VZV-404
Давным-давно
– Бабушка, его очень жалко. Зачем она так? – девочка, представила мальчика и чуть не заплакала.
– Мачеха… А он меня увидит, обрадуется: «Манька» – кричит – «Ты за мной пришла! Возьми меня!». На меня кинется и плачет, плачет. Отец-то потом разрешил его мне забрать. Так и жил Ванюшка потом со мной, с мачехой никак не хотел.
– Бабушка, а Манька – это кто? – внучка не слышала этого имени. Оно было непривычным. Бабушку звали Маша или Мария.
– Как кто? Это же я.
– Почему же такое имя?
– Так уж звали раньше – Манька, да Манька. А то еще – Панька, да Шурка были имена. А еще у нас была женщина одна, звали Домна. Бывало, соберемся идти косить или по ягоды. Пойдем, говорим, за Домночкой зайдем. Вот. За Домночкой!
Или, еще бывало, в деревне у нас был Тютюня. Отчего так звали никто и не знает. Такой лентяй был, прямо жуть. Его хоть в тюрьму сажай, все равно ничего делать не хотел. У него один раз дом загорелся. Люди набежали, тушат. А он под телегой во дворе спит. Его растолкали, говорят ему: «Ты, что же спишь, у тебя дом горит». Он посмотрел-посмотрел и отвечает: «Да, тьфу на него, развалина, его чинить дороже» – и опять спать собирается. «Ты что! Одурел что ли от безделья!? Ведь деревня сгорит!» – и хлоп ему по роже. Только тут он пробудился и тушить пошел. Тютюня он и есть. А потом на войне погиб. Вот как.
А Ванюшку-то, мне сначала не разрешали совсем забрать. Я его уведу из Малиновки. Никому не скажу. Идем, сначала ничего, хорошо. А как подальше отойдем, он уставать начинает. Идти не может. А надо. Не все же на земле сидеть. Я его на загорбок возьму и тащу. А уж как сама устану – ляжем на траву и лежим. Потом до мостов дойдем. Еще немного вроде. Вон уже и дом виден. А он спит. Я его на свой фартук положу и тащу за собой волоком, по траве, через мостки. А мости деревянные, не струганные. «Ой, Манька, жопу дерет!» – как закричит, проснется. Это ему через рубашонку, да мой фартук занозы от мостков как вопьются!
– Бабушка, это не хорошие слова! – девочка насупилась. Она удивлена, что бабушка так сказала. Нехорошо же.
– Нехорошо. Только так уж было. Штанов-то не было тогда. На Ванюшке только рубашонка.
– А сколько ему было лет – когда ты его так тащила?
– Годика три-четыре. Вот, дотащу его до нашего дома, и спать уложу. Не на виду, подальше, чтобы его не сразу заметили. Ругались они. Говорили: «У тебя своя семья». Только мне его очень жалко было. Я Ванюшу у соседа иногда оставляла, его, поэтому, и не сразу замечали.
Там, где у нас сильнушка теперь, где качели твои, – дом раньше был. Жил там дьячок. Старенький, одинокий.
– Кто это?
– Дьячок-то? При церкви служил. Я как в нашу деревню перешла к мужу, с ним, с этим дьячком, сдружилась. Меня ругали, то не так сделаю что-то, то из-за Ванюшки, то еще из-за чего. Я к нему бегала. Дьячок этот, такой маленький был старичонка, весь седой, худенький, сгорбленный и черный как птица-ворон. Он меня успокоит, чаем напоет, историю расскажет. Как он служил в церкви, да какие иконы у них там были, какие золотые чаши, кресты. А то мы с ним вместе на службу ходили. Церковь здесь у нас была, в соседней деревне. Хорошая такая, с колокольней. Не большая, но богатая. Разрушили ее. Сейчас только стены остались. И то не целиком. А хитрый, верно, он был. Перед тем, как это случилось, он ушел куда-то. Не было его несколько недель. Люди собрались, пошли церковь разграбить. Она закрыта была, ворота хорошие там, крепкие. Топорами и кто чем – открыли, а в ней ничего и нет. Ни икон, ни убранства, ни золота, ни серебра. Только стены пустые. А когда – кто вынес – никто и не знает.
Вот потом думали – куда могло подеваться всё. Говорили – это дьячок всё унес и спрятал. А когда унес и где спрятал? Неведомо. Весь дом у него перевернули. Нет ничего. Он вообще очень бедно жил. Чашка, миски железные, ложки деревянные, чугунки, лежанка, да из одежки – кое-что. Плюнули. Сжечь, говорят надо, его дом. А тут другие дома – рядом совсем. И лето сухое было, ветреное. Нет – жечь будем, все деревню пожгем. Так и остался его дом. Не тронули.
А потом, он – дьячок – пришел. Все его спрашивать: «Где был?» Он, говорит: «Не смог смотреть, что с церковью будет – вот и ушел». А кто и чего там вынес – знать не знает. Не мог он об этом говорить спокойно, плакал. Больше и в деревню ту, где его церковь была – не ходил.
Так и оставили его в покое. Совсем он бедно жил. А я к нему по-прежнему ходила. Он меня успокаивает, а я ему помогала. То печку натоплю, картошки в чугуне сварю, то принесу молока, то на огороде посажу – чего скажет. Старенький он совсем был. А по округе все ходили слухи – где же золото из церкви спрятано? Копать хотели – а где копать? У нас леса вокруг на шестьдесят километров тянутся во все стороны. Хошь – копай, хошь – ищи.
