Эдуард Лимонов
Великая мать любви
– Слушай, Сова, есть идея! Пойдем грузчиками к еврею на продбазу, а? Ясно, что мусора с нас не слезут, а на продбазе хотя бы работка непыльная и возле жратвы, а? Пойдем?
– Грузчиками? Ты думаешь, нас возьмут?.. Саню бы Красного или Леву они бы тотчас взяли, а нас с тобой… – Я хотел сказать ему, что мы с ним мелковаты для грузчицкой работы, но воздержался.
– Амбалы, как Саня или Лева, потом изойдут через два часа, Сова… – сказал он снисходительно. – Они рыхлые и жирные. Для грузчиков у нас с тобой самая подходящая комплекция. Ты когда-нибудь что-нибудь грузил уже?
– Соседям помогал вселяться, картошку грузил на Черном море в Туапсе, но чтобы ежедневно, профессионально, нет…
– Если ты думаешь, что я больше двух месяцев собираюсь рогом упираться, то ты ошибаешься. Надо, чтоб мусора забыли о нас, так что прикинемся грузчиками. Один я не хочу идти, от скуки охуеешь, но если ты пойдешь…
Мы остановились. Тенистая под каштанами, уходила в перспективу низкая, как уютное помещение, улица Материалистическая. Осень была самым лучшим временем года в Харькове. Долгая, красивая, многообразно окрашенная, широколиственная… И в такую осень устраиваться на работу… Мы оба вздохнули. Однако было ясно, что другого выхода нет. На каждого из нас в отделении милиции была заведена пухлая папка. И мы уже перевалили из «трудных подростков» с криминальными тенденциями и с десятком задержаний, приводов и арестов на каждого во взрослую категорию «подозреваемых в ограблении» тех и этих магазинов и «закоренелых антисоциальных элементов»…
– Грузчиками так грузчиками, – сказал я. – Все же лучше, чем сто первый километр и принудительная работа в колхозе…
– Будем пиздить продукты, – сказал он мне в утешение. – Продбаза богатая…
На следующий день мы встретились у Стахановского клуба и отправились, не выспавшиеся, зевая, в отдел кадров учреждения с таким длинным названием, что его хватило бы, если рассечь, на три или даже пять нормальных названий. Учреждение помещалось у самого поворота 24-й марки трамвая на Сталинский проспект, в свежем дворике, в одном из типичных украинских домиков-хаток. Выбеленные известкой, снаружи они кажутся хрупкими и временными, но, попадая внутрь, удивляешься их стационарной солидности. Пройдя через целую анфиладу маленьких проходных клеток, в одной по клавишам чудовищно дряхлой пишущей машинки трудно ударяла толстыми пальцами секретарша, Толмачев уверенно привел меня в комнату, половину которой занимала печь. За столом, в меру пошарпанном и в сухих чернильных пятнах, сидел старикан в больших очках и, содрав с опасно торчащей вверх пики розовую квитанцию, вглядывался в нее.
– Здрасте, Марк Захарыч, – сказал мой друг, остановившись на пороге.
– Ага, Толмачев самый младший пожаловал. – Старикан перевел взгляд на меня. – А это кто?
– Приятель, Марк Захарыч.
– Приятель, воды податель… Приятель, мячей лягатель, – неожиданно прорифмовал старикан и улыбнулся. – Садитесь.
Стул был один, и Толмачев посадил меня, а сам стал рядом.
– Оформляй нас, Марк Захарыч, меня и Сову, грузчиками… – В голосе моего друга прозвучала тоска по свободе, оставленной нами на углу Сталинского и Ворошиловского проспектов.
– Скорый какой. Оформляй! Медицинский осмотр надо пройти. Тебе отец говорил? Ты или дружок твой свалитесь под мешком, а я за вас отвечать буду. – Старик все время улыбался, что противоречило нашему предполагаемому падению под мешками. – Я понимаю, что вы юноши здоровые, но для порядку. Во всем должен быть порядок. Понятно, Толмачев самый младший?
– Понятно, Марк Захарыч. Ты нас оформи, а медицинский осмотр мы потом пройдем. Нас милиция жмет. И справки нам дай сегодня, если можешь…
– Что, приспичило, прищучило?.. – Старик снял очки и посмотрел на нас без очков. Глаза его, плавающие в центре морщинистых концентрических кругов кожи, были удивительно яркими, синими и совсем не тронутыми возрастом. Кожа, виски, даже лысина, кое-где шелушащаяся, пообносились на старике, но глазам ничего не сделалось от времени, может быть, они даже стали ярче от возраста. – В Сибирь грозятся загнать? – Он произнес «Сибирь» с сочностью, словно это был базар с фруктами, мясистое вкусное место на боку глобуса-персика, а не места отдаленные, с подъебкой произнес, с подначиванием. Наши проблемы, очевидно, казались старику смешными.
– Какая Сибирь, что вы, Марк Захарыч. – Толмачев решил почему-то вернуться к обращению на «вы». – До Сибири нужно достукаться…
– Ну, еще достукаетесь, – убежденно сказал старикан и стал деловым. – Жалованье вам будет 87 рублей в месяц. Работа, предупреждаю, плохо подходящая к темпераменту молодых людей. Часто будет возникать необходимость поработать и в воскресенье, и после окончания рабочего дня. Так что, если у вас есть девочки, предупредите, что им придется ходить на танцы одним. Сверхурочные часы оплачиваются по тарифу… – Он вынул из ящика и протянул нам каждому по экземпляру каких-то графиков или таблиц.
Я сунул свою в карман, не читая. Толмачев предупредил меня, что зарплата у грузчика продбазы смехотворная, но что «клиенты» из магазинов, приезжающие на продбазу отовариваться, всегда суют грузчикам и кладовщику «на лапу», дабы отовариться побыстрее и получше. «В любом случае, – сказал Толмачев, – подразумевается, что грузчик – ворюга по натуре своей, все равно будет пиздить, сколько ему ни плати». Он брезгливо поморщился. Будучи аристократом духа, Толмачев лишь помимо воли своей подчинялся законам подлого мира, где большие люди вынуждены совершать порой и мелкие кражи. Такое же лицо было у него, когда он подсчитывал деньги, уведенные в столовой. (Половину денег он дал тогда мне. На мой удивленный вопрос: «За что? Я же не участвовал…» – он ответил: «Если бы нас повязали, ты хуй бы доказал мусорам, что ты не участвовал».) Мы подписали несколько бумаг, не читая их, пожали руку Марку Захаровичу и вышли.
– Он с моим батей на фронте в разведке служил, – сказал Толмачев. – Хороший еврей. Правда, не похож совсем? Батя говорит, что с евреями лучше всего работать. Директор продбазы – тоже еврей. Завтра увидишь. Жулик, говорят, каких свет не видел. Но своих рабочих в обиду не дает.
Назавтра мы уже висели с ним на подножке 23-й марки, хуячащей на всех парах по Сталинскому проспекту в сторону Тракторного поселка. На наше счастье, продбаза начинала работать в восемь часов утра, на полчаса или даже час позже, чем большинство заводов, расположенных на пути 23-й марки. На подножке, но все же без особой давки путешествовали мы. Бедные заводские работяги за полчаса до нас вынуждены были оспаривать друг у друга даже трамвайную крышу. Мы почти добрались до нужной остановки, весело вися и разговаривая, стараясь на ходу задеть ногою кусты, когда из вагона к нам пробился голос:
– Толмачев! Савенко! Войдите в вагон! В вагоне достаточно места. Что вы висите, как обезьяны!
– Не пошли бы вы на хуй, Иосиф Виссарионович, – весело отозвался Толмачев. – Раньше нужно было учить нас жить, теперь уже поздно.
По близорукости я не рассмотрел лица обладателя очень знакомого начальственного голоса.
– Это он, Толь, директор?
– Ну да, он, пидарас, кто еще…
Трамвай остановился, и бывший наш директор школы Игнатьев сошел наземь. Он был прозван школьниками восьмой средней Иосифом Виссарионовичем за привычку каждого первого сентября открывать учебный год церемонией, во время которой держал на руках избранную первоклассницу. Обычно дочь самого достойного родителя сезона – начальника цеха, парторга, полковника или завмагазином. Как Сталин. Бант на школьнице, цветы… Все как надо. Он не изменился. Тот же начальственный темный костюм, галстук, в меру – длинные седые волосы. Такие ходят в мэрах и сенаторах во Франции.
– Я думал, вы давно гниете в тюрьме, бандиты, – сказал он приветливо. Или же он не расслышал вежливое послание его на хуй Толмачевым, или ничего иного от нас и не ожидал.
– Ладно, ладно, – пробормотал Толмачев. – Идите себе… Мы на работу едем.
– На работу! – Большая физиономия директора изобразила было удивление, но тотчас приняла насмешливое выражение. – Врете, бандиты. В это время все заводы уже полным ходом дают продукцию.
– Мы не на завод, но на продбазу устроились, – сказал я.
– Бедная продбаза. – Директор взялся за голову. – Бедные жители Харькова. Не видать им продуктов. Все ведь разворуете… – И директор стал смеяться. Стоял и хохотал.
– Вот мы возьмем сейчас вас и отпиздим, – нерешительно начал Толмачев и посмотрел на меня. – Будете знать.
Честно говоря, многолетняя привычка, не уважая директора, подчиняться ему, возымела верх над нашими чувствами, и мы молча вскочили на подножку тронувшегося трамвая.
– Сгниете в тюрьме! – закричал директор весело вслед трамваю. Перестал хохотать и, поправив галстук, пошел по своим делам. Только тогда расхохотались и мы с Толмачевым.
Продовольственная база, общая сразу для трех районов города, оказалась расположенной в центре обширного поля, обнесенного каменным забором с колючей проволокой поверх его. Башня системы охлаждения приветливо истекала водой со всех этажей; вокруг железнодорожных путей, прорезающих территорию, росли дикие травы высотой по пояс взрослого человека, а кое-где и в полный рост с головой; цвели дикие цветы; и жужжали пчелы и трутни, насекомые, от голубых до зеленых, стрекозы. Короче говоря, когда мы шагали к строениям продбазы через все это гудение и жужжание, мы были довольны. Я уже проработал осень и зиму прошлого года монтажником-высотником, в ледяной грязи строил далеко за городом цех нового завода, я понимал разницу.
– Благодать, – сказал Толмачев. – Видишь, вагоны стоят пломбированные… Это все продукты. Селедка, мясо… Такой один вагон увести – сотни тысяч рублей, наверное…
– Но как? – пробормотал я.
– То-то и оно, – согласился Толмачев. – Именно – как…
– Если вы со мной сработаетесь, – сказал директор, энергично промокнув пресс-папье какую-то бумагу, и встал, – вам будет хорошо. Нет – вылетите отсюда, как уже многие вылетели. Штат у нас небольшой: два кладовщика, шесть грузчиков. – Директор был моего роста, но массивен и грузен в туловище, как дикий кабан. Только что шерсть не торчала по позвоночнику сквозь желто-серого цвета рубашку его из искусственного шелка. Но короткий рукав обнажал серо-желтую шерсть кабаньих рук. Нос директора был перебит. – Запомните: если вам что нужно – идите ко мне, спросите. Не тащите все, как дикари. Хорошо? Со мной можно договориться. Повторяю: будете хорошо работать – я вас обеспечу. И семьи ваши будут в полном порядке. Пойдемте, я познакомлю вас с персоналом.
Мы обошли базу по периметру и вышли на эстакаду. К ней были причалены задними бортами несколько грузовиков. Над ящиками и у весов возились с десяток человек. Из выпучившихся вдруг обеими половинками дверей вырвалось облако пара и выкатилась телега с замороженными тушами, толкаемая здоровяком в белом халате поверх ватной одежды. Мы с Толмачевым переглянулись.
– Вы в морозильнике работать не будете, – объяснил директор-кабан. – Будете под начальством Ерофеева, он заведует сухими складами: крупы, мука, вино, сухие колбасы и прочее…
Уже через четверть часа мы сопровождали кладовщика Ерофеева в высоком помещении сухого склада, и он, указывая на тот или иной штабель продуктов, говорил: «Два риса, ребятки». На мешках с рисом были выштампованы тусклые иероглифы, и, глядя на них, мне захотелось путешествовать.
Два других штатных сухих грузчика продбазы появились лишь к концу рабочего дня. Приехали в металлическом фургоне, лишь щель была оставлена им для прохода воздуха внутрь. Шофер открыл их, и, вытирая пот, они сошли на эстакаду. Грузчики оказались вопиюще не похожи на грузчиков. Младшего звали Денис, он был прямо-таки малюткой, на целую голову ниже меня. Кожа да кости, облаченные в сиреневую майку и черт знает какого происхождения синие штаны. Второй тип был жилистый старик в черном комбинезоне. Голова была забинтована, и сквозь бинт на лбу угадывалась ссохшаяся кровь.
Приблизительно комбинезон можно было угадать как форму авиационного механика, но, может, это была форма подводника. Старика звали Тимофей. Оба штатных сухих грузчика были подозрительно веселы. Мы познакомились.
– Денис у вас будет вроде бригадира, – сказал кладовщик и снял очки. – Слушайтесь его после меня. Учиться вам особенно нечему, но он вам постепенно покажет, как что удобнее брать, и, главное, старайтесь запомнить, где что находится в складах.
Мы с Толмачевым насмешливо переглянулись. Однако руки у нас были в ссадинах и я успел приземлить один из ящиков себе на большой палец ноги. Штатные же, если не считать алкогольных, по-видимому, потных физиономий, были свежи и веселы. Может быть, Ерофеев прав и следует знать, что как захватывать. Съемка бочки с селедкой с верхнего ряда бочек заняла у нас массу времени. Ерофеев, чертыхаясь, помог нам и сказал, что у Дениса операция занимает пару минут.
– Ты понял… – сказал мне Толмачев, когда мы шли к трамваю, опускалось за Тракторный далекий поселок большое солнце. – У них тут своя банда. Директор ворует по-крупному, кладовщики – на своем уровне, а грузчики – еще мельче… Много ли таким, как эти два, нужно… Круг колбасы, бутылка водки… – Он оглянулся и, никого за нами не увидев, извлек из только что выданного рабочего халата (вез его домой, чтоб мать ушила) бутылку вина, а из-за пазухи… круг сухой колбасы.
– Когда ты успел? – Я был искренне поражен, потому что за весь день мы разлучились лишь несколько раз на пару минут, когда я или он отходили отлить в продбазовские заросли.
– Бутылку я затырил, когда мы уксус толстому жлобу возили, а колбасу уже из ящика у клиента в машине выломал.
Он задержался, вспомнил я, во внутренностях грузовика, спиной к стоявшему на эстакаде завмагазином, поправлял неудачно ставшие друг на друга ящики. За эту минуту или полторы он, оказывается, успел отпороть доску на ящике и изъять колбасу. Чем он отпорол доску?
Он понял ход моих мыслей и, вынув из кармана нож, раскрыл его одним крылатым движением. «Так-то, Сова, – сказал он. – Идем сядем где-нибудь, отметим первый рабочий день». Мы прошли вдоль трамвайной линии и уселись в дикой траве у забора неизвестного завода. Расположенные на той же линии, что и наша продбаза, заборы многочисленных заводов тянулись на многие километры. Параллельно им по другую сторону трамвайной линии тянулись жилые кварталы. Простая планировка социалистического общества. Здесь вы работаете, товарищи, а здесь живете. Чтоб не заблудились, трамвайная линия будет служить вам границей…
Белое столовое вино было теплым и слабым, колбаса – жирной, но было хорошо.
– Все, что спиздишь или найдешь, всегда приносит больше удовольствия, чем купленное на заработанные деньги, правда, Сова? – сказал он задумчиво. И сбил щелчком пчелу с ядовито-красного цветка. – Почему так?
Я пожал плечами.
– Может быть, есть какая-нибудь работа, которая и деньги приносит, и удовольствие дает? – предположил неуверенно.
– Вором быть – тоже работа, – сказал он. – Есть большие тонкачи по части сейфов, например. Они с сейфом как доктор с больным работают, знаешь, приложив ухо к груди… Только у меня никогда не было слесарных способностей. Вот Баня, тонкач… – Вспомнив о подельнике, он улыбнулся. – Баня, если нужно, пулемет выточит по деталям. – При упоминании о пулемете мы оба вздохнули.
Не знаю, что было у него в голове в ту эпоху, у меня в голове была каша, состоящая из моделей «настоящих мужчин», набранных откуда только возможно, и множества оружия. Вместе с бандитом по кличке Седой – он только что вышел после гигантского срока – и его молодежной версией Юркой Бембелем там были Жюльен Сорель (!), три мушкетера, бородатые кубинцы во главе с Фиделем Кастро…
На третий день нам удалось украсть мешок с сахаром. Восемьдесят кило сахара. Сахарный склад находился не на территории продбазы, но в том дворе, где помещался отдел кадров треста. (Мы забежали сказать «здравствуйте» Марку Захаровичу.) Воспользовавшись моментом, когда клиент подписывал на капоте автомобиля квитанцию, мы перебросили только что погруженный последний мешок через забор, и он приземлился в кустах соседнего двора, где дед Тимофей его уже поджидал. Хромой экспедитор, выехавший с нами «на сахар», вежливо отвернулся. Украденное у клиентов его не касалось. Мы тотчас же продали мешок в Салтовский магазин за полцены. Нам даже не пришлось тащить его дальше ворот соседнего с трестом двора. Салтовский грузовик, выехав из ворот треста, затормозил, и их грузчики, соскочив, подобрали мешок.
На пятый день прибыли вагоны с вином. Один медленно пришвартовался у эстакады, закрыв от нас солнце, другие два замерли в отдалении. Директор в соломенной шляпе и пиджаке, в красивых туфлях, вышел к нам и сказал:
– Орлы! Работа срочная. Три вагона вина из Молдавии. Нужно разгрузить все это сегодня. Оставлять вино на ночь вне склада я не могу. Помимо сверхурочных, ставлю ящик вина. Идет, орлы?
Мы пошушукались. Выйдя вперед, Денис сказал:
– Два ящика вина. Три вагона на четверых грузчиков – проебемся до утра, Лев Иосифович.
– Хорошо, два ящика, – сказал директор. – Я вытребовал персонал из треста, чтоб присматривали за территорией. Но вы начинайте без них.
Мы начали. Как из-под земли появились вдруг непонятные типы и засели в выжидательных позах. На корточках или столбами вокруг вагона, некоторые чуть поодаль в поле. Мы работали, а они нас молча обозревали. Подкатывая в очередной раз тележку к дверям вагона, я заметил в щели между вагоном и эстакадой кудрявую голову.
– Что за люди, откуда их хуй принес? – спросил я у Дениса.
– Местные ханыги. Всегда, как приходит состав с вином, повторяется та же история. Собираются вокруг и ждут. Чуть зазеваешься – прыгают, суки, в вагон и волокут все, что могут схватить. Потому директор и вызывает народ из треста: бухгалтерш, секретарш, чтоб стерегли, пока мы крутимся…
– Беспорядок, – сказал Толмачев. – Куда только мусора смотрят.
– А что мусора могут сделать? – Денис закатал рукава сиреневой футболки. Он, я уже успел заметить, делал это всякий раз, когда предстояла серьезная работа. – Он схватит пару бутылок и бежит с ними в поле или туда вон, к подземным складам… Пока ты за ним рванешь, другие на вагон набросятся… И если ты его поймаешь, что ты ему сделаешь? Ну, дашь в морду… задерживать же из-за бутылки вина не станешь… Заебешься задерживать. Да и мусора не приедут по пустяку – продбазе свои сторожа полагаются.
– Где ж они? – Толмачев отер пот со лба и сдернул тележку с места. Бутылки зазвенели. – Сторожа хуевы!
– Осторожней со стеклотарой, – посоветовал дед Тимофей. – Сторожа ночью дежурят. Штат у базы маленький.
Солнце закатилось, и внезапно охлажденные после жаркого сентябрьского дня растения пронзительно запахли, каждое на свой лад. Еще десяток лет назад тут было прекрасное украинское Дикое Поле. В сущности, диким полем территория и осталась, только что озаборили ее, воздвигли подземные склады для тушенки на случай атомной войны, морозильные отделения, холодильную башню с водопадами. И вновь заросло все полем, диким, как триста лет назад.
Часам к одиннадцати мы с честью разгрузили последний вагон и, заметно осунувшиеся и мокрые от пота, устроились с полученной добычей – двумя ящиками вина – в травах за сухим складом. Выдав нам колбасы и сыру, кладовщик ушел, обязав явившегося ночного сторожа выгнать нас с территории после полуночи. Мы пригласили сторожа, и он, желая нам услужить, смотался через трамвайную линию в поздний магазин за булками. В левом углу неба висел акварельный слабый месяц.
– Хорошо, – сказал Денис, когда мы выпили по паре стаканов и утолили первый голод. – Жить хорошо, правда, ребята… Иногда так хорошо жить, что жил бы целую вечность, всегда то есть. – И он лег на спину.
– Ну и живи, кто тебе не дает. – Толмачев закурил и любопытно поглядел на старшего грузчика-малютку. Маленький человек поднял нас в атаку на три молдавских вагона, как политрук, личным примером. Мы носились как дьяволы. Как матросы во время аврала. – Однако, если так будешь вкалывать, долго не проживешь…
– Разве это «вкалывать»! Вот когда селедка приходит…
– Прав Дениска, – крякнул дед. – Селедка, она, проклятая, все жилы вытягивает. Не приведи Господь. Сегодня оно нормально ухайдокались. Я еще бабу пойду ебать. – Дед засмеялся и снял с головы черную кепчонку с пуговицей в центре и бережно опустил кепчонку в траву.
– Сколько тебе лет, а, дед Тимофей? – Толмачев, следуя примеру Дениса, прилег и оперся локтем о землю.
– Да уж шестьдесят с гаком, милый человек…
– Так много! Я думал, под пятьдесят… – Толмачев уважительно покачал головой. – Во, Сова, люди старого закала какие злоебучие. Пятнадцать часов подряд тягал ящики, сейчас выпьет пару бутылок вина и еще бабу ебать пойдет… Дай бог, чтоб мы в его возрасте жопу поднять могли.
– Так вы, значит, и революцию помните, и Гражданскую войну? – спросил я.
– Очень даже хорошо, – согласился Тимофей. – Лучше, чем вторую войну с немцем. Я в Екатеринославле в гражданскую жил.
– А батьку Махна вы случайно не видели? – спросил Толмачев.
– Не только видел, мил человек, но и в армии его сподобился служить. – Дед хитро улыбнулся и посмотрел на нас.
– Ты, значит, старый, у Махна в банде был! – воскликнул Денис. – Что ж ты мне никогда об этом не рассказывал?!
– А ты меня не спрашивал, мил человек. А я не в банде служил, но в армии. У Махна республика была и армия, чтоб республику ту защищать…
– Как же это тебя к Махну занесло? – спросил сторож. По роже судя, он был из чучмеков, но трудно было определить, к какому племени черножопых он принадлежит.
– Когда Махно занял Екатеринославль, я видел въезд в город его гвардии. Стоял на улице, а они, по пять лошадей колонной, въезжали. Здоровые хлопцы, красномордые от самогона и сала, все в синих жупанах, на сытых конях, чубы из-под папах на глаза падают, шашки по бокам бьют, жупаны на груди трещат. Пять тыщ личной гвардии, а за ними тачанки: парни к пулеметам прилипли, ездовой стоит… Потом пехота, отряды матросов-анархистов. Черные знамена… Я никогда такой красивой армии не видел.
– У немца была красивая армия, – сказал сторож.
– Машина, – поморщился Тимофей. – Шлемы с шишаками, ать-два… Если ты любишь на механизмы смотреть, может быть… У Махна же хлопцы были красивые. Серебра много, оружие личное все украшенное, тогда это любили…
– А как же ты сам-то к Махну попал? – Толмачев повел глазами так, что мне стало ясно: махновская армия понравилась моему другу.
– Красотою соблазнился. Пошел к ним в штаб записываться. – Дед стеснительно провел рукою по горлу. Шея у него была белая по сравнению с физиономией. – Посадили меня за стол, писарь штабной мне вопросы задает и ответы мои записывает… Вдруг сзади надо мной как шарахнет. Я вскочил – бомба, думаю, разорвалась. Уши мне заложило. Стоит хлопец с обрезом в руках и хохочет. Я ругаться стал. Штабные смеются все, а писарь говорит: «Это у нас испытание такое, мил человек, не обижайся. Храбрость проверяем. Ты вот ругаться стал, годишься ты нам. Нормальная у тебя реакция».
Мы все восхищенно расхохотались. Стало еще темнее, должно быть, от туч. Лишь от угла склада нас освещал фонарь, да месяц нечеткий и расплывчатый держался еще в углу неба.
– Только вы не очень пиздите, ребята, – сказал дед. – Кладовщикам там или директору не нужно знать, что я у Махна служил…
– За кого ты нас принимаешь, дед? – сказал Толмачев, впрочем, без обиды в голосе.
Первая пуля попала в меня,
А вторая пуля в моего коня…
Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить,
С нашим атаманом не приходится тужить… –
пропел он.
– Тогда другое пели, – сказал дед. – Это после Гражданской уже еврей один сочинил для кинофильма, это не махновская песня.
– А что пели?
– Народные пели песни… Хэ, я вам сейчас исполню одну. Ее моя жинка любила. Под шарманку исполнялась. Очень страстная песня. – Дед покашлял и затянул тонким, монотонным речитативом с хрипловатыми окончаниями:
Наша жизнь хороша лишь снаружи,
Но суровые тайны кулис
Много в жизни обиженных хуже
И актеров, и также актрис…
Бот страданья и жизнь Коломбины
Вам со сцены расскажут о том,
Как смеются над нами мужчины
И как сердце пылает огнем…
Восемнадцати лет Коломбина…
Дед остановился, пошевелил губами.
– Забыл дальше, надо же… Полюбила она Арлекина?.. Нет, забыл. Вот она, старость не радость. По-разному ударяет. Кому в ноги, кому в память…
Мы засмеялись и зашевелились.
– Это не из кукольного ли спектакля песня? – спросил я. – Такие, говорят, на базарах исполняли. Я на Благовещенском рынке один раз видел. Последний такой театр, говорят, остался.
– Да, – подтвердил дед отвлеченно. – На базарах…
– А что, дед Тимофей, в конную атаку ты ходил? – спросил Толмачев.
– Не раз, – сказал дед просто.
– Страшно, наверно, когда на тебя с бритвами наголо несется другая армия, завывая. И бритвы в метр длиной. Я как о шашке подумаю только, у меня уж мороз по коже идет. Иные здоровяки, говорят, Котовский например, до седла умел разрубать человека. – Толмачев подтянул колени и обхватил их руками. Может быть, спрятал конечности от невидимой шашки.
– Страшно, когда знаешь, что большая атака будет, и к ней готовишься. Переживаешь до начала, потом уж некогда. А когда стычки мелкие, так и перепугаться не успеваешь. Весь занят тем, чтоб от смерти отклониться и смерть нанести…
Все помолчали.
– Калек, говорят, было после Гражданской куда больше, чем после Отечественной. Безруких много, увечных…
– Верно все. – Тимофей вздохнул. – Однако шашка – оружие честное. Пуля – трусливей, граната еще трусливей, а уж атомная бомба – самая трусливая. Ее трусы придумали. Американец с японцем воевать боялся, японец духом сильнее американца, вот они и придумали бомбу эту их… И наши туда же… Негоже это… Ну, я пойду, мне бабу нужно ебать, обязанность выполнять. Я с молодухой живу… – Дед встал.
– Я с тобой. Мне мою тоже нужно отодрать. – Денис вскочил.
Взяв каждый свою порцию премиальных бутылок, они удалились, слегка пошатываясь, во тьму. Мы с Толмачевым пошли спать на сухие доски за складами. Сторож вынес нам фуфайку и старое одеяло. Поворочавшись, мы затихли.
– Сова, – окликнул меня Толмачев из темноты, – ты пошел бы в конную атаку? Слабо нам, сегодняшним, как ты думаешь?
Я подумал о шашке, о лезвии длиною в метр. Нашел ответ:
– Если так вот, сразу, поднять меня с досок, дать в руки шашку – и вали, мол, в атаку, я бы не пошел. Уметь надо. Их лозу учили рубить вначале. Я в «Тихом Доне» читал.
– А я бы сразу пошел, – сказал он. – Хоть сейчас. Махно бы меня за плечо тронул: «Пошли, Толмачев!» – и я бы пошел.
В начале октября он заявил директору, что ему срочно нужно съездить на два дня в деревню к умирающему дедушке. Я точно знал, что дедушек у Толмачева не сохранилось. Директор поупрямился, но отпустил его. Мне Толмачев не счел нужным ничего объяснять, ну я и не спросил. Мы старались быть немногословными мужчинами.
В первый день его отсутствия прибыли вагоны с селедкой – самая страшная работа для грузчика, если верить профессионалам, Денису и махновцу. Однако они глядели на вагон и улыбались. Потом подошли и потрогали вагон. Дед даже поддел ногтем старую розовую краску на боку вагона, отколупал сухую чешуйку и задумчиво, ученым, поглядел на нее. Появился сердитый, яростно махая шляпой, зажатой в руке, директор.
– Вы заснули, да, ребята? – пролаял он. – Приступайте, вы что, боитесь его… Денис?
– Да, Лев Иосифыч, – согласился Денис, – страшноват зверюга. Но я проснулся. Иду за покрышками… – И он скрылся в складе.
– Как на бронепоезд с шашками, – уныло заметил дед.
Нам дали в помощь двух холодильных грузчиков и неизвестно откуда выцарапанного директором темного, чуть сгорбившегося большого мужика лет пятидесяти – «турка». Директор вывел его на эстакаду и чуть подтолкнул в спину. «Вот вам еще рабочая сила, – сказал директор. – Мухамед… Чтоб к вечеру закончили. Ящик вина!»
Удивительно, но никто не стал торговаться. Кладовщик открыл замок на вагоне, и мы с дедом разнесли в стороны двери. Под самый потолок, тремя ровными рядами возлежали ржавые бочки. Очень тяжелые даже на вид. Мне показалось, что вытащить и одну – невозможная задача.
– Как они их закатили туда, на третий-то ряд? – спросил я деда.
– Профессионалы хуевы, – сказал дед угрюмо.
– А может, они с крыши, как в трюм корабля, грузили?
– Может… Нам-то от этого не легче. У нас кранов нет. Руками придется. – И дед пошел почему-то за склад.
Я подумал, что он пошел отлить, но дед вернулся, нагруженный досками. Кряхтя, свалил их со спины. Денис выкатил на нас из склада несколько старых автомобильных покрышек. Одна была чуть ли не в рост Дениса диаметром.
– Это от какого же автомобиля? – спросил я.
– «Минск», – пробормотал один из холодильных грузчиков.
Все стояли и пассивно наблюдали за Денисом и махновцем.
– Главное – первую, ребята, вытащить. А там пойдет как по маслу, – заявил маленький человек, наладив сложные связи между покрышками и досками. – Иди, пацан, сюда, – обратился он ко мне. Он разместил наш коллектив, как и покрышки и доски.
Мы извлекли первую бочку из-под потолка, сантиметр за сантиметром выталкивая ее двумя ломами себе на головы. «Иди сюда, маленькая, иди, не бойся…» – приговаривал Денис, и «маленькая», ржавая обручами, склизкая и вонючая, наконец свалилась на нас шестерых. И мы сумели удержать ее. Кряхтя и ругаясь, в двенадцать рук мы вынесли ее и положили на эстакаду. Все повеселели. На место бочки влез Денис, сложившийся в обезьянку, и они еще раз осмотрели доски и покрышки.
– Левани «Минск», дед Тимофей! – крикнул он.
Дед проворно подвинул покрышку.
Система оказалась простой. Бочка осторожно ронялась с третьего ряда на покрышку, лежавшую на досках, втиснутых между первым и вторым рядами, подпрыгивала и резво катилась под уклон на эстакаду. Там, где доски кончались, она ударялась о массивную покрышку минского самосвала и замирала на ней, и ее выкатывали и убирали с глаз долой в склад холодильные бугаи, или… подскочив на покрышке, она выскакивала на эстакаду сама и катилась куда глаза глядят, с большей или меньшей скоростью. Весь фокус состоял в том, чтобы сообщить бочке нужную скорость и нужное направление, дабы она не раскололась вдребезги при неудачном падении, как спелый арбуз, вывалившийся из рук пьяного на мостовую…
Победоносные, мы настолько устали к вечеру, что не стали пить премиальное вино. На следующий день, к моему ужасу, меня с Мухамедом заставили наводить порядок в складе: следовало освободить место для ожидающихся на следующей неделе еще двух вагонов селедки: нужно было закатить третий ряд бочек. Мне все это очень не понравилось. В перерыве я выпил с холодильными грузчиками бутылку вина (Мухамед отказался) и пожаловался им на тяжелую работу.
