Вячеслав Каликинский
Агасфер. Золотая петля. Том 2

Часть четвертая

Глава двадцать восьмая
Столичные волнения
(Москва, 1921 год)

Когда в июле 1921 года на стол комиссара по Амурской области Мейера Трилиссера положили докладную записку о пленении барона Унгерна, тот вместе с радостью человека, сумевшего после долгих мучений вынуть из тела долгое время мучавшую его болезненную занозу, испытал и немалое беспокойство.

Золото, опять золото… После того как атаман Семенов сумел буквально из-под носа большевиков ДВР умыкнуть не менее пяти тонн из золотого запаса рухнувшей империи, у Трилиссера уже была неприятная беседа и с Лениным, и со Сталиным. У комиссара и одновременно члена Дальбюро Российской коммунистической партии, одного из руководителей Государственной политической охраны ДВР, выполнявшей функции контрразведки, по-большевистски требовательно спрашивали о судьбе этого золота, количество которого сравнимо с золотым запасом солидного европейского государства. А также о том, как могли люди из ВЧК-ОГПУ, облеченные особым доверием народа, «прошляпить» столь весомый «кус»? И это при наличии голодающего населения? При наличии множества нужд молодой Советской республики?

О казне Азиатской дивизии сумасшедшего «самодержца пустынь» барона Унгерна всегда ходило много противоречивых слухов. Чекисты сумели внедрить в окружение барона нескольких своих людей, донесения поступали и от разведчиков командира партизанского соединения Петра Щетинкина^[1], последние месяцы буквально «висевшего на хвосте» Унгерна.

Многие из этих слухов были противоречивыми. Одни источники клялись, что барон «гол как сокол». Что метания его дивизии по Монголии, в том числе и через труднопроходимые места, исключали саму возможность наличия тяжело груженных обозов. Другие утверждали, что свою казну Унгерн – чтобы не обременяла в быстрых переходах – отдал на сохранение в один или несколько буддийский монастырей^[2].

Склоняясь к последней версии, большинство из советских руководителей и партийных вождей считало, что какую-то часть золота барон все же всегда держал под рукой. Так думал и сам Трилиссер. Именно поэтому он сразу же после беглого знакомства с донесением о поимке Унгерна дал срочную депешу Щетинкину: беречь барона как зеницу ока! Никаких «случайностей» при «попытке к бегству» или самосуда. В другой депеше, направленной полномочному представителю ВЧК по Сибири Ивану Павлуновскому, предписывался строжайший личный контроль за деликатным перемещением барона в Новониколаевск для последующих допросов и революционного суда. Никаких железных клеток на открытых железнодорожных платформах (поступали и такие предложения!), никаких угроз на неизбежность пролетарской кары от конвоя. Пульмановский вагон, усиленное питание и прозрачные намеки на справедливое советское правосудие, которое всегда учитывает искреннее раскаяние врагов и их готовность искупить свою вину перед государством рабочих и крестьян.

Тому же Павлуновскому ушла еще одна секретная депеша о тщательном подборе следователей, которые будут работать с Унгерном, и состава трибунала. Никакой спешки: ни в коем случае не торопиться рубить голову «золотоносной курочке»!

Трилиссер потребовал более обстоятельного доклада об обстоятельствах, предшествующих захвату барона, и в ожидании дополнительных рапортов и донесений предался мрачным размышлениям.

Через несколько дней сумасшедшего барона доставят в Новониколаевск и начнут допрашивать. Разумеется, главный упор в этих допросах следует сделать на золото: необходимо любой ценой вырвать у монгольского «нибелунга» признание о наличии этого золота и месте его хранения – но как?

Трилиссер не сомневался в том, что в сибирском Новониколаевске вполне достаточно опытных товарищей, готовых немедленно взять барона в крутой оборот и способных вырвать признание. Но вырвут ли? Унгер враг не простой, а со своей идеологией, к тому же бесконечно ненавидящий советскую власть. Сумеют ли местные «костоломы» – а других «следователей» в России, как втихомолку признавался сам себе комиссар, просто-напросто не осталось – подобрать к упрямому барону ключик? Ответ на это мог быть только один…

У Трилиссера было немного времени на то, чтобы поискать для Унгерна настоящих следователей, знатоков человеческих душ в Москве или Петрограде. Он не сомневался в том, что кого-нибудь из старорежимных истинных мастеров своего дела можно отыскать. Однако времени на то, чтобы «перековать» самих этих спецов и быть уверенным в том, что они будут искренне стараться для советской власти – увы, нет… И причина, как говорится, налицо: почти все царские правоохранителя если не пересажены или не «шлепнуты», то забились в глубокие щели и отнюдь не афишируют свою прежнюю профессию. Вытащить их несложно – но попробуй убедить, что возвращение к прежней «работе» не будет чревато для них опасными последствиями.

Комиссару отчего-то сразу вспомнился начальник Петербургской охранки полковник Герасимов^[3]. Трилиссеру в свое время доводилось после собственных арестов бывать у него на допросах. Несмотря на классовую чуждость, Герасимов сумел произвести на него впечатление не только своей интеллигентностью, но и необыкновенным нюхом на малейшую ложь. Полковник – надо отдать ему должное – умел за короткий срок расположить к себе почти каждого подследственного. Сам себе комиссар мог признаться: возможно, только обилие работы у начальника охранки не дало в свое время Герасимову достучаться до него самого. И кто его знает – подержи его у себя полковник еще две-три недели…

Трилиссер поежился: такие воспоминания были чрезвычайно опасны: глядишь – и превратишься из несгибаемого борца с самодержавием в мягкотелого интеллигентишку…

Однако другого выхода комиссар пока не видел. Вызвав порученца, он продиктовал ему сверхсрочную депешу в Харьков: немедленно, с соблюдением секретности, доставить из местной тюрьмы в его распоряжение арестованного Герасимова. Конвою разговаривать с арестантом во время этапирования запрещалось.

Поговорю, попробую сагитировать поработать с Унгерном, решил он. Если согласится – можно пообещать отпустить его в Берлин, к жене, где она сумела обзавестись небольшой мастерской по пошиву дамского платья. Ну а в Подлипках^[4] быстренько сделают для бывшего начальника охранки новые документы и подберут рабоче-крестьянскую биографию. Не согласится полковник? Не добьется успеха^[5] – вернуть в тюрьму никогда не поздно! Главное – чтобы никто пока не знал, что комиссар намерен использовать для допроса врага такого же врага!

Чуточку повеселев от принятого решения, комиссар принялся разбирать груду накопившихся бумаг. Его работа была прервана резким звонком телефонного аппарата белого цвета, стоящего чуть в стороне от полудюжины обыкновенных, черных.

Это был не совсем обычный аппарат, и за все время работы в Совнаркоме Трилиссер мог по пальцам одной руки пересчитать, когда белый аппарат прямой связи издавал требовательную трель. Звонить по нему могли не более 4–5 человек, включая Ленина и Сталина.

Глядя на трезвонящий белый аппарат, комиссар почувствовал внезапную сухость во рту. Ленин? Но он болен, он в Горках, это Трилиссер знал абсолютно точно. Менжинский или… Сталин? Неужели кто-то из них так быстро отреагировал на его авантюристическую, прямо скажем, затею с бывшим начальником охранки? Кто мог донести? Порученец или кремлевский телеграфист?

С трудом проглотив слюну, Трилиссер откашлялся и нерешительно взял в руку белую трубку.

– Слушаю. Здесь Трилиссер…

– Здравствуйте, товарищ Трилиссер, – раздался в трубке глуховатый голос Сталина. – Что же ты не хвалишься своими успехами, дорогой товарищ? А? Поймал за хвост самого Унгенра и молчит, понимаешь…

– Здравствуйте, товарищ Сталин. Извините, не успел доложить. Жду доклада о деталях проведенной операции… Думаю, что…

– Это очень хорошо, что наши советские комиссары умеют думать, – мягко перебил Сталин. – Не знаю, правда, о чем, но я бы, на твоем месте, товарищ Трилиссер, подумал о том, как сообщить об этом нашему советскому народу. Оперативно, понимаешь, и так, как нужно! В «Правде», разумеется…

– Конечно, товарищ Сталин! Но дело в том, что точных подробностей захвата мне пока не предоставили, товарищ Сталин. Сначала сообщили, что барона связали и выдали красноармейцам свои же монголы. Потом пришла информация об операции, блестяще организованной полпредом ВЧК товарищем Павлуновским…

– Трудящиеся могут нас не понять, если им сообщат, что пойман один Унгерн, в то время как остальная его «гвардия» успела разбежаться. Я так полагаю, что надо сообщить о разгроме всей его банды, о захвате в плен его вояк – со знаменами и прочими причиндалами^[6]. А ты как думаешь, товарищ Трилиссер?

– Совершенно согласен с вами, товарищ Сталин!

– Вот и хорошо, что согласен. Я, собственно, позвонил тебе по другому вопросу… Есть мнение, что к допросам барона Унгерна целесообразно подключить товарища Бокию. Ты понимаешь, товарищ Трилиссер, насколько важно вырвать у этого врага советской власти всю правду? По слухам, барон располагал значительными запасами золота, которое он очень постарается ни за что нам не отдавать!

Услыхав неожиданное предложение Сталина, комиссар на какое-то мгновение онемел. Однако Сталин не терпел ни возражений, ни долгих размышлений по поводу своих идей, и Трилиссер быстро отреагировал:

– Лично у меня нет никаких возражений, товарищ Сталин. Чем больше охотников, как говорится, тем меньше у волка шансов. Тем более что я немного знаю о некоторых интересных разработках товарища Бокия в процедуре проведения допросов. С тонкостями я, правда, не знаком…

Сталин рассмеялся в трубку, заперхал – видимо, он и при телефонных разговорах не расставался с любимой трубкой:

– Никто всех тонкостей не знает, товарищ Трилиссер! Глеб мне пробовал объяснять, даже литературу кое-какую оставлял – но никак! «На скаку» суть не ухватишь, а для глубокого вникания просто времени нет… Да… Понимаешь, он работает с такой тонкой материей, что… В общем, эти его штучки-дрючки действуют. А это для нас самое главное, да… Я сказал Глебу, чтобы он непременно зашел к тебе – так что не прогоняй, хе-хе…

Трубка замолчала: Сталин, по своему обыкновению, прервал разговор, не прощаясь.

Бережно положив трубку на позолоченные рогатины, Трилиссер некоторое время с опаской поглядывал на аппарат, словно ожидая, что тот вновь оживет. Идея Сталина, конечно, была еще та!

Выглянув в приемную, Трилиссер попросил порученца никого пока к нему не пускать: сложившуюся ситуацию надо было всесторонне обдумать.

* * *

…На вопрос, какая самая секретная служба в мире, люди обычно отвечают: ЦРУ. Или КГБ. Об этих организациях написано множество книг. А вот об американском АНБ, Агентстве национальной безопасности, известно гораздо меньше… И не просто так: АНБ нынче объединяет лучшие аналитические и агентурные службы. Здесь работали и продолжают трудиться десятки тысяч невидимых прочему миру людей. И о деталях и отдельных направлениях их работы можно только строить неуверенные предположения…

Несведущему человеку трудно поверить в это, однако подобная нынешней американской АНБ организация в нашей стране была создана еще… в 1921 году. Она получила название Спецотдела при ВЧК, и была подконтрольна ЦК партии. Его сотрудники никогда не проводили аресты и прочие «рутинные» следственные действия. Спецотдел занимался разведкой и контрразведкой с помощью технических средств.

Трудно перечислить все, чем занимался в разное время Специальный отдел. Он работал по охране государственных тайн, для чего имел штат агентуры, следящей за порядком хранения секретных бумаг. Другой важной задачей отдела был перехват иностранных шифров и расшифровка поступающих из-за границы телеграмм. Он же составлял шифры для советских учреждений внутри и вне СССР. Шифровальщики всех учреждений РСФСР подчинялись непосредственно Специальному отделу. Третьей задачей Специального отдела являлся надзор за тюрьмами и местами заключения по всему Советскому Союзу, охрану которых несли войска ОГПУ. При отделе имелась канцелярия, фабрикующая всевозможные документы, необходимые для оперативной работы.

В июне 1921 года Совет Народных Комиссаров РСФСР утвердил Глеба Бокию членом Коллегии ВЧК и начальником Спецотдела. С этого времени и до ликвидации Коллегии в июле 1934 года Бокия был членом Коллегии ВЧК-ГПУ-ОГПУ.

Бокия сумел поставить себя так, что никто, в том числе и в ЦК, не удивлялся и не возмущался тем, что к работе Спецотдела привлекались шаманы, медиумы, гипнотизеры и прочие неординарные, а порой и просто подозрительные личности. Особый интерес Глеба Бокии вызывали исследования в области телепатии – умение научиться читать мысли противника было его заветной мечтой. Окружающий мир он считал единой информационной системой.

Отдел Бокии в системе ВЧК-ОГПУ всегда пользовался непонятной и раздражающей многих самостоятельностью. Это родило различные догадки о том, что Бокия вел по заданию высшего партруководства исследования по паранормальным явлениям, зомбированию, восточным мистическим культам и т. д. В подразделениях Спецотдела велись и другие научно-технические исследования.

Все работы Спецотдела финансировались удивительно щедро, причем проводились они обычно под крышей других учреждений и были тщательно засекречены. Например, энергетическая лаборатория Барченко существовала на базе Политехнического музея, Московского энергетического института, а потом под эгидой Всесоюзного института экспериментальной медицины. Тесное общение с мистиками, безусловно, накладывало отпечаток на поведение самого Бокии.

Стоя у широкого окна на третьем этаже здания на Гороховой, 2, где по иронии судьбы до революции размещалось Охранное отделение царской империи, Трилиссер мрачно размышлял о предстоящем разговоре с Глебом Бокия. Это был необычайно вежливый человек, который даже к детям обращался исключительно на «вы». И вместе с тем после нескольких минут общения с «шаманом», как шепотом называли его в доверительных разговорах близкие люди, у любого человека появлялось неприятное чувство. Это чувство было сродни тому, какое испытывает беззащитная козявка, зажатая пинцетом исследователя.

И собственно, ничего удивительного тут нет, размышлял Трилиссер. Ничего удивительного, ибо известно, например, что сам товарищ Сталин учился в Тифлисской духовной семинарии вместе с будущим знаменитым магом, философом и оккультистом Георгием Гурджиевым, и одно время был с ним довольно дружен. Есть также предположения, что Иосиф Джугашвили в свое время состоял в некоем оккультном «восточном братстве», куда входили Гурджиев и его единомышленники.

Любопытным было и само партийное прозвище Сталина – Коба. Трилиссер был человеком весьма образованным и в отличие от многих своих высокопоставленных коллег знал, что сия партийная кличка вовсе не имеет, как думали многие, грузинских корней. Дело в том, что в переводе с церковнославянского оно означает «волхв», или «предсказатель». Так в свое время называли и персидского царя Кобадеса, в конце V века покорившего Восточную Грузию. Трилиссер даже специально истребовал из госфондов библиотеки материалы по древневизантийской культуре, из которых с удовольствием узнал, что византийский историк Феофан утверждает, что Кобадес был великим магом и возглавлял секту с идеалами, близкими к коммунистическим. Например, апологеты царя проповедовали раздел имущества поровну между всеми людьми, чтобы, таким образом, не стало ни бедных, ни богатых…

Нечего и упоминать, что Трилиссер был слишком умным и предусмотрительным человеком, чтобы задавать какие-либо вопросы по поводу прозвища самому товарищу Сталину. Или, хуже того, делиться с кем-то полученной информацией. «Знаешь сам, вот и знай на здоровье!» – так любил поговаривать его старый мудрый отец, который хорошо запомнился Мейеру всегда сидящим на портновском столе, со сложенными калачиком ногами и вечной каплей на кончике носа.

Походив по кабинету, комиссар несколько успокоился, решив для себя, что участие в допросах Глеба Бокии и его «шаманов» снимет с него значительную часть ответственности за результативность работы с Унгерном. Надо бы только выяснить – совместимы ли методы работы «шамана» с обычными допросами? Выигрывал, впрочем, Трилиссер в любом случае…

* * *

А литерный поезд с пленным бароном все мчал и мчал на запад. Впереди него, с часовым интервалом, гнал разведэшелон с двумя теплушками, битком набитыми красноармейцами. Его паровоз толкал перед собой две тяжело груженные балластные платформы с залегшими на них чекистами: уж слишком строгим был приказ Москвы: исключить малейшую возможность побега или возможности отбития грозного барона неведомым противником…

Навстречу ему из Москвы, к той же сибирской станции назначения, мчался другой поезд – хоть и не литерного значения, однако с предписанием^[7]. В нем тоже был один пульмановский вагон, два купе которого были заняты был членом Коллегии ВЧК-ОГПУ, начальником Спецотдела Глебом Бокия и его ближайшим помощником, учеником знаменитого Бехтерева Бернардом Кажинским, специалистом по телепатической связи и электромагнитным волнам в УКВ-диапазоне. Третье купе занимала усиленная охрана ценных специалистов, а в остальных была сложена объемистая аппаратура Спецотдела, из соображений секретности погруженная в пульман глубокой ночью.

Остальные вагоны этого поезда – некогда классные – были набиты обычной в то беспокойное время публикой, основную часть которой составляли мешочники, выбравшиеся из голодной Москвы в надежде поменять мануфактуру и всяческое поношенное тряпье на продукты питания. Вагоны были насквозь пропитаны едким густым махорочным духом и бесконечными сварами беспокойных мешочников.

Еще одно исключение в этом поезде составлял первый от локомотива вагон, в котором ехало несколько военных без знаков различия. Впрочем, новенькие шаровары и гимнастерки, перетянутые ремнями и портупеями, на которых были привешены револьверы, говорили сами за себя: в вагоне ехали явно не перебрасываемые из полка в полк красноармейцы. Люди с портупеями были вежливы, но непреклонны, и с самого начала без особых церемоний изгнали из вагона всех курильщиков. Вместе с ними в первом отсеке вагона ехал одетый в приличную серую пиджачную пару – явно с чужого плеча – болезненно худой гражданин лет пятидесяти с усами, торчащими метелками. Гражданин этот своими манерами и поведением был настолько похож на одного из «бывших», что красноармейские патрули, проверявшие документы у пассажиров на каждой узловой станции, неизменно обращали на него свое пролетарское внимание и документы его рассматривали едва не под лупой. Дело доходило до того, что гражданину несколько раз предлагали сойти с поезда для «разбирательства и уточнения личности», и тогда один из перетянутых ремнями сопровождающих отводил начальника патруля подальше от чужих ушей и, предъявляя свой, весьма весомый мандат, бесцеремонно объяснял ошарашенному «пролетарскому» оку что-то на ухо. После этого патруль, краснея и бормоча извинения, поспешно покидал вагон, отыгрываясь на прочих подозрительных личностях.

Нельзя утверждать, что охраняющие «бывшего» гражданина чекисты были проникнуты к объекту своей заботы особым расположением. Они тоже не сомневались в том, что «подопечный» гражданин Маштаков никогда не был пролетарием умственного труда, а имел самое непосредственное отношение к «бывшим». Однако документы у Маштакова были в полном порядке, а у чекистов был ясный приказ: обеспечить означенному гражданину беспрепятственный проезд до места назначения и снабжение его усиленным пайком по категории военного летчика. Вместе с тем чекистам было поручено следить за Маштаковым с тем, чтобы он сдуру не попробовал сбежать.

Лишь один из сопровождающих, старшой, знал подлинное имя своего подшефного пассажира и то, что на самом деле в столицу он был привезен прямо с тюремной шконки. Знал он и то, что бывший генерал-майор при царском министерстве внутренних дел в свое время был начальником Петербургского охранного отделения и виртуозом допросов, сумевшим «сломать» и сделать сексотами не один десяток «несгибаемых» пламенных революционеров-подпольщиков. Знал он и о нынешнем задании экс-генерала Герасимова, а также и о том, что его ждет в случае профессиональной неудачи. А скорее всего – ждет в любом случае, ибо такие свидетели для советской власти было вредны и подлежали уничтожению.

Всякий раз, получая свой дневной паек, Маштаков-Герасимов смотрел на окружающих взглядом затравленного зверька. Усиленное питание чрезвычайно смущало пассажира в штатском. Поначалу он несколько раз порывался как можно деликатнее выложить свой пай на общий с чекистами стол, но тут же получая малоскрываемый презрительный отказ.

Кое-кто из сопровождающих взял в дорогу корзинки и свертки с нехитрыми домашними припасами – несколько картофелин, репчатый лук, «благоухающую» и весьма ржавую селедку, небольшие шматы сала. На станциях чекисты по жребию бегали к местным «королям»-начпродам^[8], кричали и стучали кулаками, требуя пайковые припасы. Однако у вокзальных интендантов вопросов не вызывали только продуктовые спецкарточки гражданина Маштакова – по ним безропотно выдавался белый хлеб, мясные консервы, сахар и шоколад. Всем остальным зачастую приходилось довольствоваться той же ржавой селедкой, полусырыми ломтями черного хлеба и кубиками маргарина, который один из конвоиров с мрачным юмором называл наглядной иллюстрацией по дактилоскопии.

Как ни странно, старшой сумел подняться над классовым самосознанием оперативника ОГПУ, этого карающего меча революции. И чисто по-человечески ему было не только жаль Герасимова, но и понятен его страх перед будущим, смущение от вызывающе «роскошного» для окружающих доппайка. И именно он, в пример остальным товарищам, решил, что подать «пальмовую ветвь» – не самое постыдное дело для чекиста.

– Слушай, братва, а чего мы, в самом деле, отказываемся, человека обижаем? Чего рожу кривишь, товарищ Запрудный? Он что – сам себе этот доппаек выписал?! Ему дала летный паек советская власть – стало быть, посчитала это нужным! Ты что, против власти, Запрудный?

И, не слушая ответного лепетания, быстренько расстелил на столике чистую тряпицу, вывалил на нее «маштаковский» кулек и «художественно» дополнил его своими припасами.

– А ну, товарищи, вали все на стол, у кого что припрятано! Гребенюк, где твое сало? Соломкин, у тебя, кажись, картохи вареной малость оставалось? Маштаков, ты угощаешь? Тогда и сам не побрезгуй, товарищ, – он протянул экс-генералу ядреную луковицу.

С того обеда обстановка в вагоне явно изменилась. Лже-Маштаков даже выпросил себе «привилегию» бегать на очередную станцию за кипятком.

Наиболее бдительные пробовали предостеречь старшого от такой самодеятельности: а ну как сбежит «пролетарий умственного труда»?

– Знал бы ты, дурень, с какого «экспресса» Маштаков на наш поезд сел – не нес бы херни! – оборвал старшой. – Ну, вот он и идет! Я ж говорил!

А чуть смущенный своей задержкой и самостоятельностью гражданин Маштаков тем временем гордо брякнул на стол свою «добычу» – два небольших колечка явно конской колбасы.

Понюхав колбасу с видом знатока, старшой одобрительно кивнул:

– Подковы, интересно, успели с этой «говядины» при ее жизни снять? Молодец, Маштаков! Как ухитрился колбасу-то раздобыть?

Остаток пути до Новониколаевска «пролетарий умственного труда» с удовольствием развлекал попутчиков карточными фокусами. И с достоинством принимал жидкие восторженные хлопки в ладоши – не упоминая, впрочем, что лет этак двадцать назад за эти самые фокусы ему аплодировали царские министры и цвет дворянства…

* * *

Московский поезд прибыл в Новониколаевск почти на сутки раньше литерного эшелона с главным обвиняемым. Павлуновскому был представлен в истинном лице специалист по допросам экс-генерал Герасимов и не оставляющий сомнений мандат за подписью комиссара Трилиссера: предоставить гражданину Маштакову потребное ему время для общения с Унгерном. Павлуновский, в общем-то, против ничего не имел – только поинтересовался: какое именно время потребуется Герасимову для нахождения с бароном общего языка?

Герасимов-Маштаков пожал плечами: через два, максимум три дня он сможет определить: есть ли у арестованного Унгерна желание идти на контакт с допросчиком. Не пойдет за три дня – стало быть, не пойдет и за две недели.

Павлуновского, который вместе с местными чекистами готовил обвинительное заключение, срок Герасимова устроил больше, чем неопределенные рассуждения Глеба Бокия об основах психотронного воздействия на человеческое сознание.

Усевшись напротив Павлуновского вместе со своим помощником Кажинским, Бокия неторопливо и, как обычно, негромко, принялся вещать:

– Психотронное оружие – это комплекс привезенной нами уникальной электронно-лучевой аппаратуры, способной управлять психофизической деятельностью человека, целенаправленно разрушать его здоровье. Это высокоточное, разумное воздействие, которое применяется в совокупности с другими типами нелетального оружия и оружия психотехнологий. Поражающим фактором разработок Спецотдела является электромагнитная аппаратура, использующая мощные энергетические источники. Воздействие на арестованного осуществляется на клеточно-молекулярном уровне методом психофизической обработки мозга…

Ворвавшись в первую же паузу, Павлуновский задал свой прежний вопрос: сколько времени потребует это самое, как его…

– Поражающее воздействие, – угрюмо подсказал Кажинский. – Тут не может быть никаких точных сроков, товарищ. И гарантий, разумеется. При психотронном воздействии жертва даже не подозревает, что на ее мозг и организм оказывается дистанционное воздействие. Все чужие мысли и посылки она принимает за свои, все болезненные состояния она относит к естественным заболеваниям, к плохому состоянию своего здоровья. Так что тут многое зависит от объекта воздействия, его психики и душевного состояния. Такой человек-жертва при удачном воздействии на его психику способен рассказать все, что хотел намеренно скрыть…

У Павлуновского от этой ученой «зауми» зашумело в голове, и он решил прихлопнуть московских эмиссаров козырем – телеграммой Ленина, которую он и выложил на стол:

Советую обратить на дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения, и в случае если доказательность полнейшая, то [] устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять^[9].

В. Ульянов (Ленин)

– Вот такие дела, товарищи, – нарочито вздохнул Павлуновский. – Как вы видите – подчеркнуто: провести суд с максимальной скоростью! Так что никакой неопределенности в сроках допускать нельзя! Состав Чрезвычайного трибунала сформирован, обвинение практически написано. Три дня – больше, извините, дать не могу!

– Хорошо, – тихо кивнул Бокия. – Тогда мне немедленно нужен прямой провод с Москвой…

Прямой провод был, разумеется, предоставлен. Но значок почетного чекиста под номером 7 и то, что Бокия не боялся спорить с самим Лениным, на сей раз не помогли. Вождь мирового пролетариата по-прежнему болел в Горках, а Сталин без него не решился оспаривать уже принятое Ильичом решение.

Пока Бокия с Кажинским настраивали свою аппаратуру, за Унгерна без лишнего шума принялся Герасимов. Он честно пытался «расколоть» «самодержца пустыни» двое суток и наутро третьих нашел своего главного конвоира и развел руками:

– Барон Унгерн – психический фанат. С такими я работать, увы, не могу… Так что придется мне, видимо, возвращаться на харьковскую «кичу». Ежели не что похуже…

– Так что, Александр Васильевич, никак? – помрачнел чекист.

– Ну, совсем никак не бывает, – болезненно улыбнулся Герасимов. – Кое-что я из барона смог выжать. Вот письменный отчет о проведенной работе… Только, боюсь, вашему руководству этого покажется мало…

После квалифицированных допросов Герасимова наступила очередь московских «шаманов». Они «работали» с бароном четыре дня и тоже оставили Павлуновскому письменный отчет о проделанном. С тем и уехали в Москву в том же пульмановском вагоне. Сумели ли они вырвать у Унгерна правду – неизвестно. Скорее всего, нет. Во всяком случае, история об этом умалчивает.

Суд над Унгерном, согласно указанию Ленина, завершился в течение одного дня. Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал: расстрел.

Расстреляли «сумасшедшего» барона в тот же вечер. Поговаривали, что в виде исключения Унгерну была предоставлена единственно возможная привилегия: его убили не выстрелом в затылок, а поставили перед шеренгой стрелков.

Удивительно и другое: когда расстрельная команда из взвода красноармейцев и командира с маузером дала залп и барон упал, присутствовавший при «акции» доктор не только констатировал смерть Унгерна, но и обнаружил в его теле одну-единственную пулю. Да-да, выпущенную из маузера командира. Остальные красноармейцы, имевшие немалый боевой опыт, промахнулись либо от волнения (?), либо из суеверного страха перед песчаным «богом войны», которого, по утверждению его желтого воинства, не брала никакая пуля…