Эдит Уортон
Эпоха невинности
Мистер Джексон откинулся на спинку стула и обвел взглядом освещенных свечами Арчеров, Ньюландов и ван дер Люйденов, висевших в темных рамах на темных стенах.
– Ах, как ваш дедушка Арчер любил хорошо поесть, дорогой мой Ньюланд! – произнес он, устремив взор на портрет корпулентного молодого человека в синем камзоле с шейным платком на фоне сельского дома с белыми колоннами. – Ох-ох-ох… Интересно, что бы он сказал про все эти браки с иностранцами?
Миссис Арчер пропустила намек на поставленную ей в пример кухню своих предков мимо ушей, и мистер Джексон неторопливо продолжил:
– Нет, ее на балу не было.
– Ах так, – пробормотала миссис Арчер тоном, подразумевавшим: «Значит, ей все же хватило чувства такта».
– Возможно, Бофорты просто с ней незнакомы, – предположила Джейни со своей простодушной язвительностью.
Мистер Джексон сделал движение губами, словно попробовал на вкус невидимую мадеру.
– Миссис Бофорт, возможно, и нет… а вот сам Бофорт, конечно же, знаком, поскольку весь Нью-Йорк видел, как она прогуливалась с ним сегодня днем по Пятой авеню.
– Господь милосердный… – простонала миссис Арчер, явно понимая, что бесполезно и пытаться подгонять действия иностранцев под рамки приличий.
– Интересно, а она была днем в круглой шляпке или в капоре? – задумчиво поинтересовалась Джейни. – Я знаю, что в Опере она была в темно-синем бархатном платье, очень простом и прямом – как ночная рубашка.
– Джейни! – одернула ее мать, и мисс Арчер покраснела, хоть и приняла вызывающий вид.
– В любом случае, слава богу, что ей хватило деликатности не явиться на бал, – продолжила миссис Арчер.
Из упрямства сын возразил ей:
– Не думаю, что для нее это было вопросом деликатности. Мэй сказала, что она собиралась поехать, но потом решила, что то самое платье недостаточно нарядно для бала.
Миссис Арчер довольно улыбнулась, получив подтверждение своим умозаключениям.
– Бедняжка Эллен, – только и сказала она, но потом сочувственно добавила: – Мы должны помнить, какое эксцентричное воспитание дала ей Медора Мэнсон. Чего еще ждать от девушки, которой было позволено появиться в черном шелковом платье на своем первом балу?
– Правда? Не помню ее в нем, – признался мистер Джексон. – Бедная девочка! – произнес он тоном человека, которому доставляет удовольствие вспоминать, что уже тогда он провидел дурные последствия.
– Странно, – заметила Джейни, – что она сохранила такое дурацкое имя – Эллен. Я бы сменила его на Элейн. – Она обвела взглядом присутствующих, чтобы увидеть, какой эффект произвели ее слова.
– Почему Элейн? – рассмеялся ее брат.
– Не знаю… оно звучит более… более по-польски, – снова краснея, ответила Джейни.
– Оно больше привлекает внимание, а к этому ей вряд ли стоит стремиться, – сухо заметила миссис Арчер.
– Почему же? – вмешался ее сын, которого неожиданно обуял дух противоречия. – Почему бы ей не привлекать к себе внимание, если ей так хочется? Почему она должна ходить украдкой, словно это она сама себя опозорила? Конечно, она «бедняжка Эллен», потому что ей выпало несчастье вступить в столь злополучный брак, но я не считаю это основанием для того, чтобы прятаться, будто преступница.
– Такова, полагаю, стратегия, которую избрали Минготты, – задумчиво произнес мистер Джексон.
Молодой человек зарделся.
– Я не нуждаюсь в их подсказках, сэр, если вы это имели в виду. Жизнь у мадам Оленской сложилась несчастливо, но это не делает ее парией.
– Ходят слухи… – начал было мистер Джексон, но, взглянув на Джейни, запнулся.
– О, я знаю – насчет секретаря, – подхватил молодой человек. – Вздор, мама, Джейни вполне взрослая, – бросил он матери и продолжил: – Ходят слухи, не так ли, что секретарь помог ей уехать от мужа-скотины, который практически держал ее взаперти. Ну и что, если так? Надеюсь, среди нас нет мужчины, который не поступил бы так же в подобной ситуации.
Обернувшись через плечо к унылому дворецкому, мистер Джексон сказал:
– Пожалуй, все же… этого соуса… чуть-чуть. – И, взяв немного, сообщил: – Я слышал, что она ищет дом. Значит, собирается здесь осесть.
– А я слышала, что она намерена получить развод, – отважно вклинилась Джейни.
– Надеюсь, ей это удастся, – воскликнул Арчер.
Слово «развод» произвело впечатление бомбы, взорвавшейся в непорочной и мирной атмосфере столовой Арчера. Миссис Арчер молча изогнула тонкие брови, словно предупреждая: «Здесь дворецкий», и молодой человек, сам считавший дурным тоном обсуждать столь интимные темы при слугах, поспешно перешел к рассказу о визите к старой миссис Минготт.
После обеда, по установленному с незапамятных времен обычаю, миссис Арчер и Джейни, зашелестев своими длинными шелковыми юбками, удалились в гостиную и, пока мужчины курили в библиотеке, уселись у «карселя»[18] с гравированным шарообразным резервуаром, напротив друг друга, за палисандровым рабочим столиком, под которым лежал зеленый шелковый мешок; они принялись с двух сторон вышивать полевые цветы на коврике, предназначенном украсить собой «лишний» стул в гостиной молодой миссис Ньюланд Арчер.
Пока они исполняли этот ритуал, Арчер в своей готической библиотеке усадил мистера Джексона в кресло у камина и предложил ему сигару. Мистер Джексон с удовольствием погрузился в кресло, с особой приятностию раскурил сигару (ведь покупал их Ньюланд) и, вытянув старческие щиколотки к огню, сказал:
– Вы говорите, секретарь просто помог ей сбежать, мой друг? Что ж, видимо, он продолжал помогать ей еще целый год, потому что их видели в Лозанне, где они жили вместе.
Ньюланд покраснел.
– Жили вместе? Что ж, почему бы и нет? Кто имеет право диктовать ей, как жить? Меня воротит от ханжества, предписывающего молодой женщине заживо похоронить себя, если ее муж предпочитает общество шлюх. – Он замолчал и сердито отвернулся, чтобы раскурить сигару. – Женщины должны пользоваться свободой так же, как мы, мужчины, – заявил он, делая открытие, обдумать ужасные последствия которого ему мешало раздражение.
Мистер Джексон вытянул ноги еще ближе к огню и сардонически присвистнул.
– Что ж, – сказал он, помолчав, – очевидно, граф Оленский разделяет ваши взгляды, потому что, насколько мне известно, он и пальцем не пошевелил, чтобы вернуть жену.
VI
Вечером, когда мистер Джексон наконец удалился и дамы отправились в спальню с занавесками из набивного вощеного ситца, Ньюланд Арчер в задумчивости поднялся в свой кабинет. Чья-то неутомимая рука, как обычно, не дала погаснуть камину, подкрутила фитиль в лампе, и комната с бесчисленными рядами книг, статуэтками фехтовальщиков из бронзы и стали на каминной полке и множеством репродукций знаменитых картин наполнила его неповторимым чувством домашнего уюта.
Когда он опустился в кресло у камина, взгляд его упал на большую фотографию Мэй Уелланд, которую девушка подарила ему в первые дни их романа и которая вытеснила теперь со стола все другие снимки. С ранее неведомым чувством благоговения он смотрел на чистый открытый лоб, серьезные глаза и невинно улыбающийся рот юного существа, хранителем души которого ему отныне предстояло быть. Потрясающий продукт социальной системы, к которой он принадлежал и в которую верил, юная девушка, не знавшая ничего и ожидавшая всего, смотрела на него, как незнакомка, чей образ проступал сквозь привычные черты Мэй Уелланд; и не впервые ему пришло в голову, что брак – не безопасная якорная стоянка, как учили его думать, а плавание по неизведанным морям.
История графини Оленской разворошила косные устои и породила опасные мысли в его голове. Собственное утверждение, что «женщины должны пользоваться свободой так же, как мы, мужчины», воспарив, уперлось в крышу проблемы, которую в его мире принято было считать несуществующей. «Порядочные» женщины, какой бы несправедливости они ни подвергались, никогда не претендовали на свободу действий, которую он имел в виду и которую – в пылу споров – с тем большим великодушием были якобы готовы им предоставить широко мыслящие мужчины вроде него. Подобное великодушие на словах на самом деле было не чем иным, как лицемерной маскировкой непоколебимых устоев, которые всё связывали воедино и приковывали людей к старому шаблону. Но в данном случае Арчер оказался обязанным встать на сторону кузины своей невесты, защищая поведение, которое, окажись на ее месте его собственная жена, не колеблясь, осудил бы, призывая громы и молнии, как небесные, так и земные, на ее голову. Разумеется, дилемма была чисто гипотетической: поскольку он не являлся польским аристократом-подлецом, абсурдно было размышлять, какими были бы права его собственной жены, если бы он им являлся. Но Ньюланд Арчер обладал достаточным воображением, чтобы представить себе, что в их с Мэй случае связь могла нарушиться и по менее серьезным и явным причинам. Что могли они знать друг о друге, если ему как «порядочному» мужчине полагалось скрывать от нее свое прошлое, а ей как девушке на выданье – вообще не иметь прошлого, которое надо было бы скрывать? Что, если по какой-то причине, непонятной обоим, они устанут друг от друга, перестанут понимать или начнут раздражать друг друга? Он вспомнил браки своих друзей, казавшиеся благополучными, и не нашел ни одного, который хотя бы отдаленно напоминал страстное и нежное содружество, каким он мысленно рисовал свои долговечные отношения с Мэй Уелланд. Отдавая себе отчет в том, что подобные ожидания предполагают с ее стороны опытность, гибкость, свободу суждений – качества, коих, согласно правилам воспитания, она иметь не должна, – он, вздрогнув от дурного предчувствия, представил себе, как его брак превращается в подобие всех других, которые он наблюдал вокруг: унылое сочетание материальных и социальных интересов, скрепленное неведением с одной и лицемерием с другой стороны. Лоуренс Леффертс являл собой образец мужа, наиболее полно воплощавшего этот завидный идеал. Будучи верховным жрецом стиля, он вылепил свою жену в таком безупречном соответствии со своими нуждами, что она, даже в самые очевидные всем моменты его очередной связи с чужой женой, с наивной улыбкой твердила: «Лоуренс – человек невообразимо строгих моральных принципов» и, отводя взгляд, краснела от возмущения, если в ее присутствии упоминали, что у Джулиуса Бофорта (чего еще ждать от «иностранца» сомнительного происхождения) – «очередной промысел», как называли это в Нью-Йорке.
Арчер успокаивал себя тем, что он – не такой осел, как Ларри Леффертс, а Мэй – не такая простофиля, как бедная Гертруда, но разница, в конце концов, состояла лишь в интеллектуальном уровне, а не в установленных нормах поведения. На самом деле все они жили в некоем иероглифическом мире, где ничто, о чем говорят, что делают и даже о чем думают, не является реальностью, а лишь обозначается набором условных знаков – как в случае, когда миссис Уелланд, отлично зная, почему Арчер настоял на том, чтобы объявить о помолвке с ее дочерью на балу у Бофортов (и даже ожидая, что он это сделает), тем не менее была обязана изображать, будто ее вынудили согласиться, – совсем как в «книгах о дикарях», которые у людей передовых культурных взглядов начинали входить в моду и где вопящую невесту силой отдирают от родителей и вытаскивают из родительского шалаша.
В результате, как и следовало ожидать, девушка, находящаяся в центре этой тщательно продуманной системы мистификаций, оставалась еще большей загадкой в силу своего непробиваемого простодушия и уверенности в себе. Она, бедное дитя, была простодушна, потому что ей нечего было скрывать, уверена в себе, потому что не знала ничего такого, чего следовало бы опасаться, и без какой бы то ни было дополнительной подготовки, в один день, погружалась в то, что иносказательно называют «правдой жизни».
Арчер был искренне, но сдержанно влюблен. Он восхищался лучезарной красотой своей невесты, ее здоровым видом, мастерством наездницы, грацией и ловкостью в играх, ее скромным интересом к книгам и идеям, которые она открывала для себя под его руководством. (Мэй продвинулась уже достаточно далеко, чтобы вместе с ним иронизировать по поводу «Королевских идиллий»[19], однако не настолько, чтобы почувствовать красоту «Улисса» и «Вкушающих лотос»[20].) Она была непосредственной, верной и храброй, обладала чувством юмора (особенно тешило его то, что она смеялась над его шутками), и он подозревал, что в глубине ее невинной души дремлет чувство, которое будет приятно разбудить. Однако, обозрев полный круг ее достоинств, он вернулся в исходную точку, к обескураживающей мысли о том, что все это простодушие и невинность – лишь искусственный продукт воспитания. «Необработанная» человеческая натура не бывает простодушной и невинной, природный инстинкт самозащиты вынуждает ее к уловкам. И он чувствовал, как его гнетет эта фальшивая непорочность, искусно выпестованная тайным союзом матерей, тетушек, бабушек и давно почивших прародительниц, полагавших, что она – именно то, чего хочет и на что имеет право мужчина, чтобы получить свое барское наслаждение, сокрушив ее, как фигуру, слепленную из снега.
В подобных размышлениях была определенная банальность: они свойственны всем молодым людям на пороге свадьбы. Правда, обычно они сопровождались угрызениями совести и самоуничижением, коих Ньюланд Арчер не испытывал ни в малейшей степени. Он не мог заставить себя сожалеть (как зачастую делали теккереевские герои, безмерно раздражая его), что не способен предложить невесте чистый лист своей жизни в обмен на ту беспорочность, которую вручает ему она, а равно не мог игнорировать тот факт, что, получи он такое же воспитание, как она, они были бы обречены слепо блуждать по жизни, как «младенцы в лесу»[21], и, сколько бы ни размышлял, он не находил ни одной честной причины (разумеется, речь не шла о той, что связана с его сиюминутным удовольствием и мужским тщеславием), по которой его невесте не была бы позволена такая же свобода в обретении жизненного опыта, какой пользовался он.
Ничего необычного не было в том, что на пороге свадьбы его посещали подобные мысли, однако он сознавал, что их раздражающая назойливость и четкость связаны с несвоевременным появлением графини Оленской. Из-за него как раз в момент помолвки – предполагающей чистоту помыслов и безоблачность надежд – он оказался в центре скандала, поднявшего на поверхность особые проблемы, которые он предпочел бы оставить покоящимися на дне. «Черт бы побрал эту графиню Оленскую!» – пробормотал он, гася лампу и начиная раздеваться. Он на самом деле не понимал, почему ее судьба должна хоть в малейшей мере влиять на его жизнь, хотя уже смутно догадывался, что лишь начинает ощущать последствия связанного с ее защитой риска, отважиться на который его вынуждала помолвка.
Гром грянул несколько дней спустя.
Ловелл Минготты разослали приглашения на так называемый «официальный обед» (это означало трех дополнительных лакеев, по две перемены каждого блюда и римский пунш в середине трапезы), сопроводив их пояснением: «В честь встречи графини Оленской» – в соответствии с американским обычаем гостеприимства, предписывающим принимать иностранцев как королевских особ или, как минимум, их посланцев.
Гости были отобраны со смелостью и разборчивостью, в которых посвященный узнавал твердую руку Екатерины Великой. К постоянному резерву, сложившемуся в незапамятные времена и состоявшему из Селфридж-Мерри, которых приглашали повсюду, поскольку так было принято, Бофортов, поскольку они претендовали на родство, и мистера Силлертона Джексона с сестрой (которая ездила куда бы ни велел ей брат), были добавлены некоторые «модные», но непременно безупречные из наиболее видных «молодых пар», а также Лоуренс Леффертсы, миссис Леффертс-Рашуорт (очаровательная вдова), Хэрри Торли, Реджи Чиверсы и молодой Моррис Дагонет с женой (урожденной ван дер Люйден). Компания и впрямь была составлена тщательно: все ее участники принадлежали к узкому внутреннему кругу людей, которые денно и нощно, с неиссякаемым жаром развлекались вместе на протяжении всего долгого нью-йоркского сезона.
Спустя сорок восемь часов случилось невероятное: все, кроме Бофортов и старого мистера Джексона с сестрой, отклонили приглашения.
Преднамеренное неуважение усугублялось тем, что его продемонстрировали даже Реджи Чиверсы, принадлежавшие к клану Минготтов, а также одинаковой формулировкой отказа: «К сожалению, не можем принять приглашение» – без смягчающей оговорки «поскольку уже ангажированы», которую предписывали обычные правила вежливости.
Нью-йоркское светское общество в те времена было слишком немногочисленным и ограниченным, чтобы каждый, имеющий к нему прямое или косвенное отношение (включая владельцев извозчичьих дворов, дворецких и поваров), не знал точно, кто в какой вечер свободен, и это давало возможность получателям приглашения миссис Ловелл Минготт с жестокой откровенностью выказать свою решимость не встречаться с графиней Оленской.
Удар оказался неожиданным, но Минготты, по своему обыкновению, приняли его неустрашимо. Миссис Ловелл Минготт доверительно сообщила о конфузе миссис Уелланд, та – Ньюланду Арчеру, который, кипя гневом, горячо и решительно воззвал к своей матери, и миссис Арчер, после долгого мучительного внутреннего сопротивления и попыток умерить гнев сына, сдалась на его уговоры (как бывало всегда), прониклась его соображениями и с энергией, удвоенной сожалением о своих предыдущих сомнениях, надев серый бархатный капор, заявила:
– Я еду навестить Луизу ван дер Люйден.
Нью-Йорк времен Ньюланда Арчера представлял собой маленькую скользкую пирамиду, в которой невозможно было найти хоть один зазор или обрести точку опоры, чтобы подняться выше. Она покоилась на прочном основании, состоявшем из тех, кого миссис Арчер называла «простыми людьми»: на почтенном, но малоизвестном большинстве респектабельных фамилий, которые (как в случае со Спайсерами, Леффертсами или Джексонами) возвысились за счет заключения браков с представителями господствующих кланов. Теперь, говорила миссис Арчер, люди не так разборчивы, как в былые времена, можно ли рассчитывать, что старые традиции будут соблюдаться и впредь, если на одном конце Пятой авеню правит Кэтрин Спайсер, а на другом – Джулиус Бофорт? Сужаясь на пути к вершине от этого здорового, но малозаметного нижнего слоя, пирамида переходила в компактный и влиятельный слой, который активно представляли Минготты, Ньюланды, Чиверсы и Мэнсоны. Большинство людей считало, что они и есть вершина пирамиды, но сами они (по крайней мере, те, кто принадлежал к поколению миссис Арчер) отдавали себе отчет в том, что с точки зрения профессиональных генеалогов лишь небольшое количество их могло претендовать на такую высоту.
– Нечего втолковывать мне весь этот газетный вздор насчет нью-йоркской аристократии, – говорила детям миссис Арчер. – Если она и существует, то ни Минготты, ни Мэнсоны к ней не принадлежат, равно как Ньюланды и Чиверсы. Наши деды и прадеды были всего лишь уважаемыми английскими или голландскими купцами, которые приплыли в колонии, чтобы разбогатеть, и остались здесь, поскольку дела пошли хорошо. Подпись одного из ваших прадедов стоит под Декларацией независимости, а другой был генералом штаба Вашингтона и получил саблю генерала Бургойна после битвы при Саратоге. Этим можно гордиться, но это не имеет никакого отношения к знатности или принадлежности к высшему классу. Нью-Йорк всегда был торговым городом, и тут не насчитаешь более трех семей, которые имеют право претендовать на аристократическое происхождение в истинном понимании этого слова.
Миссис Арчер, ее сыну и дочери, как и всем в Нью-Йорке, было хорошо известно, кто эти избранные: Дагонеты с Вашингтон-сквер, которые вели начало от старого английского дворянского рода, связанного семейными узами с Питтсами и Фоксами, Лэннингсы, породнившиеся посредством браков с потомками графа де Грасса, и ван дер Люйдены, прямые потомки первого голландского губернатора Манхэттена, связанные благодаря заключенным еще до революции бракам с разными представителями французской и британской аристократии.
Лэннингсов нынче представляли лишь две очень старые, но жизнерадостные мисс Лэннингс, весело жившие воспоминаниями среди фамильных портретов и чиппендейловской мебели; клан Дагонетов был весьма представительным и связанным с самыми знатными именами Балтимора и Филадельфии; а вот ван дер Люйдены, занимавшие самое высокое положение в иерархии, терялись в некоем небесном мерцании, из которого впечатляюще материализовались лишь две фигуры: мистер и миссис Генри ван дер Люйден.
Миссис Генри ван дер Люйден была урожденной Луизой Дагонет, а ее мать – внучкой полковника дю Лака (из родовитой семьи с Нормандских островов), который сражался под командованием Корнуоллиса, а после войны осел в Мэриленде с женой леди Анжеликой Тревенна, пятой дочерью графа Сент-Острея. Связи между Дагонетами, мэрилендскими дю Лаками и их аристократическими корнуоллскими родственниками Тревеннами всегда были тесными и сердечными. Мистер и миссис ван дер Люйден не раз гостили у нынешнего главы рода Тревеннов герцога Сент-Острея в его загородной резиденции в Корнуолле и в поместье Сент-Острей в Глостершире, а его светлость нередко выражал намерение когда-нибудь нанести им ответный визит (без герцогини, поскольку та боялась пересекать Атлантику).
Мистер и миссис ван дер Люйден делили свое пребывание между Тревенной, их резиденцией в Мэриленде и Скайтерклиффом, обширным поместьем на берегу Гудзона, являвшимся одним из колониальных грантов[22] голландского правительства знаменитому первому губернатору колонии, патруном[23] которого до сих пор считался ныне здравствовавший ван дер Люйден. Их огромный внушительный дом на Мэдисон-авеню редко открывал свои двери, и, приезжая в город, они принимали в нем лишь самых близких друзей.
– Я бы хотела, чтобы ты поехал со мной, Ньюланд, – сказала миссис Арчер, внезапно задержавшись у подножки «купе Брауна». – Луиза любит тебя, и, разумеется, я предпринимаю этот шаг ради нашей дорогой Мэй, а еще потому, что, если мы не будем держаться вместе, Общество как таковое перестанет существовать.
VII
Миссис Генри ван дер Люйден слушала повествование своей кузины миссис Арчер молча.
Можно было сколько угодно напоминать себе, что миссис ван дер Люйден молчалива всегда, что она в силу характера и воспитания никогда не связывает себя никакими обязательствами, хотя на самом деле очень добра к людям, которых по-настоящему любит, однако даже не раз убедившись в ее доброте на собственном опыте, нельзя было не почувствовать холодок при виде этой гостиной на Мэдисон-авеню, с высоким потолком и белыми стенами, с обитыми бледной парчой креслами, с которых явно только что сняли чехлы по случаю вашего визита, и кисеи, все еще закрывающей каминную полку с орнаментом из золоченой бронзы и «Леди Анжелику дю Лак» Гейнсборо в красивой резной старинной раме.
Напротив портрета очаровательной прародительницы висел ее собственный портрет (в черном бархатном платье с венецианскими кружевами) кисти Хантингтона. По общепринятому мнению, изяществом он «не уступал Кабанелю», и, хоть минуло двадцать лет с момента его написания, сходство модели с портретом «оставалось поразительным». И правда: ту миссис ван дер Люйден, которая сидела сейчас под ним, можно было принять за сестру-близняшку светловолосой моложавой дамы, откинувшейся на спинку позолоченного кресла на фоне зеленой репсовой шторы. Миссис ван дер Люйден все еще надевала черное бархатное платье с венецианскими кружевами, когда выезжала в свет, точнее (поскольку она никогда не обедала вне дома), когда открывала перед ним двери своего дома. Ее светлые волосы, потускневшие, но не поседевшие, по-прежнему были уложены надо лбом гладкими переплетающимися прядями, а прямой нос между бледно-голубыми глазами лишь чуточку заострился вокруг ноздрей по сравнению с тем временем, когда создавался портрет. Арчера Ньюланда неизменно и искренне поражало то, как неестественно хорошо она сохранилась в безвоздушной атмосфере своего безупречного существования – словно тело, вмерзшее в ледник, многие годы хранящий румянец жизни после смерти.
Как и все в его семье, он высоко ценил миссис ван дер Люйден и восхищался ею, однако – при всей ее благосклонной любезности – находил ее менее податливой, чем даже иных из своих теток по материнской линии, отличавшихся жесткостью характера, – суровых старых дев, которые из принципа говорили «нет», еще даже не узнав, о чем их просят.
В выражении лица миссис ван дер Люйден нельзя было прочесть ни «да», ни «нет» – только обычную благорасположенность, пока ее тонкие губы не изгибались в некую тень улыбки и не следовал почти всегда неизменный ответ: «Мне нужно сначала обсудить это с мужем».
Они с мистером ван дер Люйденом были так похожи, что Арчер часто задавался вопросом: как после сорока лет столь спаянного супружества две настолько сросшиеся индивидуальности вообще могли достаточно отстраниться друг от друга, чтобы обсуждать разные мнения, казавшиеся невозможными между ними. Но поскольку ни один из них никогда не принимал решения без предварительного совещания на своем тайном конклаве, миссис Арчер и ее сын, изложив суть дела, безропотно ждали сакраментальной фразы.
Однако миссис ван дер Люйден, которая редко удивляла кого бы то ни было, на сей раз удивила-таки их, потянувшись к шнурку звонка.
– Я бы хотела, – сказала она, – чтобы Генри тоже услышал то, что вы мне рассказали. – И строго добавила, обращаясь к появившемуся лакею: – Если мистер ван дер Люйден закончил читать газету, пусть будет так добр присоединиться к нам.
«Читать газету» она произнесла тоном, каким жена министра могла бы сказать «председательствовать на заседании кабинета министров», но вовсе не из высокомерия, а просто по выработавшейся за долгую жизнь и поддерживаемой отношением ее друзей и родственников привычке считать малейший жест мистера ван дер Люйдена имеющим почти сакральную важность.
Незамедлительность ее действия показала, что она считает дело таким же неотложным, как и миссис Арчер, однако, чтобы не создалось впечатления, будто она заранее берет на себя какое-то обязательство, миссис ван дер Люйден с любезнейшим видом добавила:
– Генри всегда так рад видеть вас, дорогая Аделина. К тому же он наверняка захочет поздравить Ньюланда.
Створки двойной двери торжественно распахнулись, и в проеме появился мистер Генри ван дер Люйден, высокий, худощавый, в сюртуке, с потускневшими светлыми волосами, таким же прямым носом, как у супруги, и таким же застывшим выражением доброжелательности во взгляде, с той лишь разницей, что его глаза были бледно-серыми, а не бледно-голубыми.
Мистер ван дер Люйден по-родственному радушно приветствовал миссис Арчер, поздравил Ньюланда в тех же выражениях, что и его жена, после чего опустился в одно из парчовых кресел с непринужденностью правящего суверена.
– Я только что закончил читать «Таймс», – сказал он, сомкнув подушечки своих длинных пальцев. – Во время пребывания в городе я бываю так занят, что мне удобней читать газеты после ланча.
– О, такой распорядок имеет много преимуществ, – подхватила миссис Арчер. – Мой дядя Эгмонт, бывало, говорил, что не читать утренние газеты до обеда – значит беречь нервы.
– Да, и мой отец ненавидел торопливость. Но теперь мы живем в постоянной спешке, – сказал мистер ван дер Люйден ровным голосом, c довольным видом медленно обводя взглядом свою просторную, словно окутанную прозрачной пеленой гостиную, которая, с точки зрения Арчера, идеально воплощала дух своих хозяев.
– Я надеюсь, ты действительно закончил свое чтение, Генри? – вставила его жена.
– Вполне, вполне, – заверил он ее.
– Тогда я хотела бы, чтобы Аделина рассказала тебе…
– О, на самом деле это касается Ньюланда, – с улыбкой перебила ее миссис Арчер и еще раз пересказала чудовищную историю об афронте, устроенном бедной миссис Ловелл Минготт. – Разумеется, Августа Уелланд и Мэри Минготт сочли, особенно ввиду помолвки Ньюланда, что вы с Генри должны это знать.
– Вот как, – сказал мистер ван дер Люйден и издал глубокий вздох.
Воцарилась тишина, в которой тиканье монументальных часов из золоченой бронзы на мраморной каминной полке казалось оглушительным, как размеренные выстрелы сигнальной пушки. Арчер с благоговением созерцал две стройные блеклые фигуры, сидевшие рядом друг с другом в некоем подобии вице-королевской величавости, как проводники верховной воли отдаленных предков и их наместники, коих судьба вынуждает властвовать, между тем как они с гораздо большим удовольствием жили бы в простоте и уединении, выпалывая невидимые сорняки на идеальных лужайках Скайтерклиффа и вдвоем раскладывая пасьянсы по вечерам.
Первым прервал молчание мистер ван дер Люйден.
– Вы действительно думаете, что дело в некоем… некоем намеренном вмешательстве Лоуренса Леффертса? – спросил он, обращаясь к Арчеру.
– Я в этом не сомневаюсь, сэр. В последнее время Ларри ведет себя жестче обычного, поскольку – да простит меня кузина Луиза за упоминание в ее присутствии – у него весьма тесный роман с женой, кажется, почтмейстера из их деревни, а когда бедная Гертруда Леффертс начинает что-нибудь подозревать, он, опасаясь последствий, развивает бурную деятельность подобного рода, чтобы продемонстрировать, как высокоморален он сам; вот и теперь он во весь голос кричит: какая, мол, дерзость приглашать его жену туда, где она может встретиться с людьми, с которыми ей водить знакомство не подобает. Он просто использует мадам Оленскую как громоотвод, я и прежде не раз видел, как он это делает.
– Ах, эти Леффертсы! – сказала миссис ван дер Люйден.
– Ах, эти Леффертсы! – эхом отозвалась миссис Арчер. – Что бы сказал дядюшка Эгмонт, узнай он, что Лоуренс Леффертс позволяет себе определять чье бы то ни было положение в обществе? Это лишь показывает, до чего докатилось само общество.
– Будем надеяться, что до этого еще не дошло, – твердо сказал мистер ван дер Люйден.
– Ах, если бы вы с Луизой чаще выезжали! – вздохнула миссис Арчер, но тут же спохватилась, что совершила ошибку. Ван дер Люйдены были чрезвычайно чувствительны к любой критике их уединенного образа жизни. Они считались арбитрами моды, судом высшей инстанции, знали это и принимали как волю судьбы. Однако, будучи людьми скромными и склонными к отшельничеству, не имели природной расположенности к своей роли, вели затворническую жизнь в своем лесном Скайтерклиффе и, когда приезжали в город, отклоняли все приглашения под предлогом хрупкого здоровья миссис ван дер Люйден.
