Ярослав Романович Пантелеев
Завистников черные песни
Читатель, милый читатель, в чем моя вина, что символ, который я рисую на виду у всех, у всех на виду? Что каждый тычет в одну точку и словом так устроена человеческая подлая природа? Неужели ты думаешь, милый читатель что знание дарует мудрость? Что число превратиться в валюту накормит и оденет тебя?
Уверяю тебя, милый читатель, моя антиритмичность не моя вина. Просто это отказ от зацикленности, ибо не только классический ритм, но и ритм вообще состоит из комплекса зацикленности, поглощая самого себя как труп покойника поглощает землю.
Ритм должен вернуть в свою колыбель, в природу. Ибо там он более музыкален, чем в словах юных поэтов и поэтесс.
Чем больше читаешь книг, тем тяжелее и страшнее писать самому. Ведь за каждой книгой голоса: голоса борющиеся с друг другом и идущие на компромиссы, голоса героев вперемежку с авторскими, а бывает и такое что голос автора сливается с голосом героя, создавая новую формулу жизни, по которой будут жить « иные люди». А старые этому противиться, и кидают в адрес автора камни и следующие фразы : «Победит все равно простота», или еще смешнее, «Вычурность и тупость ваше понимание, и закомплексовка»
Так стоит ли создавать новое, если большинство тянется к простоте, и не хотят хоть сколько-нибудь поднять свою голову выше хлева, в котором варятся из поколения к поколению?
Я уверен, что стоит. Хотя бы довольствуясь минимумом: смехом маленького не загрязненного сытостью ребенка, спасением котенка невинности из под колес безжалостного, к живому, автомобилю прогресса, и опять же, завязанности языка к действию.
Язык доведет до Киева, говорят они. Нет, не думаю. Язык не отображает действительность, или внутренний мир, говорящего, он так же не передает информацию, не устанавливает причинно-следственные связи, все что вам говорили, и говорят, ложь. Если вы хотите действовать, если вы хотите полюбить этот мир, таким какой он есть, без всякий симулякров и добавок вроде патетической речи, как сахар к чаю, вы должны осознать что язык не то что делает человека человеком, человеком делает сама человеческая сущность.
Это не возможно как-то классифицировать, указать, объяснить. Это в пульсации крови, в генах, в совершенных грехах, самом водовороте жизненных перемен.
Всякая смеющаяся молоденькая женщина прекрасна, даже если ее смех не с вами, а над вами, даже в издевательствах и жестокости они прекрасны, как прекрасен непонимающий и жестокий читатель, плюнувший Вам при всей аудитории в глаза, как малыш задушивший своими маленькими ручками утенка, не по злости, а из любопытства, «Что же будет с ним дальше?»
Красота в том, что за действием, приходит осознание своего голоса, своих активных и пассивных импульсов, выброс адреналина приводит к ускоренной работе сердца. «Я это совершил? Неужели я? Неужели это все входит в мою Человечность, в мою Норму? А если так поступят со мной? Так же придушат, из любопытства, из озорства. Это тоже будет нормально?»
И так по кругу. И над всем этим довлеют числа. Особенно число семь. Семь раз отмеряйте перед шитьем своего кровавого индивидуального платья совести.
Трактат о количественном и индивидуальном
Улица соткана из прав. Права сотканы из оттенков. Мир по прежнему стоит на четырех китах язычества только вы решили относиться к нему через призму «неверия».
Неверие – это количественное. «Девушки курят» «Две женщины били мужчину ногами за то что он посмотрел им в глаза» – количественное под час хочет уничтожить индивидуальное с лица «мира» и порой ему это удается хоть и под маской Свободы, как в рассказе «Поколение подземка», «Леша стал звездой вырвавшись из подземки навсегда». Ну тут больше иметься ввиду не подземка, а само поколение.
Порою очень стыдно быть человеком. Но при этом иногда хочется овладеть умением нравиться людям.
Количественно всегда стремиться к распаду, к самоуничтожению (Девушки курят), или уничтожение индивидуального (Две женщины).
Самые жестокие преступления совершались под маской величия. Убивая человека в себе, мы убиваем и моллюска, который был прыщом на лбу этого ЧЕ.
Не нужно быть одаренным, что бы владеть даром. Но чтобы дар владел тобою, однозначно нужно быть одаренным.
А зачем нужно чтобы дар владел тобой? Да, за многим. Ну во первых, ты станешь более дисциплинированным, во вторых ты забудешь слово и все от него производные «главный», и будешь доверять своей интуиции, в третьих ты станешь чуточку более самокритичным, и соответственно материал который ты будешь выдавать будет иного уровня.
Заметь я не сказал, более качественным. Я сказал именно то, что сказал. К сожалению, время на нас не работает. Время тоже количественное. А вот предмет часы – индивидуальное. Предмет как раз таки на нас работает, служа отличной приманкой к осознанию собственной незначительности.
Чем больше поэт говорит о своих стихах как о материале, или словах, тем он дальше от них. Говорить о своих стихах нужно как о живых растущих организмах, которые по мимо того что растут еще и плодятся и умирают как самые настоящие люди. Стихи это уже не люди, но еще и не Боги, они могут жить в нас, а могут и нигде не жить. Стихи не вправе убить нас, но вправе забрать у нас жизнь. Стихи это вибрация Севера, породившая Великую ночь.
Когда я говорю о своих стихах, я искрюсь. Искра вот определяющее слово для любой правильной деятельности, если не будет искры, не будет движения, будет лишь материал, который мертвым грузом будет лежать на душе автора.
Помнишь, как в самом первом посте я предложил тебе зайти за рамки читателя? Что же ты неплохо справился, поборов бег мысли заклинанием «семь». А что если я предложу тебе выйти за рамки автора?
И увидеть небо, увидеть горы. Лес, да пологий ручей.
Да тополя, в форме церковных свечей
Личностью данной завет отстраненный
В поисках бессознательности ключей
У верховых просторов машины
Выйти из ряда вон
Сесть за штурвал и с громким кличем,
Велеть шоферу: «На Вавилон!»
Выйдя за рамки автора, ты осознаешь, что твое сознание всегда было и есть водопад, а во все не грот. И тогда ты перестанешь « писать свою жизнь» (цитата «Водяные знаки»), а сам станешь жизнью. Неподвластной неограниченной но очень верной своему внутреннему кодексу.
Порой мне кажется, что чем дальше я от мира, тем я больше его понимаю. Вблизи глаз очень быстро замусоливается, зрение притупляется, ты перестаешь различать оттенки и становишься «простым».
Многие говорят о том, что в настоящем времени люди стремятся к простому, в том числе и в литературе. Пожалуй, я соглашусь с этим. Я скажу даже больше. Так было всегда. И в этом нет ничего нового. Но и хорошего тоже нет ничего совсем.
Быть понятым с первого раза, что может быть ужасней для литератора. Ведь тогда бы люди не перечитывали стихи, романы. Не отматывали страницы назад. Если бы все становилось сразу ясно.
И писатель не должен приравнивать себя к читателю. Это очень опошляет. Написать книгу не тоже самое, что съесть персик. Читатель после любого прочитанного стиха должен понять что он сам никогда так не сможет. Это и есть искусство.
А не мы.
Эпилог
н был хорошим человеком. Во всяком случае: хорошим директором, хорошим мужем, хорошим отцом, может быть он не дотягивал до гениального писателя, до интересного рассказчика, но злости на мир в нем не было ни грамм, а это, знаете ли, большая редкость для творцов.
Сейчас уже он наполовину сед, наполовину степенен, его ураган мыслей давно улегся в ритм бытовой реальности, он уже не мечтает о лаврах властителя сердец.
На писательство его вдохновляло многое: вкусное кофе, радуга после ливня, подземные черви. Он писал каждый день.
Еще в двадцать один год когда он только-только взял в руке перо он четко разграничил : Писатели делятся на два вида: кто своим стилем убивают так называемую объективную реальность, создавая миражи, оптические иллюзии, водя читателя в шаманский транс, в гипноз, и те кто бьют в лоб, указывая на мерзкие проявление объективности, впрочем, не забывая и указать о прекрасных свойствах окружающего мира. И он решил сочетать себе все несочитаемое, быть не уловимым логическими путями.
Один из первых его литературных опытов был маленький рассказик «Лифт из дома 21», отрывок которого мой приятель и разрешил поместить по старой дружбе в эту колонку. Автор было на момент написания девятнадцать, он был прыщав, бросил колледж, устремив свой взор на мир художественной действительности, разорвав все свои тонкие нити с шумом поколения нулевых (своего поколения), и обратился к слову напрямую. Пусть же этот текст будет хорошим слабительным для всех рационалистов и моралистов.
П.Я
Фрагмент из раннего литературного опыта моего друга
….Кто-то вызвал меня: заработали рычаги, и сила давления, направила меня вверх. Я летел как горький горевестник, сливаясь с шумом в ушах, в загаженных легких машинным маслом.
Это была девочка из сто восьмой квартиры, хрупкая как несозревший еще бутон розы, она собиралась в школу, за ее плечами был большой темно синий портфель. Но я знал ее тайну: каждый вечер в тайне от всех она курит опиум на вписке друга, когда я говорю в тайне от всех, я имею ввиду в тайне от себя в том числе.
Она высокопарным шагом входит в мою кабину и нажимает вниз. «ШААААААААААААААААААА» – мягкое приземление, спасибо принцесса, парашют раскрылся во время, хорошо отзаниматься. (Интересная девица – ничего не скажешь, только что она прячет под юбкой??)
Тут же на кнопку жмакают толстые пальцы студента Родиона, чуть ли не Раскольникова, но нет. Далеко, нет. Если этот Родион и способен на преступление, то это будет лишь не уступка старухе место в троллейбусе. Его лицо напоминает арбуз, настолько оно пронизано юношеской энергией и харизмой, на губах пушок, «пенка», как говорят на местном диалекте, в глазах огонь. Он проходит громко шаркая ногами в мою кабину. Чирк – 12 – ый.
ШААААААААААААААААА – ТЫДЫЩ, мы на месте. Приехали. Он понимающее кивает в мою сторону и уходит.
И снова: меня зовут! На сей раз Ксения Петровна, из пятнадцатой. «Подруга дней моих суровых», сурьезная женщина. Для своего восемьдесят одного года выглядит молодо, на семьдесят.
«Ну вот, Иван Иваныч» – с присвистом выговаривает старуха «опять какой-то недобрый человек вывел нервной рукой в твоей кабине- душе недоброе, нервное слово. Как ты вообще такое позволяешь? А? Ах да, я забыла ты и сказать и ответить ничего не можешь, кто в тебя войдет того ты и примешь, что тебе дадут то ты и съешь, бедный, ты бедный…»
Ну не такой уж я и бедный, дорогая Ксения Петровна! У меня есть мозг, я могу иметь стимул жить. Да в меня срут и ссут маргиналы, да подростки уродуют стены моей кабины, да лепят жевачки, да засоряют полы банками от пива, да выламывают кнопки – но это мой народ, как бы «они» не желали моей смерти я должен служить и защищать их до конца. Ибо это моя программа – перевозить людей.
……
На мгновение, я начинаю видеть жизнь глазами стрекозы, залетевшей на секунду в мою кабину. Насекомое стремиться к свету. Садиться на наполовину сломанную лампочку, которая светит в центре моей «нервной системы»
Стрекоза видит мир таким какой он и есть. Красным, пурпурным, словно в огне. Мир действительно в огне, я тоже это вижу. Стрекозе тепло. Мне тоже тепло. Скоро должен прийти механик, моя вторая надежда, и я тоже полечу! Он откроет мои внутренности, избавит меня от требухи, которой наполняли с самого рождения добрые, и ни очень добрые люди, высвободит от сора и научит дышать, так как дышат киты.
Стрекоза потирает лапки, уверенно посматривая на плакаты реклам висящих на моих стенах. Роллы и пицца, фитнес, домашний кинотеатр, парикмахерская, педикюр – маникюр, все это пестрит, горит в моей железной оболочке, калеча поверхность, но не затрагиваю корку мозга.
Мой мозг – магнит. Он тянется к свету, притягивая как железо, собой к себе тьму. Мой мозг плещет электрическими импульсами, мой мозг макет, карта, но душа здание, реальность.
Пока я лифт – я на поверхности, но вот я слышу гулкие шаги по коридору, кашель, сальный смех, идут, идут.
Это двое в кожаных куртках. Они заходят в меня и нажимают цокольный этаж.
На этом представленный моим другом фрагмент обрывается.
«6.12.19 9:44»
… Я сделаю это в память о тебе. Коралловые бусы цвета моря на руке. Я буду смотреть на них перед сном и думать о тебе… Даже когда ты будешь далеко, а я останусь тут – это ничего не изменит. Татуировка на руке нанизанных на нитку каралловых бус, как нанизаны события, на линию человеческой жизни, будет напоминать мне о нашем с тобой прожитом вместе времени.
Коралловые бусы на руке… Коралла.
Она смотрела в окно на дождь. Телефоны в доме молчали. Лишь доносился фоновый треск одинокого сиротливого углового камина. А Ольга так ждала телефон…
Это был ее дом. Она жила тут – год, может два. Жила одна. И уже срослась совсем с этими большими стенами. Срослась с каменными воротами. Срослась с внешним садом. Казалось, ее путь закончился с приобретением этого огромного участка. Из него она никуда не торопилась. Не выходила. Словно, закрыла навек глаза. Словно закрылась от всех.
Одна у нее была только подруга. Коралла. Двухметровая, черноглазая брюнетка. Раньше, когда давно, словно в другой жизни – они учились вместе в одной школе, в одном классе. Но тогда они даже не говорили с друг другом. Все меняется. Теперь они не разлей вода.
Коралла всегда появлялась в чей-нибудь жизни внезапно, как снег на голову. И начинала она с email писем. В письме она изъяснялась, кто она и почему пишет. К примеру, в первом письме Оле она указала скудным языком свои координаты, вывела свой номер телефона – и самое главное – сказала что им надо встретиться, потому что она – Коралла – девочка двоечница сидевшая на последней парте – может что-то дать ей, Оле, матерой отличнице, пионерке и комсомолке…
Ольга ухмыльнулась про себя ее витиеватому слогу. Слог Кораллы – и потом в процессе переписке это все будет больше и больше раскрываться – блуждал, как блуждает дикая рысь по тайге в поисках добычи, слог Кораллы был полностью сосредоточен на себе, ее слогу не надо было быть красивым, потому что он был самодостаточен. И при этом она совершенно безграмотно писала. Расставлять запятые вовсе не умела, а окончания неизменно проглатывала. Но при этом читать было не трудно – наоборот, читать ее email- письма было «цветно» и «весело». Слова собирались в предложения, предложения в абзацы, абзацы расплывались, звенели в голове приятным пчелиным гулом, доводя читательницу до сладкой дрожжи.
