Вячеслав Недошивин
Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны
В
От Варсонофьевского до Выставочного переулка
64. Варсонофьевский пер., 8 (с. п.), – дом князя А. Г. Гагарина (1892, арх. И. Г. Фалеев). До А. Г. Гагарина дом принадлежал заводчику и фабриканту И. А. Мальцеву (как и дом напротив, через улицу). В 1879 г. часть мальцевского владения приобрел П. М. Рябушинский. Позднее, в 1900-е гг., здесь располагалась редакция журнала «Знамя» (редактор Н. Д. Облеухов). А в 1920−30-е гг. здесь, на 1-м этаже, жили актер Владимир Николаевич Яхонтов и его жена – художница, литератор Еликонида (Лиля) Ефимовна Попова, у которых останавливался после тюрьмы и ссылки Осип Эмильевич Мандельштам.
В комнате Яхонтова, где жила и его мать, стояло вольтеровское кресло, какая-то «органная» скамеечка, а сама комната была украшена украинскими вышитыми полотенцами. Здесь Мандельштам впервые прочел хозяевам дома свое стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков…».
Могила В.Н. Яхонтова и Е.Е. Поповой
Пишут (в частности, Борис Кузин, друг поэта), что после Воронежа поэт одно время был увлечен Лилей Поповой. Та, например, в письме сестре в 1937 г. сообщила: «Приехал Осип Мандельштам – поэт. Влюбился в меня… В ссылке он помолодел лет на двадцать, выглядит хулиганистым мальчишкой и написал мне стихи, которые прячет от Надежды Яковлевны (!!). Если там вековые устои рушатся, то я об одном молю, чтоб не на мою голову…»
Попова вместе с Яхонтовым готовили в это время театральную композицию о Сталине, а Лиля вообще была ярой сталинисткой. «Сталинисткой умильного типа» назовет ее потом Надежда Мандельштам. Она грезила о «гениальном вожде» и «спасителе человечества» и хотела обратить поэта в «истинную веру», даже убеждала его написать Сталину покаянное письмо и говорила, что сама напишет о том, что «нужно помочь О. М. стать на правильный путь». «Лиля уверяла, – напишет потом Надежда Яковлевна, – что он погибнет как поэт, если не примирится с современностью, не поймет вождя и тому подобное… Бурно нападала на меня – при нем, – вызывала меня на споры (я боялась их). Она говорила, что меня должны осудить, как темную силу, мешающую "творчеству" Мандельштама и его отношению к Сталину»
Лиля же в дневнике от 17 июля 1937 г. напишет: «Этот непроходимый, капризный эгоизм. Требование у всех буквально безграничного внимания к себе, к своим бедам и болям. В их воздухе всегда делается "мировая история" – не меньше, – и "мировая история" – это их личная судьба, это их биографии. В основном постыдная, безотрадная, бессобытийная, замкнутая судьба двух людей, один из которых на роли премьера, а другая – вековечная классическая плакальщица над ним. Его защитница от внешнего мира, а внешне это уже нечто такое, что заслуживает оскала зубов…»
Видимо, здесь Лиля однажды собрала для поэта книги (набор марксистской литературы), которые требовала чтобы он прочел. А Мандельштам в это время сидел и листал Библию. «Вдруг он сказал, – пишет Надя, – я лучше это возьму… Лиля ахнула, но ее остановил Яхонтов: пусть берет Библию, там и Евангелье… Это ему нужнее… Лиля уговаривала взять и то, и другое, хотя не понимала, зачем Библия… О. М. и Яхонтов хохотали… Эта Библия, – заканчивает Мандельштам, – и сейчас у меня…»
Позднее, в 1945 г., Владимиру Яхонтову не поможет ни Библия, ни вера в марксизм его жены. Он в последней своей квартире (Климентовский пер., 6) покончит с собой – выбросится из окна 7-го этажа во внутренний двор, а по другой версии – в лестничный пролет дома.
65. Власьевский Бол. пер., 4 (н. с.), – Ж. – в 1915–1922 гг. – философ, критик:, позднее, спустя век, в 1915–1922 гг., в доме, построенном на этом месте (с. н.), жил, как уже писалось раньше (см. Армянский пер., 1/8), философ, критик и публицист Николай Александрович Бердяев и его жена – поэтесса, мемуаристка Лидия Юдифовна Бердяева (урожд. Трушева, в первом браке – Рапп). Это последний адрес философа и публициста в Москве. До этого с 1912 г. жил, не считая дома в Армянском, по адресам: Пожарский пер., 10 (с.) и Кречетниковский пер., 13 (н. с.). А в этом доме на «четвергах», которые устраивали Бердяевы, бывали: Вячеслав Иванов, Андрей Белый, прозаики Зайцев, Осоргин, поэты Цветаева и Ходасевич, философы Булгаков, Флоренский, Шпет, Гершензон, Шестов, Ильин, Карсавин, Лосский, Франк, сестры Герцык и многие другие.
Памятная стела «Философский пароход» в Санкт-Петербурге
«Знакомыми арбатскими переулочками – к Бердяевым, – писала в воспоминаниях как раз Евгения Герцык. – Квадратная комната с красного дерева мебелью. Зеркало в старинной овальной раме над диваном. Сумерничают две женщины, красивые и приветливые, жена Бердяева и сестра ее. Его нет дома, но привычным шагом иду в его кабинет. Присаживаюсь в большому письменному столу… Каббала, Гуммерль и Коген, Симеон Новый Богослов, труды по физике; стопочка французских католиков, а поодаль непременно роман на ночь – что-нибудь выисканное у букиниста… Над широким диваном, где на ночь стелется ему постель, распятие черного дерева и слоновой кости, – мы вместе купили его в Риме. Дальше на стене акварель – благоговейной рукой изображена келья старца. Рисовала бабка Бердяева: родовитая киевлянка…»
«К концу 16-го года, – пишет Герцык, – резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России: одни старались оптимистически сгладить все выступавшие противоречия, другие сознательно обостряли их, как бы торопя катастрофу. "Ну где вам, в ваших переулках, закоулках преодолеть интеллигентский индивидуализм и слиться с душой народа!" – ворчливо замечает Вяч. Иванов. "А вы думаете, душа народа обитает на бульварах?" – сейчас же отпарирует Бердяев. И тут же мы обнаружили, что все сторонники благополучия, все оптимисты – Вяч. Иванов, Булгаков, Эрн – и вправду жительствуют на широких бульварах, а предсказывающие катастрофу, ловящие симптомы ее – Шестов, Бердяев, Гершензон – в кривых переулочках, где редок и шаг пешехода… Посмеялись. Поострили. Затеяли рукописный журнал "Бульвары и переулки". Особенно усердно принялись писать жены: не лишенные дарования и остроумия Лидия Бердяева и Мария Борисовна Гершензон…»
Смеялись они, увы, недолго. Первый раз ЧК арестовала Бердяева здесь в ночь на 19 февраля 1920 г. «Накануне его под охраной согнали на принудительные работы. Мороз под тридцать, а он вместе с другими скалывал лед… Всучили тяжелые ломы – очищать ото льда и снега железнодорожный путь… Работали до сумерек, без еды, лишь в конце получили по куску черного хлеба». А ночью входная дверь этого дома затряслась от оглушительных ударов. К больному ворвались чекисты с обыском и арестом. Арестовывал комиссар ВЧК Педан, ордер подписал председатель особого отдела ЧК Менжинский. И на Лубянку вели пешком с винтовками наперевес.
Допрашивал философа сам Дзержинский. Много лет спустя Бердяев вспомнит: «Дзержинский произвел на меня впечатление человека вполне убежденного и искреннего. Это был фанатик. В нем было что-то жуткое… В прошлом он хотел стать католическим монахом, и свою фанатическую веру он перенес на коммунизм». Бердяев предупредил его: о конкретных людях говорить не будет, а про все остальное прямо выскажет то, что думает. «"Мы этого и ждем от вас", – заметил Дзержинский…» Бердяев говорил ровно академический час. Дзержинский изредка вставлял замечания. Например, такое: «Можно быть материалистом в теории и идеалистом в жизни и, наоборот, идеалистом в теории и материалистом в жизни»… Короче, Дзержинский освободил его («Но вам нельзя уезжать из Москвы без разрешения») и даже попросил у Менжинского автомобиль, чтобы доставить философа домой: «Уже поздно, а у нас процветает бандитизм». Автомобиля, увы, не нашлось – доставили философа сюда «на мотоциклетке»…
Через два года, 16 августа 1922 г., другой чекист, М. Соколов, вновь арестует здесь Бердяева. «Он спокойный, – описывала философа все та же Герцык, – сидел сбоку у письменного стола. Я, с бьющимся сердцем, входила, выходила. Было утро, когда его увезли…» Опять Лубянка, брошенный в камеру матрас с сеном и полная профессуры камера. На допросе заявил: «Стою на точке зрения человека и человечества… Свою собственную идеологию считаю аристократичной, но не в сословном смысле, а в смысле господства лучшего, наиболее умного, талантливого, образованного, благородного. Демократию считаю ошибочной потому, что она стоит на точке зрения господства большинства…»
Через несколько дней вернулся домой с вестью о высылке… «Выслать из пределов РСФСР за границу, – написали в заключении, – БЕССРОЧНО». «Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска, – вспомнит позже. – Я не хотел эмигрировать, и у меня было отталкивание от эмиграции… Но вместе с тем было чувство, что я… смогу дышать более свободным воздухом…»
Утром 28 сентября 1922 г. немецкий пароход «Hacken», отчалив от петроградской «стенки», увозил в Германию 120 русских ученых и писателей, с которыми советская власть не смогла совладать идеологически. Хорошо хоть, что не убили…
66. Власьевский Мал. пер., 9 (с.), – Ж. – в 1930-е гг. – актер МХАТа Евгений Васильевич Калужский (наст. фамилия Лужский, сын актера и режиссера В. В. Лужского) и его жена, секретарь В. И. Немировича-Данченко, Ольга Сергеевна Бокшанская (урожд. Нюренберг), свояченица М. А. Булгакова (прообраз Поликсены Торопецкой в «Театральном романе» писателя).
Этот дом, как и все почти дома, связанные с Михаилом Булгаковым, полон «тайн». Скажем, по сообщению некоего Соломона Иоффе в 1970-х гг., сначала Ольга Бокшанская, а позже и ее сестра Елена Булгакова (тогда еще жена генерала Шиловского) были в 1920-х гг. любовницами… Сталина. Этот факт поминает, но никак не комментирует и крупнейшая специалистка по Булгакову М. О. Чудакова. В одном из фильмов о Булгакове «Москва – "Батум" автор сценария и режиссер его Никита Воронов вообще утверждал, что Бокшанская была не только лично знакома с вождем, но и носила ему «на читку» и пьесы писателя, и, главное, – главы из романа «Мастер и Маргарита»…
Ныне исследователи жизни и творчества Булгакова (М. О. Чудакова, Л. М. Яновская и многие другие) почти не расходятся во мнениях, что и Евгений Калужский, и его жена Ольга Бокшанская были «тайными осведомителями» ОГПУ-НКВД (слишком много фактов в их жизни, которые не поддаются двойному толкованию). Более того, ныне считается, что и младшая сестра Бокшанской Елена Сергеевна Булгакова также «работала» на НКВД. Ну, разве это не «тайна» этого дома. Скажем, в недавно изданной в «ЖЗЛ» фундаментальной биографии писателя ее автор, А. Н. Варламов, пишет:
«Существует версия о тайном осведомительстве Елены Сергеевны, о некоем секретном задании по линии НКВД, которое она выполняла, выйдя с этой целью замуж за М. А. Булгакова… В ходе телефонного разговора Мариэтта Чудакова… говорит: "Конечно, Елена Булгакова должна была быть в определенной степени связана с органами… И это совсем не означало, что она скверно поступала по отношению к писателю. Совсем наоборот, таким образом она его спасла. В 30-е годы Булгаков мог исчезнуть в ходе чисток, как исчезали многие. Вполне вероятно, Елена Сергеевна еще до встречи с Булгаковым, в конце 20-х, имела контакты с НКВД. В 35–36 гг. было абсолютно невозможно принимать у себя дома иностранных дипломатов без наблюдателей из органов"
Е.С. Булгакова-Шиловская
Журналистка Алевтина Рябинина, – продолжает Варламов, – в статье "Тайны булгаковской Маргариты" написала: "Существует еще одна догадка по поводу связи Елены Сергеевны со спецслужбами: донесения НКВД она составляла при участии, а иногда под диктовку мужа…" Согласно этой "версии", – заканчивает Варламов, – Елена Сергеевна была двойным агентом: Лубянки и собственного мужа… Высший пилотаж для любой контрразведки! И если это так, то таким пилотажем Булгаков овладел неплохо. Но это все только догадки. Секретная папка Булгакова и по сей день под семью замками». Все это, кстати, пишет опытнейший биограф, доктор филологических наук, ректор Литинститута, написавший в серии «ЖЗЛ» книги о Пришвине, Грине, Алексее Толстом, Андрее Платонове и др.
Наконец, в этом же доме жила в те же 1930-е гг. молодая и успешная актриса МХАТа Ангелина Осиповна (Иосифовна) Степанова, у которой как раз здесь развивался роман с модным тогда драматургом Николаем Эрдманом. Когда он был арестован в 1933 г. за свои, по нынешнему времени, невинные басни и сослан в Сибирь, Ангелина Степанова не только писала ему письма (они опубликованы) и слала посылки, но добилась у партийного чиновника, куратора МХАТа, Авеля Енукидзе разрешения посетить его в ссылке. Более того, когда на той встрече с чиновником актриса расплакалась, он, тронутый ее чувством, велел оплатить ей эту ее поездку (из госсредств). Недаром, думается, в конце жизни А. О. Степанова перебралась из престижнейшего дома (Тверская ул., 27, стр. 2) в соседнее с этим домом здание, в новодел, где установлена ныне мемориальная доска в ее честь (см. Мал. Власьевский пер., 7).
67. Власьевский Мал. пер., 14/23 (с.), – Ж. – в 1920−30-е гг. – актриса, мемуаристка Наталья Николаевна Волохова (урожд. Анцыферова) – возлюбленная и адресат стихотворного цикла А. А. Блока «Снежная маска» и многих других стихов. Это второй из московских адресов Н. Н. Волоховой, до этого, переехав из Петербурга, жила в 1917 г. у Никитских Ворот (Мерзляковский пер., 6).
Наталья Волохова – один из самых громких романов Блока. Ради этой женщины поэт едва не бросит жену, даже комнату отдельную пойдет искать себе. А спустя несколько лет уничтожит всю память о ней – даже письме ее.
«Снежная маска» А.А. Блока
Актриса Н.Н. Волохова (урожд. Анцыферова)
Сначала в книге «Снежная маска», вышедшей в Петербурге, Блок напишет Волоховой: «Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города». Та через год напишет на ней рядом: «Радостно принимаю эту необычайную книгу, радостно и со страхом – так много в ней красоты, пророчества, смерти. Жду подвига. Наталия. 908 г. – 27/II». Но затем, почти сразу, честно признается поэту: «Зачем вы не такой, кого бы я могла полюбить!..» С этими словами и покинет Петербург, где отработала три сезона в Театре Комиссаржевской.
Волохова переживет Блока на 45 лет, но лишь относительно недавно стало известно, что она, еще задолго до встречи с Блоком, еще в 1902-м, будучи ученицей студии МХТ, без памяти влюбилась в Василия Ивановича Качалова. И любила всю жизнь. Так признается на склоне лет подруге своей дочери – Н. Сытиной. Сытина случайно увидела фотографию Волоховой в доме у Качалова, где бывала в конце 1930-х гг., и, разумеется, сказала об этом и подруге, и самой Волоховой. Вот тогда шестидесятидвухлетняя актриса и рассказала девушкам о своем романе сорокалетней давности.
Оказывается, любовь Волоховой и Качалова была взаимной. Он первый не устоял перед красотой этой «раскольничьей Богородицы». Как человек порядочный, он не смог, да и не захотел таиться и признался своей жене, актрисе Литовцевой, в своем чувстве к двадцатитрехлетней ученице. И они, как пишут, развелись бы, если бы Нина Литовцева не ждала ребенка и не повредила бы на гастролях ногу, из-за чего всю жизнь будет прихрамывать. «При стечении таких обстоятельств Василий Иванович счел неблагородным оставлять жену, – пишет исследователь. – Любовники расстались…» Тогда-то Волохова и перебралась в Петербург, в Театр Комиссаржевской, где в нее влюбится Блок. А после романа с ним (романа с его стороны) вновь уехала в Москву, но у Качалова так ни разу и не была. Вышла замуж за актера, за «рыжеватого комика Сашу Крамера, – как пишет прозаик и философ Федор Степун, – и жила не в снежных далях (как у Блока в стихах. – В. Н.), а в самой обыкновенной квартире с ребенком и гувернанткой…»
Последний раз Блок увидит Волохову в апреле 1920 г. – они столкнутся в музыкальной студии МХАТа. Условятся, как запомнит она, поговорить в антракте. Но, когда в зале зажгут свет, Блока она не найдет – он, чтобы избежать «встречи с прошлым», уйдет раньше…
68. Воздвиженка ул., 4/7 (с.), – мебл. комнаты, потом – гостиница «Петергоф» (1900-е гг.), с 1918 г. – 4-й Дом Советов. С 1918 г. здесь находилась также «Книжная палата», где работали поэты В. Я. Брюсов, В. Ф. Ходасевич и др. Здесь же в первое после революции время находился аппарат ЦК РКП(б), а позже – приемная главы государства М. И. Калинина. Ныне – приемные Государственной думы и Совета Федерации РФ.
Здание воистину историческое. Здесь в 1880−90-е гг. жил прозаик, критик, публицист Александр Валентинович Амфитеатров, в 1890-е гг. – публицист, издатель Василий Михайлович Соболевский. В 1905 г. (сентябрь−декабрь) здесь, в гостинице, в номере люкс, жил, наконец, Алексей Максимович Горький с гражданской женой Марией Федоровной Андреевой и останавливался Иван Алексеевич Бунин.
Дом № 4/7 по Воздвиженке
«Московская квартира Горького, – пишут про этом дом, – была своеобразным опорным пунктом восстания», – вспоминал про 1905-й один из современников. Здесь жили его охранники, боевики-кавказцы, которые охраняли не столько Буревестника, сколько склад оружия и лабораторию, в которой изготавливались бомбы. Первой и единственной официальной жене Екатерине Пешковой Горький писал отсюда: «У меня сидит отряд кавказской боевой дружины – 8 человек, – все превосходные парни! Они уже трижды дрались и всегда успешно – у Технического училища их отряд в 25 человек разогнал толпу тысяч в 5, причем они убили 14, ранили около 40…» Отчетно и уж как-то беспретепно сообщает писатель о жертвах. Но то ли еще будет в его жизни. А между боями классик изысканно принимал здесь друзей: Шаляпина, Бунина, Бориса Зайцева.
«Горький жил на Воздвиженке, – вспоминал Зайцев. – Я был зван на обед. Первое, что в прихожей бросилось в глаза, – выглядывавшие из-за дверей усатые чернявые физиономии восточного типа: будущие "дружинники" восстания – ныне караул. Эти кавказцы, к счастью, с нами не обедали… Обед отличный. Хозяйка, Мария Федоровна Андреева – еще лучше… В те времена была она блистательной хозяйкой горьковского дома – простой, любезной, милой. Да и сам Горький… Вспоминая тот вечер, что плохого могу я сказать? Решительно ничего. Все как в "лучших" домах. Разговоры о Брюсове и Бердяеве, "Новом пути" и Художественном театре, любезности, кофе, ликер. В сущности, всю жизнь так обедать, разговаривать и приходилось – будь то Петербург, Москва или Париж. Но вот Горький оказался особенный человек: с ним всю жизнь не прообедаешь…»
«Особенный» – точное слово. Всегда в черном. Косоворотка тонкого сукна, подпоясанная узким ремешком, суконные шаровары, высокие сапоги и романтическая широкополая шляпа, прикрывавшая волосы, спадавшие на уши… «Однако, – пишут, – если Лев Толстой, граф, превращался… в подлинного босоногого крестьянина, Горький… носил декоративный костюм собственного изобретения…» Но «загадочного» в нем, еще молодом, было многовато. Не чувствовал совсем, утверждают, физической боли, но при этом так переживал чужую боль, что, когда описывал сцену, как женщину ударили ножом, на его теле вздулся огромный шрам. Болел туберкулезом, но при этом выкуривал по 75 папирос в день. Несколько раз пытался покончить с собой, но всякий раз его спасала неведомая сила. Наконец, мог выпить сколько угодно спиртного и никогда не пьянел. Да и в литературе воспринимался писателями «чужаком», «ибо бог его знает, кто он, откуда и зачем».
«Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу, – жаловался Лев Толстой Чехову. – Горький – злой человек. У него душа соглядатая…» А тот же Зайцев довольно ядовито писал потом о Горьком-буревестнике: «В этом смысле он роковой человек. Литературно "Буревестник" его убог. Но сам Горький – первый, в ком так ярко выразилась грядущая (плебейская) полоса русской жизни. Невелик в искусстве, но значителен, как ранний Соловей-разбойник. Посвист у него довольно громкий… раздался на всю Россию… При буревестничестве своем и заступничестве за "дно" Горький принадлежал к восторгающимся деньгами. Он любил деньги – деньги его любили. (Ни Толстого, ни Достоевского, ни Тургенева, ни Чехова не вижу дельцами, а если бы занялись чем-нибудь таким, прогорели бы.) Горький не прогорел. При нем, как и при Сталине и других, всегда были "темноватые" персонажи, непосредственно делами его занимавшиеся…» Впрочем, и Горький платил литераторам той же монетой, писал, например, жене, Кате: «Лучше б мне не видеть всю эту сволочь, всех этих жалких, маленьких людей… Дрянь народишко…» Но, может, потому он и оказался в числе революционеров. Ведь здесь за его спиной было уже два ареста «за политику». Не зря Исаак Бабель скажет о нем потом, что сразу после первых произведений Горького: «радикальная Россия, пролетариат всего мира нашли своего писателя… С первого же появления своего в литературе бывший булочник, грузчик стал в ряды разрушителей старого мира…» Но особо меня поразила, конечно же, та бестрепетность по отношению к жертвам первой революции. Об итогах восстания пишет жене почти весело: «Потери собственно революционеров – ничтожны… Избивали обывателя. Масса убито женщин, много детей… Бои были жестокие, да, но все же газеты преувеличивают число убитых и раненых. Их не более 5 тысяч за десять дней сражения… Целуй Максима. Скажи ему, что его отец не зря живет». Не зря, конечно… Дети, женщины, кто их считал?! И, укатив отсюда в Финляндию, спрятавшись от полиции, зовет туда и жену с сыном: «Здесь спокойно… Очень хорошая демократическая страна… В России жить с детьми нельзя, если не хочешь, чтобы они сошли с ума. Подумай и – катай сюда… Превосходно устроишь себя…»
В дальнейшем в этом же доме жили: в 1906–1908 гг. прозаик Александр Иванович Эртель, в 1907–1912 гг., в семье адвоката, общ. деятеля и депутата 1-й Госдумы Габриэля Феликсовича Шершеневича и его жены – оперной певицы Евгении Львовны Шершеневич (урожд. Мандельштам), жил поэт-имажинист, прозаик, драматург, переводчик и мемуарист Вадим Габриэлевич Шершеневич. И до 1908 г. в этом доме с родителями жил будущий поэт и прозаик парижской эмиграции Борис Юлианович Поплавский. В 1912–1913 гг. здесь останавливался также дипломат, британский разведчик и прозаик, вице-консул Великобритании Брюс Локкарт (Локхарт). Позднее, в 1920–30-е гг., до 1937-го, до ареста, здесь жил редактор журнала «Красная новь» (1928–1929), первый гл. редактор «Литературной газеты» (1929–1930), гл. редактор Гослитиздата – Семен Иванович Канатчиков, а также поэт, член группы «Кузница», Иван Георгиевич Филипченко. Наконец, в этом доме, среди партийных и советских деятелей, жил в 1920–30-е гг. революционный деятель, сотрудник ЧК, руководитель расстрела Николая II и царской семьи в Екатеринбурге в ночь на 17 июля 1918 г. – Яков (Янкель) Михайлович (Хаимович) Юровский.
«Я целил из револьвера, – напишет он в отчете, – в голову царя…» А здесь уже охранял ценности в Гохране, был замом директора завода «Красный богатырь», работал директором Политехнического музея (1928–1933) и отсюда переехал в Селивёрстов пер., 2/24 (с.), где в 1938 г. скончался в своей постели от прободения язвы двенадцатиперстной кишки. Вот и все, чем Всевышний отомстил убийце за расстрел царя.
69. Воздвиженка ул., 9 (с. н.), – дом Прасковьи Грушецкой (арх. К. В. Терской). Ж. – с 1816 по 1821 г. в собст. доме – генерал от инфантерии, князь Николай Сергеевич Волконский, дед Л. Н. Толстого (по матери). В романе «Война и мир» этот дом описан как дом князей Болконских, а сам Н. С. Волконский считается прообразом старого князя.
Позже, в 1830-е гг., домом владели рязанские помещики Рюмины, в том числе тайный советник Николай Гаврилович Рюмин и его сводный брат – прозаик Василий Гаврилович Рюмин. На танцевальных вечерах Рюминых («четвергах») присутствовал молодой Лев Толстой (1858). А с 1903 по 1913 г. особняком владел уже нефтяной магнат и меценат Шамси Асадуллаев, дед будущей фр. писательницы и мемуаристки азербайджанского происхождения Банин (Умм эль-Бану Мирза кызы Асадуллаевой), знакомой, между прочим, по Парижу с Иваном Буниным.
После революции здесь с 1918 г. разместился Наркомат по морским делам республики во главе с П. Е. Дыбенко и первым командующим морскими силами республики В. М. Альфатером. Здесь в 1918–1919 гг. жили прозаик, публицист, зам. наркома по морским делам Федор Федорович Раскольников (наст. фамилия Ильин) и его жена – поэтесса, журналистка Лариса Михайловна Рейснер. Отсюда, вместе с мужем, ставшим командующим Волжской флотилией, Лариса уедет на Волгу, где станет комиссаром Волжской флотилии и впоследствии – прообразом главной героини пьесы Вс. Вишневского «Оптимистическая трагедия».
Жилье поэтессы, прозаика, журналистки, в прошлом любовницы поэта Гумилева, а здесь уже 23-летней коммунистки, комиссара морского Генерального штаба республики, Ларисы Рейснер описывают в мемуарах по-разному. Поэт, прозаик Лев Никулин вспоминал: «В комнате Ларисы Михайловны – походный штаб… Нет ни самовара на столе, ни филипповских калачей. Черный, черствый, с соломинками пайковый хлеб, желтый деревянный ящик полевого телефона, маленький вороненой стали браунинг, круги бумажных лент прямого провода извещали о новороссийской трагедии: там готовились затопить военные корабли Черноморского флота, чтобы они не достались германским оккупационным войскам. Голос был мелодический, но уже не юный, он звучал непоколебимым убеждением:
– Трагедия? Да, трагедия. Но революция не может погибнуть!.. Мы расстреливаем и будем расстреливать контрреволюционеров! Будем! Британские подводные лодки атакуют наши эсминцы, на Волге начались военные действия… Гражданская война. Это было неизбежно. Страшнее – голод…»
Однажды Никулин рассказал Ларисе о цианистом калии, который видел у знакомого химика, Лариса попросила: «Можете достать – достаньте. Полезная вещь… Если, например, попадешь в лапы белогвардейцам… Если обезоружат. Я женщина, а это звери…»
Иначе описывала потом эту квартиру Надежда Мандельштам. Сюда она и Осип Мандельштам прибежали, ища спасения от чекиста, эсера, который вот-вот убьет германского посла Мирбаха, Якова Блюмкина. Ссора Осипа Мандельштама и Блюмкина произошла в одном из кафе. Там чекист хвастался, что может «расстрелять любого», и в доказательство потрясал бланками ВЧК, в которые стоит только вписать фамилию человека, и его убьют. В мемуарах по-разному описывают этот эпизод, но считается, что поэт выхватил эти бланки и тут же порвал их. «Хвастовство Блюмкина, – напишет позже жена поэта, – довело… Мандельштама до бешенства, и он сказал, что не допустит расправы. Блюмкин заявил, что не потерпит вмешательства О. М. в свои дела и пристрелит его, если тот только посмеет сунуться»
Словом, после ссоры и опасаясь расправы, поэт и его жена наутро прибежали к Ларисе Рейснер. И якобы отсюда Лариса позвонила Дзержинскому, чтобы он принял поэта с жалобой на «хмельные излияния работника его учреждения». Споры об этом эпизоде идут и поныне, но есть записка самого Дзержинского, написанная уже после убийства германского посла: «За несколько дней, может быть за неделю, до покушения, – пишет в ней глава ВЧК, – я получил от Раскольникова и Мандельштама… сведения, что этот тип… позволяет себе говорить такие вещи: "Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку – через два часа нет человеческой жизни… Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал, Блюмкин стал ему угрожать… "».
Значит, все так и было? Но Надежда Мандельштам, вспоминая свой визит сюда, описала квартиру Раскольникова иначе. Рейснер с мужем, пишет она, «жили в голодной Москве по-настоящему роскошно – особняк, слуги, великолепно сервированный стол…» И как было на самом деле, нам уже не узнать.
Помимо Мандельштамов здесь, у Рейснер, бывали поэты Рюрик Ивнев, Сергей Городецкий и многие другие. Позже здание было отдано под Агитпроп ЦК РКП(б). На правах партработника здесь жил в 1920-е гг. критик, публицист, гл. редактор еженедельника «Красная печать» и журнала «На литературном посту» (1920-е гг.) Илларион Виссарионович Вардин (Мгеладзе). Здесь же находилась редакция журнала «Голос работника просвещения», где бывал Булгаков, а в «Журнале крестьянской молодежи» здесь заведовал отделом Шолохов. Наконец, здесь же располагалась «Крестьянская газета», где одно время работали литературовед Эмма Герштейн и близкая знакомая Есенина, мемуаристка – Галина Бениславская. Здесь, при редакции, с апреля до сентября 1924 г., жил (а попросту ночевал иногда) у Галины Артуровны Бениславской почти бездомный к тому времени поэт Сергей Александрович Есенин.
Такой вот этот дом, доживший до наших дней!
70. Вознесенский пер., 6/3 (с. п.), – дом Сумароковых (с 1710 г.). Ж. – с 1717 г., со дня рождения, и до 1732 г. – поэт, драматург, критик, переводчик, первый руководитель первого Русского театра (с 1756 г.) и редактор первого частного литературного журнала «Трудолюбивая пчела» (с 1759 г.) – Александр Петрович Сумароков.
Редкий, редкий для Москвы дом! Сам Сумароков, легенда русской литературы, появился здесь на свет. Корреспондент, вообразите, Вольтера, будущий автор трагедий «Дмитрий Самозванец» (1771), «Мстислав» (1772), комедий – «Рогоносец по воображению» и «Вздорщина». Их он напишет, правда, в другом доме, который, увы, не сохранился (Новинский бул., 19—25). И там же женится вторично на своей крепостной Вере Прохоровне. А дочь его, поэтессу и прозаика Екатерину Александровну Сумарокову там же «приметит» его друг, поэт и драматург Княжнин и женится на ней.
Легенда русской литературы – поэт и драматург Александр Сумароков
Пишут, что однажды, если помнить «литературные анекдоты», явится к нему скандальный поэт, критик и автор скабрезных поэм («Лука Мудищев») И. С. Барков, бывший еще недавно помощником и переписчиком Ломоносова и уволенный за беспробудное пьянство. Сумароков, тем не менее, был «очень высокого мнения» о Баркове как об ученом и критике. Так вот, как пишет современный исследователь, придя к Сумарокову, Барков громогласно провозгласил: «Сумароков великий человек! Сумароков первый русский стихотворец!» Обрадованный Сумароков «велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал… "Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй Ломоносов, а ты только что третий". Сумароков, – заканчивает биограф, – чуть его не зарезал…»
Конец поэта и драматурга был, как почти и у всех писателей, – печальным. В 1770 г. у него произошло резкое столкновение с московским главнокомандующим (генерал-губернатором) Салтыковым. Тот в качестве мести приказал показать зрителям «еще не подготовленную артистами трагедию "Синав и Трувор", что привело к ее провалу». На жалобу Сумарокова: «…ему поручена Москва, а не Музы… начальник Москвы дует на меня геенною» – Екатерина II ответила издевательским письмом. Это письмо, распространенное Салтыковым во множестве копий, толковалось московскими дворянами как официальная опала писателя.
