафа для документов и два пластиковых стула у одной стены с низким столиком между ними. На столике располагались лампа, плетеная корзинка с маленькими плитками шоколада и два потрепанных журнала, посвященных домашнему интерьеру. На письменном столе Адаку увидела компьютерный монитор и два лотка для документов. Они были пустыми – как и комната, где, кроме Эстер, никого не было.

– Я бы хотела поговорить с врачом, – сказала Адаку.

– Вы говорите с врачом, – ответила Эстер.

– В таком случае почему здесь больше никого нет?

– Процедуры проводятся только по назначению. Это для вас так важно?

Адаку нахмурилась. Она ожидала совсем другого.

– Тогда откуда мне знать, что вы врач? Как я могу проверить вашу квалификацию?

– Поверить мне на слово. Или уйти. Мне все равно. За свои три сотни фунтов вы хотите увидеть оборудование или вам достаточно подняться по лестнице?

Адаку прикинула, какие у нее варианты. Похоже, выбор невелик: потерять деньги или хотя бы взглянуть на помещение. Она выбрала второй вариант. Эстер провела ее в комнату, соседствующую с приемной.

На взгляд Адаку, она ничем не отличалась от любого другого медицинского кабинета в стране: смотровая кушетка, весы, маленькая тумбочка, на которой лежали ватные тампоны, термометр, бинты, стетоскоп, сфигмоманометр и расширитель. Все идеально чистое – ни пятнышка, ни отпечатка пальцев. Стены пустые, если не считать таблицы соответствия роста и оптимального веса. В углу стул, на котором, как предположила Адаку, пациентка – или клиентка – оставляет одежду. В другом углу стул на колесиках, на котором врачу удобнее производить осмотр. Идеальный порядок, подумала Адаку. Даже лучше, чем в кабинете ее врача-терапевта. Это о многом говорило.

Эстер открыла вторую дверь, которая вела в маленькую операционную – со светильниками, операционным столом, несколькими большими емкостями – предположительно для анестетика, – двумя мониторами и столиком, на котором лежали стерильные перчатки, инструменты в футлярах и все остальное, свидетельствовавшее о том, что медицинские процедуры проводят именно здесь.

Адаку спросила Эстер, кто дает наркоз. Эстер ответила, что при необходимости приходит медсестра из анестезиологии.

– Хотите посмотреть внизу? – Судя по тону, она не горела желанием показывать Адаку что-то еще.

– А что внизу?

– Послеоперационная палата. Пациентки остаются там на ночь.

– А кто за ними ухаживает?

– Матери или другие родственницы. Я тоже слежу за их состоянием.

Адаку задумалась. Похоже, Эстер – специалист широкого профиля. Почему, в таком случае, она работает не в больнице, а здесь, в этом ветхом здании на севере Лондона? Она так и спросила.

– Потому что я верю в работу в этой клинике.

«Стандартная фраза», – подумала Адаку.

– Вы теряли пациентов?

– Конечно, нет.

– Но вы бы в любом случае так ответили, правда? Вряд ли вы скажете мне что-то другое.

Эстер развела руки и повела плечами, словно говоря: «Хотите верьте, хотите нет».

– И что дальше? После того, как я увижу послеоперационную палату?

 

– Потом вы примете решение. – Эстер вывела ее из операционной, открыла ящик письменного стола и достала оттуда визитную карточку, похожую на ту, что вручила Адаку раньше. На ней был отпечатан только номер телефона. Ни имени, ни профессии – только цифры номера. Она протянула карточку Адаку. – Если решите продолжать, позвоните по этому номеру и запишитесь на прием.

– А потом?

– Вам назначат день для процедуры. Через две недели – повторный осмотр.

– Похоже, у вас тут все тщательно продумано.

– Да. Мы делаем всё быстро и с соблюдением всех правил гигиены – любая постоперационная инфекция исключена.

– А если осложнения все же будут? Какая-нибудь инфекция?

– Тогда вам лучше сразу идти отсюда. Полагаю, вы ищете не мясника.

Стритэм Южный Лондон

Этим вечером она назначила с ним встречу в Рукери. Парк находился в Стритэм-Коммон и представлял собой остатки некогда процветающего поместья: большой дом и сад на склоне, с которого был виден почти весь Лондон. Часть парка была огорожена и окультурена – там проложили дорожки, разбили клумбы, высадили цветы и декоративный кустарник. Другая часть осталась дикой и заросла деревьями.

Она сказала, что будет ждать его в роще молодых каштанов. Их легко найти, объяснила она, – в северной части Рукери, в конце широкой мощеной дорожки, пересекавшей весь парк. Вдоль дорожки тянулся длинный ряд деревянных скамеек, поставленных вплотную друг к другу и обращенных к лужайке на склоне холма, над которой возвышался громадный ливанский кедр. Вниз по склону ведут ступеньки, но они ему не понадобятся. Каштановая роща наверху.

Марк Финни ждал встречи с ней десять часов. А когда нырнул в рощу и не увидел ее, то запаниковал, причем так сильно – и глупо, – что едва не лишился чувств. Потом сделал еще одну глупость – позвонил. Потом отправил сообщение. Потом стал проклинать себя, свою жизнь, свою похоть – все, что только можно было проклинать, за исключением Лилибет. «Лилибет, – говорил он себе, – не заслуживает, чтобы ее отцом был такой человек, в которого я быстро превращаюсь». Нет. Последняя фраза – неправда, ведь так? Она не заслуживает такого отца, каким он уже стал. Ему хотелось забраться себе в голову и выжечь из мозга все мысли, не связанные с дочерью. Это единственный способ остановить то, что с ним происходит.

А потом она пришла. Появилась среди деревьев, неслышно и быстро, словно по волшебству. И он забыл обо всем, потому что она была его якорем, лучшей частью его души. Он принялся ее целовать. Неодолимое желание казалось унизительным.

Но она, похоже, хотела его не меньше. Сняла блузку и бюстгальтер, предлагая ему груди. Марк сжал ее соски, так что она застонала, и тогда он обхватил один сосок губами, а ее руки скользнули ему на талию, нащупали пряжку ремня, молнию – о боже, боже, – и он прижал ее к стволу дерева, освободил свой член, снова схватил ее и потянул юбку вверх, все выше и выше, но она сказала, нет, Марк, не теперь, давай я сама, опустилась на колени и взяла его член в рот, потом провела между грудей, потом снова в рот и между грудей, и ему захотелось заплакать, захотелось ударить ее, заставить хотеть его так же сильно, как он хочет ее, и она не может остановиться, не должна остановиться и не остановится, потому что весь день мог думать только о ней, о том, что его ждет.

Марк задохнулся от накрывшей его волны наслаждения. Он хотел обладать ею так, как в такие моменты мужчина хочет обладать женщиной.

– Тебе было хорошо? – спросила она, не поднимаясь с колен.

Силы покинули его. Внутри была пустота, если не считать того факта, что эта женщина присутствовала в его жизни.

Она встала. Погладила его по щеке. Он поцеловал ее ладонь.

– Позволь мне. Я хочу…

Она прижала тонкий палец к его губам и снова спросила:

– Было хорошо?

Он тихо рассмеялся.

– Сама-то как думаешь?

– Я рада. – Она подняла с земли блузку и бюстгальтер, а на его протесты лишь покачала головой.

– Пожалуйста. Я только… Ладно. Я буду только смотреть. Клянусь. Если ты не позволяешь мне… Я должен, по крайней мере, увидеть тебя.

– Не могу. Парк скоро закрывается. Кто-нибудь сюда придет, чтобы проверить, что никто не остался запертым внутри.

Интересно, подумал Марк, специально ли она все так спланировала? Она жила в этой части города и должна была знать, где и в какое время они могут встретиться, знать место, где в этот час между ними может произойти только то, что только что было.

– Я совсем с ума сошел. Думаю только о тебе. Больше не могу толком работать. И не смогу, если мы будем продолжать в том же духе.

Она застегивала блузку. Стемнело, и он видел ее лицо не так ясно, как ему хотелось.

– Говоришь, что не сможешь работать, пока твой член не окажется у меня внутри? – Ее смех прозвучал резко.

– Это не игра, – сказал он и, не дождавшись ответа, прибавил: – Ты ведь знаешь, что я мог бы взять тебя прямо здесь, если б захотел? Или прийти к тебе домой? Но я этого не делаю, правда? Позволяю тебе устанавливать правила.

– То есть поэтому я тебе что-то должна?

– Ты знаешь, что я так не думаю.

– Тогда что ты думаешь? Что себе воображаешь? Приходишь ко мне, заставляешь впустить, я подчиняюсь, мы трахаемся…

– Перестань…

– …а потом ты идешь домой к жене и ребенку, а я остаюсь. С чем? Поливать свои цветы? Ты так это представляешь?

– А ты представляешь это вот так? – Он взмахнул рукой, указывая на рощу. – Это выглядит… грязно, вот как.

– А в моей квартире, даже в моей кровати, будет не так грязно? Дома у тебя жена и дочь, а мы лежим голые в постели?

– Не просто в постели. В твоей постели.

– И тогда это уже не такая дешевка? В моей постели, по крайней мере, можно следить за чистотой белья?

– Я тебя люблю, – сказал Марк. – Это меня убивает. Дома у меня ничего нет. Мы с Пьетрой… У нас ничего нет. Только Лилибет, и даже она… без тебя… Боже, кажется, я схожу с ума. И ты не позволяешь мне быть с тобой так, как я хочу?.. От этого только хуже. Не лучше. Хуже.

– Тогда мы должны это прекратить.

– Вот чего ты хочешь… – Она шагнула к нему и страстно поцеловала, прижавшись всем телом. – Я не хочу, чтобы кто-то из нас сделал что-то такое, о чем мы оба будем жалеть.

– Я ни о чем не буду жалеть. Я не думаю о сожалениях. Только о нас. Но я больше не могу так продолжать.

Марк отстранился и пошел прочь, нырнув под ветки каштанов, чтобы выйти на тропинку над склоном. «Она была во многом права, – подумал он. – Но во многом и ошибалась». Но они попались, оба. Они попались в ту секунду, когда он обнаружил, что смотрит на ее длинные скрещенные ноги – они были такими гладкими, – а потом позволил себе посмотреть на все остальное. Медленно, восхищаясь и давая волю воображению. Каким нужно было быть дураком… Путь, который рекомендовал Поли, был путем мудрости: массаж с дополнительными услугами от женщины, фамилию которой он никогда не узнает, не говоря уже о том, чтобы правильно произнести. Сделка, в которой не участвует ничего, кроме денег. А то, что происходит с ним теперь, похоже на пожар, который делает то, что обычно делает вышедший из-под контроля огонь: пожирает все, до чего может дотянуться.

Он слышал, как она вынырнула из рощи вслед за ним. Взяла его за руку. Он поднес ее ладонь к лицу и прижал к щеке. Они молча шли из Рукери в сторону Стритэм-Коммон.

– Я не знаю, как мне оставить все как есть, потому что я не вижу жизни без тебя. Даже представить не могу. То, что у меня есть теперь, – это жизнь, разделенная надвое, даже на четыре части.

– Наша общая жизнь – твоя и моя – не может зайди дальше этого, – сказала она. – В противном случае мы останемся у руин, мы оба. В нашей жизни есть люди, которых мы должны защитить. По крайней мере, в твоей. А я должна еще защитить себя.

Разумеется, все это они оба уже знали. Он не мог бросить Пит и Лилибет, как не мог безболезненно отрезать себе правую руку. Ни в чем не виноватые, они нуждались в нем, а он хоть и нуждался в женщине, которая шла рядом, но руки его были связаны, а будущее предопределено.

Примерно посередине Стритэм-Коммон она нарушила молчание.

– Вон туда. – Она указала на огни, от которых их отделяла широкая лужайка. – «Мер Скрибблер». Давай закончим вечер рюмочкой в пабе и попрощаемся. Больше ничего.

Марк кивнул, соглашаясь. Его желания – а их было много – ничего не значили, и выбора у него не было.

28 июля

Мейвилл-Эстейт Долстон Северо-восток Лондона

– Что происходит, Монифа? Почему ты не делаешь что должна?

Голос в телефоне звучал так отчетливо, словно мать стояла в соседней комнате. И это происходило уже на протяжении нескольких месяцев.

– Как, по-твоему, она выйдет замуж, Нифа? Это должно произойти здесь, и ты пришлешь ее ко мне. Аби?

После разговора с матерью эти слова еще долго звучали в ее ушах. Мать звонила из своего дома в Нигерии, и хотя двадцать лет брака и двое детей должны были гарантировать защиту от деспотизма матери, в последние семь месяцев Монифе приходилось один, а то и два раза в неделю выдерживать подобные атаки по телефону. Причина была все та же: Симисола, хоть ей всего восемь лет, должна быть готовой для брака. И мать Монифы была не единственной женщиной, которая это твердила.

Монифа могла бы успешно отразить регулярные претензии матери, но противостоять свекрови было гораздо труднее. Дело в том, что в свои рассуждения о Симисоле она всегда включала Абео. Каждый разговор между Монифой и Фоладе начинался и заканчивался фразой: «Ты хочешь, чтобы он тебя бросил, Монифа?»

Проблему могла разрешить Эстер Ланж, но она пока не звонила. Монифа надеялась, что кто-то из пациенток отменит назначенный визит и ее место займет Симисола. Она объяснила это сначала своей матери, потом матери Абео, но женщины не успокаивались. Беспокойство Ифеде усиливалось и уже приближалось к истерике. «Симисола станет отверженной. У нее не будет подруг. Ты это знаешь, да? У нее никогда не будет своего дома. У нее не будет мужа, который ее защитит, и детей, которые позаботятся о ней в старости».

Матери вторила Фоладе: «Женщины кровят, служат, рожают детей, а потом умирают. Так повелел Господь, Монифа. Вот почему женщина была создана из Адама, а не Адам из Евы. Первым появился мужчина. И он остается первым. Желания и потребности женщины удовлетворяются через мужа. Твоя мать должна была этому тебя научить. Не будь ты чистой, думаешь, Абео заплатил бы за тебя выкуп, который назначил твой отец?»

Поэтому Монифа звонила Эстер Ланж. «Может, кто-то отменил процедуру? – спросила она. – Если нет, не согласится ли кто-нибудь уступить свою очередь Симисоле?» Не может такого быть, чтобы никто не вошел в положение Монифы Банколе, которая никак не может ждать.

Поговорив с матерью и свекровью, Монифа снова позвонила Эстер Ланж. Она уже потеряла счет попыткам связаться с этой женщиной. В этот раз ей наконец повезло, и когда Эстер ответила на звонок, Монифа предложила ей компромисс. Если Эстер сообщит ей – Монифе – данные о пациентках, которым назначены процедуры в клинике, она сама обзвонит всех и будет умолять их уступить очередь Симисоле.

– Это невозможно, миссис Банколе, – тихим, спокойным голосом ответила Эстер. – Вы просите разгласить конфиденциальную информацию.

– Тогда только их телефоны. Не называйте имен. Только телефоны. Я сама назову себя. Скажу, что не знаю, кто они. Объясню, почему Сими должна попасть к вам на прием. Попрошу позвонить вам, если они готовы уступить мне свою очередь.

Эстер вздохнула.

– Миссис Банколе, я не могу. Это было бы предательством. И по отношению к вам, и по отношению к ним.

– Но вы единственная можете мне помочь. Пожалуйста, выслушайте меня. Позвольте рассказать, почему это так важно.

– Попытайтесь понять… – Голос Эстер Ланж вдруг оборвался. Она помолчала. Потом тяжело вздохнула. – Ладно. Я сделаю пару звонков, миссис Банколе. Но имейте в виду, я ничего не обещаю – просто делаю, что могу. И постарайтесь сегодня держать телефон под рукой.

– О, спасибо, спасибо, – сказала Монифа. – Вы не представляете, как важно…

– Хорошо. Я вам позвоню.

Челси Юго-запад Лондона

Экземпляр журнала «Сорс» Дебора подобрала на утренней прогулке с Пич. Кто-то бросил таблоид на нижней ступеньке лестницы, ведущей к синим двойным дверям бывшего муниципалитета Челси. Это было величественное здание с коринфскими колоннами, ребристыми карнизами, раздвижными окнами и узким балконом, сослужившим хорошую службу хитрому герцогу Глостерскому, ожидавшему, когда граждане вспомнят о его королевской крови. К сожалению, теперь дом превратился в «место проведения мероприятий», по большей части любительских спектаклей, благотворительных распродаж подержанных вещей или ярмарок винтажной одежды и сомнительного антиквариата. Дома отец занимался ногой Саймона, а Аляска после завтрака принимал солнечную ванну на одном из подоконников в кухне. Ехать в Уайтчепел было еще рано, и Дебора решила, что нужно выгулять собаку.

 

Пич предпочитала набережную, потому что знала маршрут, а также его длину и время, необходимое для сопровождения Деборы, прежде чем можно будет вернуться к своей уютной корзинке и ожиданию, пока на пол упадет что-то съедобное. Но Дебора предпочитала видеть людей, а не поток машин, и поэтому на перекрестке повела собаку к Олд-Черч-стрит, а потом – дальше, к Кингс-роуд.

Естественно, Пич никуда не торопилась. Выгуливать таксу – это все равно что пытаться тащить за собой пылесос: каждый дюйм маршрута должен быть обнюхан и обследован. Тут спешка неприемлема.

Увидев таблоид, Дебора обрадовалась. Пич двигалась со скоростью черепахи, а если добавить к этому сопротивление любым попыткам ее поторопить, то прогулка с ней требовала такого же терпения, как у Моисея, ждавшего, пока образумится фараон. А еще лучше – иметь что-нибудь пригодное для чтения или наушники, из которых льется успокаивающая музыка. Увы, у Деборы не было ни того ни другого, а в такой ситуации сгодится и «Сорс».

Так она увидела заголовок на обложке и иллюстрирующие его фотографии. Журнал продолжал освещать исчезновение Болуватифе Акин, которое оставалось его главной темой. Но в этом номере читателей знакомили с информацией о родителях девочки: оказалось, что Болуватифе появилась на свет в результате ЭКО и матери девочки, Обри Гамильтон, пришлось пройти четыре таких процедуры, прежде чем она забеременела. Другие подробности сообщали родственники. Ребенок был смыслом жизни родителей, рассказывали они, их сокровищем, и они были готовы на все ради нее.

На третьей странице, где было напечатано продолжение истории, имелась боковая врезка, рассказывающая об отце девочки, Чарльзе. Он родился в Нигерии и учился в Оксфорде, получив диплом с отличием по географии. Это подтверждалось документами, как и годы, проведенные в «Линкольновском инне», где он закончил образование и где в настоящее время работал барристером и специализировался по международному праву. Судя по информации, сообщенной в журнале, Джордж был высококлассным специалистом в области гражданского права. Никаких сомнительных поступков или выдающихся успехов. Он не блистал, а его честолюбивые планы – если таковые были – ограничивались должностью королевского адвоката.

Он говорил с корреспондентом об исчезновении своей дочери, выражая надежду, что Болу просто потерялась в городе. В противном случае ему хотелось верить, что ее удерживают ради выкупа и что хотя его не назовешь богачом, если для возвращения Болу нужны деньги, они с женой их найдут. Другими словами, он хотел верить во что угодно, кроме худшего страха, с которым сталкиваются родители пропавших детей.

Историю иллюстрировали – на обложке и на третьей странице – полдюжины фотографий, которые родители предоставили для публикации: крошечная Болу на руках у матери, Болу делает первые шаги, держась за палец отца, шестилетняя Болу на коленях у Санта-Клауса, Болу на плечах отца, Болу в обнимку с матерью.

Дебора закрыла журнал, но не бросила его в ближайшую урну, а взяла с собой.

Пич, почувствовав, что они повернули к дому, прибавила шагу. Дома ее ждет угощение. Дома ее ждет мягкая подстилка. И дремлет несносный кот, вне досягаемости для острых собачьих зубов.

Задуматься Дебору заставил тот факт, что Чарльз Акин родился в Нигерии. Она поняла, что пытается судить о нем по происхождению, но было еще несколько обстоятельств, которых не касался журнал, и это выглядело необычно для издания, известного своей склонностью вытаскивать на поверхность грязь и размазывать ее по лицу человека, который раньше мог вызывать симпатию у читателей. Английская желтая пресса всегда следовала одному принципу: вознести человека на пьедестал, а потом сбросить. Другими словами, если таблоид доброжелательно описывал человека, чья фотография помещалась на первой странице, то можно было практически гарантировать, что в течение семидесяти двух часов тот же человек будет очернен тем же самым таблоидом.

Когда Пич благополучно прибыла домой и устроилась, чтобы подремать, Дебора собрала свое оборудование и поставила у двери. Потом поднялась на второй этаж в спальню, где муж только что застегнул ослепительно-белую рубашку. Он надел брюки, а на кровати лежал пиджак в тон брюкам и галстук.

– Даешь свидетельские показания?

– Как, черт побери, ты догадалась? – с кривой улыбкой поинтересовался Саймон.

– Никакое другое дело не заслуживает такой рубашки. Мог бы и постричься, – ответила Дебора и прибавила, когда их взгляды встретились в зеркале над комодом: – Честно говоря, я не знаю никого, кто так боялся бы парикмахеров. Впрочем, неважно. Я тоже ухожу. Пич выгуляна и накормлена, так что пусть ее умоляющий взгляд не вводит тебя в заблуждение.

– На меня он не действует.

– Это хорошо. Я серьезно, Саймон. Ей нельзя толстеть. Это для нее вредно.

– Как и для всех нас. – Он отвернулся от зеркала и взял галстук. – Клянусь, что пройду мимо, ничего не уронив. Значит, ты в Уайтчепел?

– Да.

– Опять съемки?

– И кое-что еще. Ну, более или менее.

– Очень расплывчато, милая, – заметил Саймон. – Больше похоже на меня, чем на тебя.

– Снимать я тоже буду. Но… Не бери в голову. Это неважно. – Дебора поцеловала мужа и запустила пальцы в его волосы. Они были мягкими и щекотали ладонь. Она дернула за прядь. – Не вздумай идти к парикмахеру. И так красиво.

– Поскольку ты смотришь на них с семилетнего возраста, я рад, что они не утратили привлекательности. – Он поцеловал ее в ответ.

Дебора вышла из дома, задержавшись лишь затем, чтобы взять свою аппаратуру. Быстро проехав Чейн-роу и Чейн-уок, она оказалась на набережной. Потом в потоке машин двинулась вдоль реки в направлении Вестминстера, размышляя, как спросить то, что она хочет. Более того, кому адресовать свой вопрос в ситуации, которая уж точно никак не касается белой привилегированной леди.

Этим человеком оказалась Нарисса Кэмерон, задумчиво склонившаяся над большой картой Лондона, которая была разложена на столе в приемной «Дома орхидей». Раньше это помещение было вестибюлем часовни – единственное отделенное стеной от остального пространства.

При появлении Деборы Нарисса подняла голову. Она выглядела озабоченной.

– А, это вы. – Не слишком доброжелательное приветствие. Но Дебора не смутилась, поскольку за все время их знакомства враждебное отношение молодой женщины к ней нисколько не изменилось.

– У вас усталый вид, – сказала Дебора. – Хотите кофе?

– Уже выпила четыре чашки. Еще одна, и вам придется соскребать меня с потолка. Вот же дерьмо…

– Проблемы?

– Не то слово.

– Вы что-то ищете. Конечно, это не мое дело…

– Бросьте эти церемонии, Дебора. Я вас не ударю, если вы скажете что-то не то.

– Рада слышать. Что вы хотите там найти? – Дебора кивком указала на карту.

– Пытаюсь определить, где буду снимать нарратив. Хотя для начала, черт возьми, хорошо бы иметь рассказчика. Кто бы мог подумать, что эта часть проекта окажется самой трудной…

– Могу я спросить…

– Перестаньте! Честное слово… – Нарисса вздохнула. – Пожалуйста. Говорите со мной нормально. Вы не нуждаетесь в специальном разрешении просто потому, что вы белая.

– Простите. Просто… Ладно, неважно. Какой вам нужен рассказчик?

– Женщина. Черная. С властным лицом и убедительным голосом. Предпочтительно знаменитость – актриса, поп-певица, спортсменка, – хотя я предпочла бы политика, если такого удастся найти. По правде говоря, нужно было послушать отца. Он говорил, что нарративом надо заняться в первую очередь. У этих людей плотный график. Естественно, я поступила по-своему, черт бы меня побрал. Как всегда. По крайней мере, так было раньше, хотя теперь я стараюсь избавиться от этой привычки.

– Завади, – сказала Дебора. – Властная внешность и убедительный голос…

– Я сама не раз о ней думала. Она не знаменитость, но все остальное на месте.

– И?..

– Я даю ей… назовем это «пространство». Я ей не нравлюсь, а гибкость не относится к числу ее главных достоинств. – Нарисса склонилась над картой и принялась красным фломастером ставить точки в разных местах. – Подойдет Пекхэм-Коммон, Сомалийский общественный клуб, парк Майатс-Филдс в Камберуэлле, больница Святого Фомы, Миддл-Темпл… Нет. Не Миддл-Темпл. Глупая идея. И не Майатс-Филдс. О чем я только думаю? Лучше рынок Брикстон.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38 
Рейтинг@Mail.ru