Вячеслав Гришанов
Нация. Апокалипсис. Том третий

Полная версия

Глава VIII

Прошло несколько дней, а Сомов всё еще продолжал размышлять над тем разговором, что произошёл с женой. Нет, у него не было по этому поводу каких-то серьёзных огорчений, просто он часто задумывался над тем, что всё меньше и меньше понимал её мысли. Но признаваться в этом, говорить ей что-либо по этому поводу ему не хотелось; он продолжал жить теми приятными чувствами, что ощущал на протяжении их длительной жизни, теми впечатлениями, что были в его сердце.

«В настоящий момент, – размышлял он, – в семейной жизни мне многого не достаёт, но не такая уж это и драма, чтобы принимать какие-то скоропалительные решения. Нет никакой трагедии в том, что у неё взрывной характер, в том, что она эмоциональна, пусть даже неадекватна в каких-то вопросах, – все женщины по природе такие. И что теперь, вешаться, что ли? Нет, конечно. У меня тоже порой копится стресс… и я тоже бываю невыносим в каких-то вопросах, но она же терпит меня. Почему я не могу принять все её капризы? Могу! А если могу, то не надо искать виновных в семейных делах, а нужно сосредоточиться и сообща решать все возникающие разногласия, не забывая, что она свободная женщина и я не должен её учить, что ей делать, а что нет.

Конечно, если не усмирять свой характер, то он становится судьбой, но всё же вмешиваться в её личную жизнь, покушаться на её свободу я не хочу. Да и не в моих это принципах. Тем более что я по-прежнему её люблю. Другое дело, любит ли она меня – вот в чём вопрос. Ответа, конечно, я не знаю и не узнаю никогда, поскольку это очень личное и интимное состояние – делиться им не каждый будет. В этом вопросе каждый человек загадка, вселенная, и понять его внутренний мир невозможно. Взять хотя бы чувства… ну, что мы знаем о них, кроме как то, что это эмоциональный процесс человека, отражающий субъективные оценочные отношения к реальным или абстрактным объектам. При этом любовь, как чувство субъективное, больше зависит от того, кто влюблён, чем от объекта его стремлений. А всё от того, как мне кажется, что когда мужчина любит женщину, то он видит её не такой (особенно в молодости), какой она есть на самом деле. Не подозревая ничего, он сам украшает её мысленными достоинствами, которых она, возможно, не имеет. Увидев понравившуюся женщину, мужчина бросается за ней вдогонку, «кристаллизуя свои чувства». Он порой сам не знает, что происходит с ним, но он тянется к ней, находя в этом человеке нечто совершенное и идеальное. Это уже потом, со временем, он поймёт, что ошибся, наделив её какими-то сверхдостоинствами. Это всё равно, что положить в соляные копии сухую ветку от какого-нибудь дерева, чтобы увидеть по истечении пары дней, как она будет сверкать от кристаллов соли всеми цветами радуги. От неё невозможно будет отвести глаз, так она будет красива. Так и женщина, которую мы полюбили в молодости, может оказаться другим человеком, совершенно не той, о ком мы думали и мечтали. На смену «кристаллизации», что создают в нас иллюзии, приходят уже не эмоции, а чувства, то, что внутри нас, то, что является нашей глубиной и сутью и чего мы не находим с годами в человеке, с которым прожили многие годы. И в этом есть трагедия».

Размышляя над этим вопросом, он вспомнил (читал где-то очень давно), что любовь подразделяется на четыре рода. Единственно подлинной является любовь-страсть. Это состояние, когда влюблённый не помышляет ни о чём, кроме любимого существа, всё прочее для него больше не существует, тщеславные побуждения исчезают полностью. На втором месте любовь-влечение: в этом случае предмет любви ещё может очень сильно занимать человека, но одновременно он не отказывается и от других удовольствий, к примеру, тяги к деньгам. Ещё бывает любовь физическая. И наконец, любовь-тщеславие. «Последняя есть самая худшая, что может быть, – подумал он, определив, таким образом, четвёртый род любви. – Не знаю, какой род любви ближе всего мне, но, несмотря на все жизненные невзгоды, семейные обстоятельства, только свой жене я могу открыть свои душу и сердце».

Этим оптимизмом и этим правом он жил последнее время, делая, что называется, своё дело. Отсутствие мнений не мешало ему мыслить, анализировать и жить своей жизнью. Возможно, поэтому многие его мысли, наблюдения и жизненные обстоятельства он старался всё чаще и чаще записывать в свой дневник, и не просто по привычке, а как бы разговаривая и советуясь с самим собой. В последние годы это вошло в некую обязанность, которая перерастала в писательский труд. Записанное он редактировал, что-то правил, выискивая, по всей видимости, не только новые гармонические словосочетания, которые, собравшись воедино, смогли бы зажить самостоятельной жизнью в его стихах и рассказах, но и выискивая новый тип знаний, которые можно было назвать интуитивными, способные, как ему казалось, подсказать ему в будущем что-то важное и существенное, как это делают беспристрастные и проницательные судьи.

К сожалению, записывая в свой дневник то или иное обстоятельство, он каждый раз разочаровывался в людях и той эпохе, что наступила. Особенно в человеческих отношениях. И всё потому, что вокруг не было никаких позитивных явлений, поскольку, как он считал, на смену чувствительности пришли грубость, ложь, безнравственность и звериный инстинкт, женщины перестали анализировать свои чувства, а для мужчин женщина стала просто добычей. Одним словом, от всех нынешних противоречий ум человеческий помрачился, воля ослабла, чувство исказилось и душа человека потеряла целеустремлённость к чему-то высшему, чему-то более значимому… «Запрещённый плод» стал для всех важнее, чем сам Господь.

После того как он увидел и почувствовал отступление людей от истинных ценностей, что составляют смысл человеческой жизни, у него возникало желание ничего больше не писать и вообще отказаться от этой деятельности. И вовсе не потому, что слова Натальи подействовали на него с некой разрушительной силой, а потому, что действительно, ему не к чему было стремиться: люди отвергали не только разум, но и чувства. Он прекрасно видел, что книга уже давно не являлась предметом первой необходимости, как это было раньше. Для потребления, насыщения и развлечения народ требовал новой «пищи» – денег, ставших высшей ценностью.

Одним словом, потеряв доспехи, защищавшие книгу от власти времени, она стала не более чем собранной под оформленной обложкой стопкой типографских листов. Старое выражение: «Бумага стерпит всё» коробилось от стыда, видя, как население России с жадностью принимает западный мир, проповедующий жестокость и насилие, расовые предрассудки и порнографию, причём порнографию духа, как точно выразился один поэт. «Раньше, когда меня тянуло к стихам, к прозе, – размышлял он, – я испытывал не только радость, но и счастье! Чувствовал силу, причём такую, что сам в неё не верил. Я был лёгок на подъём; любил народ, свою страну; поля, луга, реки – всё, что меня окружало и волновало, всё, что воздействовало на меня личным примером, памятью и божьим страхом. А сейчас что? Одно мракобесие и сатанизм. В этом обществе, кроме работы, семьи, спокойствия и спасения, меня ничто уже не волнует».

Размышляя, он прекрасно понимал, что так думает не только он один, но и многие люди. А уж те, кто был склонен к литературной деятельности, тому велел так думать сам Господь! Но одно дело думать, а другое дело достичь эту «труднодостижимую цель». Сможет ли он на деле, а не на словах, отказаться от писательского труда? А если не сможет, то сможет ли справиться с этим каторжным трудом в одиночку? Ведь у него нет никакого положения в литературном мире. К тому же он хорошо был наслышан о том, что литературная «номенклатура» не любит в этом деле новеньких. Эта система слишком консервативна, чтобы вот так запросто открывать двери всякому, как они любят говорить, «случайному человеку», объявившему себя поэтом или писателем. «Я не раз ломился в эти двери, – говорил он себе, – но они никуда не вели: то не так, это не так, твердили в один голос “ответственные работники” издательств, возвращая рукописи». После этого всегда хотелось употребить классическое выражение: «А судьи кто?» Не получится ли так, что, поучая писателя, как надо писать, вы не вытряхните из него душу автора? И мысль творить добро окажется прямо противоположной задуманной. Неужели вы знаете «рецепт», как стать художником? А если знаете, то почему сами не становитесь ими? Или побуждать и советовать вам легче?

Проходило совсем немного времени, и он понимал, что горячился в выражениях и думал совершенно не так, как надо было думать, а уж тем более говорить. «В редакциях во многих случаях были правы, – приходил он к однозначному выводу, – поскольку вдохновенный труд не может иметь право на ошибку. К этой мысли в своё время не раз возвращался Пушкин, когда писал:

 
О вы, которые, восчувствовав отвагу,
Хватаете перо, мараете бумагу,
Тисненью предавать свои труды спеша,
Постойте, наперёд узнайте, чем душа
У вас наполнена – прямым ли вдохновеньем,
Иль необдуманным одним поползновеньем,
И чешется у вас рука по пустякам,
Иль вам не верят в долг, а деньги нужны вам,
Не лучше ль стало б вам надеждою смиренной
Заняться службою гражданской иль военной.
 

«Вот так легко, – критически заметил Сомов, – “на лопатки” укладывал Пушкин поэтов, мечтающих о славе. И правильно делал. Потому что поэты и писатели, если уж сказать по правде, опасны в своей одержимости. И эта опасность заключается в том, что они считают, будто они ничем и никому не обязаны, а все обязаны им: купить… прочитать… перевоспитаться и т. д. А если этот поэт или писатель – преступники, что тогда? Вот и ответ».

Сомов прекрасно знал, что идеи о призвании художника развивал не только Пушкин, но и многие другие величайшие художники, которые утверждали, что каждый художник нуждается в сопротивлении природы, как хрупкий голубок нуждается в сопротивлении воздуха, в этом смысле природа является главным учителем. Именно из сопротивления материала, в сочетании с чувствами, рождается произведение искусства. «Может быть, действительно, – размышлял он, – так оно и есть: мечты художников будут сбываться быстрее, если им придать правильное направление. Хотя кто знает, что и как может быть?»

Прислушиваясь к сердцу, Сомов не знал, что и думать, а уж тем более, как ему быть в этом деле. Но его порыв понять многое в этом вопросе не угасал. «Если сказать по совести, – подумал он, направив ход мыслей в нужное русло, – вряд ли мне хватит сил, чтобы преодолеть всю тягость этого труда, отдав себя на растерзание холодного, порочного мира, частью которого я являюсь. Сколько талантливейших людей в России на протяжении многих столетий разбили себе головы об эту дверь «сопротивления», так и не войдя внутрь; сколько загублено жизней! А самое главное, сколько талантливых произведений оказалось невостребованными и уничтоженными так называемыми «ценителями литературы!» Возможно, что всё это делалась для того, чтобы потом дружно говорить на протяжении нескольких веков о том, что у нас не было никакой письменности, а, следовательно, образования! А без образования славянские народы не могут относиться к человеческому роду. Они должны всегда оставаться дикими и невежественными, для которых разве что норма – это унизительное чужеземное владычество». Он хорошо помнил по этому поводу слова Пушкина: «Татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля. Архивы, кроме летописей, не представляют в России почти никакой пищи любопытству изыскателей. Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полу изглаженные черты народности, и “Слово о полку Игореве” возвышается уединённым памятником в пустыне нашей древней словесности»^[11]. «Так и хочется сказать, – подумал Сомов, – “Вкушая, вкусих мало мёду и се аз умираю”»^[12].

Размышляя об отсутствии литературного наследия в Древней Руси, Сомов понимал, что Пушкин прав, но прав отчасти, поскольку письменность всё же была, но погибла. Причём погибла не только по злой воле воинствующих книжников, но и по воле врагов, коих у Руси было множество. Если внимательно посмотреть на события старой Руси относительно образования и просвещения, видится картина весьма печальная, если не сказать трагическая. Да и как могло быть иначе, если русские князья, заботясь только о первенстве и власти, а также личной прибыли, отдали на разграбление варварам Русь почти на триста лет. На огромном пространстве, от Белого моря до южного Галича, Батый оставил за собою только пепел и пустыню, торжествуя победы ужасами разрушения.

Словом, погибло всё земное, всё накопленное историей, все дела рук человеческих. Не осталось ничего, что напоминало бы о прежней жизни.

Но беда, как известно, в одиночку не ходит. К нашествию варваров прибавились крестовые походы латинства: шведов и ливонского ордена, пытавшихся воспользоваться ослаблением Руси и присоединить к себе её земли.

Если на западе этот вопрос удалось решить русским князьям мечом, то на юге Галицко-Волынские земли, приобретённые с помощью оружия святого Владимира, русским князьям отстоять не удалось. Венгерские, польские, литовские и немецкие феодалы оказались сильнее. Борьба Галицко-Волынской Руси с польскими и венгерскими феодалами закончилась её подчинением феодальной Польше, а Волынь, Киевская земля и Северщина вошли в состав Литовского великого княжества, так же, как и Полоцкое, и Минское княжества.

Стремясь идеологически поработить славянские народы, польские и литовские феодалы при неустанной помощи римской курии и католических монашеских орденов направляли свои усилия, в первую очередь, на уничтожение духовной культуры Древней Руси, в том числе и на уничтожение литературных произведений, которые были пропитаны национальным славянским духом. Враги прекрасно понимали, что эта литература будет способствовать возрождению и просвещению народов. А если это так, то рано или поздно обязательно наступит неизбежный конец господства шляхетской Польши.

Помешала развитию Руси в этот исторический период и страшная мировая язва, известная под именем «чёрной смерти», что свирепствовала по всему миру, в том числе и на русской земле. Она началась в Китае, обошла Северную и Среднюю Азию, Европу и скандинавские страны и перешла во Псков, и далее по всей России, унося сотни тысяч жизней. Таким положение дел в России оставалось ещё очень долго. Князья, цари, увлечённые не только собиранием земли русской, но и междоусобием, не хотели решать вопросы образования и просвещения народа. А если появлялось что-то значимое, то тут же куда-то исчезало. Так исчезла письменность Полоцкой земли, повесть о Святохне, летописи земли русской и многое, многое другое, что не только уничтожалось, но и вывозилось в строгой тайне за границу.

Надо понимать, что Киевская Русь с незапамятных времён была связана не только с целым рядом европейских стран: Византией, Италией, Германией, Францией, Англией, но и со странами Скандинавии – Швецией и Данией. Все они пытались утвердить на Руси своё влияние уже в X веке, чтобы всячески затормозить развитие государства, исказить его историю и уничтожить культуру, ибо русское слово славилось гражданственностью и патриотизмом. Особенно это можно понять, перечитав «Поучение Владимира Мономаха», страницы русских летописей.

Учитывая все сложности в этом нелёгком труде, Сомов даже думал отказаться от писательской деятельности: от воображения, которое порождает ошибки, от мечты, которая опасна, и от всего прочего, что не даёт правильное направление. А ему хотелось, ох, как хотелось написать какой-нибудь экспериментальный роман, который бы мог соответствовать нынешнему веку, который писатели называют «переломным», а художники – «грешным», так же как классицизм и романтизм соответствовали веку схоластики и теологии.

«К великому сожалению, наступили такие времена, – рассуждал он, – когда чиновникам от власти нужна только форма слова, а не мысль, не человечность, не правдивость и прямота, которые бы волновали людей и заставляли их думать, содействуя сплочению народа». От этих горьких мыслей он даже решил сжечь свои дневники, стихи, рассказы, чтобы забыть и никогда больше не заниматься этой «нечеловеческой» активностью, которая, как он думал, никому не нужна. «Лучше обратиться к спокойствию и спасению, – думал он, – никаких тебе планов, никаких идей, что может быть лучше!»

Но это было лишь его желание, вызванное эмоциональными чувствами. Сомову было известно: что, согласно классической философии, человек состоит из неизменной веры, являя собой некое подобие статуи, противостоящей натиску внешнего мира, как скала противостоит морю, как свет противостоит мраку, как добро противостоит злу. Как было известно и то, что наше «я», погружённое в волны времени, разрушается. «Пройдёт немного времени, – мысленно рассуждал он, – и от человека, который затевал переворот и уничтожение великой страны, ничего не останется, а произведения будут жить вечно, поскольку они будут воспитывать своих читателей».

К тому же он вспомнил слова своего покойного отца, который сказал ему однажды: «Сынок, все болезни, которыми ты будешь страдать, все вопросы, над которыми ты будешь мучиться в течение всей своей жизни, идут от твоего ума и твоей души. Исключение одного или другого сделает тебя совершенно другим человеком. Старайся, несмотря ни на что, быть самим собой – это единственное средство, которое поможет тебе услышать крик своего возмущения и своей совести». Именно эти слова отца заставили Егора пересмотреть свои планы относительно литературного труда, встав на трудный путь беспокойных исканий. Именно тогда прозвучали его слова: «Я не просто хочу быть писателем – я им стану! А там уж пусть судят читатели. Во всяком случае, я не собираюсь писать о том, чего хотят многие; я буду писать о том, что хочу я, что требуют моя душа и голос совести, даже если мои мысли будут при этом легковесны и ничтожны».

Казалось бы, всё стало на свои места. Всё пришло в соответствие с его нормами и правилами. Но разногласия с Натальей вряд ли могли способствовать хорошему творческому началу… В такой обстановке ни о каком вдохновении не могло быть и речи. Но этот факт его мало расстраивал. Пугало другое обстоятельство: прожив с Натальей много лет, он, оказывается, совершенно не знал её, и это незнание его мучило (ну откуда ему было знать простую истину: «Не насладится муж, когда жене не любо наслажденье»).

С первых дней совместной жизни он думал, что, несмотря ни на какие преграды и сложности, они будут с женой воздвигать на вершине семейных отношений неприступную крепость, которую нельзя будет разрушить ничем; что их любовь никогда не подвергнется пересмотру и «ревизии», несмотря даже на вселенский потоп. И что они никогда не будут жить в страхе и ненависти друг к другу, потому что их любовь исключит в межличностных отношениях все лишние сомнения и прочие негативные чувства. Но, оказывается, он глубоко ошибался. Не успели они приехать из Сибири в Киев, как он перестал понимать жену, видя её поведение. Складывалось впечатление, что на границе с Россией её, как «птичку», выпустили на волю, открыв дверку той самой «клетки», в которой она пребывала много лет.

Поначалу он старался не придавать этому какого-либо значения, думая: ну мало ли что, пройдёт! Но, прожив в Киеве несколько месяцев, понял: с семьёй происходит что-то не то. А что? Он не понимал. А разбираться в семейных вопросах, глубоко проникать в глубины человеческой души, основываясь лишь на поведении, жестах и словах, не будучи психоаналитиком, он не умел. Но Егор точно знал, что, не разобравшись в семейных отношениях, он не сможет обрести мир и покой. А они ему жизненно необходимы. И не только для того, чтобы любить свою семью и своих детей, а чтобы жить, писать и творить.

Как это ни покажется странным, но он с большой осторожностью размышлял о свободе. Егор считал, что человек, наделённый свободой (неважно, мужчина это или женщина), может наделать много разных глупостей, так как в основе свободы заложено очень много психофизиологических факторов, которые не всегда вписываются в рамки общечеловеческих ценностей. А это значит, что свобода может отдалить его от женщины, которую он любит и которая для него священна. И этой мысли он боялся. Боялся в том плане, что под напором её эгоистических действий он не сможет противостоять своему сознанию… Чтобы исключить всякие сомнения и всякую боязнь в этом деле, он стремился к тому, чтобы находить в своей жене всё то наилучшее, что способствовало бы счастливой семейной жизни. При этом он не знал, является ли его стремление той мерой, что подчёркивала бы её достоинства. В этот момент ему почему-то захотелось рассматривать это вопрос не только касаемо Натальи, но и всех женщин мира, которые, как ему виделось, должны придерживаться строгости в любви. Чтобы их свобода не оборачивалась болью и разочарованием…

О своих мыслях и рассуждениях на эту тему он много писал, в том числе и стихи, которые, как ему казалось, дают возможность завоевать вечность. Ведь ничем невозможно по-настоящему насладиться, ничего нельзя сохранить иначе, чем приобщив к вечности, а образ женщины в этой вечности – это образ искусства. А искусство нельзя не любить. Не зря же многие поэты, художники и философы называли женский образ высшим синтезом.

Более того, литература помогала ему разобраться и в тех многочисленных событиях, что происходили на Украине и в России. А происходило, надо сказать, самое страшное, что могло произойти, что никак не поддавалось здравому смыслу. Поскольку под влиянием секуляризации и новых форм сознания всюду поверили Западу, причём поверили так «сладко», что это стало своеобразной квазирелигией.

Если говорить о России, то Сомов был уверен, что в его стране, стране, где он родился и вырос, где был счастлив и горд за неё, грехопадение достигло самого дна, приблизив народ к апокалипсису. И всё из-за того, что всем захотелось пожить чужим умом. А «умные» пришли да все человеческие правила изгнали; а без этих правил, как известно, что без света: хорошее от плохого не отличишь. Вот и приходится опять народу в этом тяжёлом и неразрешённом состоянии «мерить решетом воду». А всё потому, что не любит русский народ помнить сентенции, которые были сказаны столетиями назад. А ведь коротко выраженные суждения мудрых людей верны всегда – что сто лет назад, что тысячу, поскольку глубоки и дерзновенны, как максимы Пушкина, Достоевского, Льва Толстого.

Из средств массовой информации он знал, что какой край или область ни возьми, всюду царят хаос и безработица. Людям месяцами не выплачивают зарплату, всюду забастовки и недовольство граждан. А преступность и проституция буквально захлестнули страну, что повлекло повсеместное падение нравов. На фоне разрушающих государство событий президентом Ельциным и его правительством ничего не предпринимается конструктивного, скорее, утрачивается всё то, что было завоёвано страной раньше. Но больше всего Егора огорчало то, что практически полностью был уничтожен военно-промышленный комплекс, что ставило под реальную угрозу выполнение Вооруженными силами своих функций. Переживал он и за уничтожение атомной промышленности, и это переживание отзывалось в его сердце острой болью. По этому поводу он часто вспоминал Чернобыль, Красноярск-26 и вообще ту жизнь, которую невозможно было уже вернуть. Особенно не хватало ему друзей, тех друзей, которых он потерял… У него было даже желание съездить на Чернобыльскую АЭС, но от этой мысли он отказался по собственным соображениям, известным лишь ему. Единственный человек, которого он хотел видеть, с кем хотелось ему пообщаться, так это был Николай. Он даже пытался до него дозвониться, но безуспешно: телефон не отвечал. Единственное, что он мог сделать, так это оставить свой номер телефона на автоответчике.

Что касалось Украины, то тут проблем было не меньше, чем в России, а то и больше. Судя по ситуации, на Украине складывались все условия для авторитарной власти. Стремительное падение жизненного уровня ввергло всё население страны в уныние, причём в такое, что не найти слов. Этому способствовали не только экономические проблемы, но и невиданный разгул националистической демагогии, и коррумпированность всех ветвей власти, которая достигла невиданных размахов. Всё это говорило только об одном – об отсутствии на Украине национального лидера, который бы не только объяснил, что к чему, но и смог бы сплотить народ. Вместо этого кто-то специально баламутил людей, насаждая всё западное, особенно американское. «Ни в одной другой стране мира институты прогресса, – звучали день и ночь по украинскому телевидению слова то одного, то другого политика, – не получили такого развития, как в США. Ни в одной другой стране мира плоды достижений так не обеспечены, как в свободной Америке». «Народы мира… как никогда раньше, обращаются к Соединённым Штатам за доброй волей, силой и мудрым руководством».

Особое беспокойство в этой части вызывала западная часть страны, особенно Львов, где звучали с утра до вечера предложения навести порядок и установить твёрдую власть. Целый ряд националистических партий и организаций, воспользовавшись болезненной темой Черноморского флота, предлагали создать комитет по спасению нации и государства. Меры, которые предлагали националисты, были в лучших традициях тоталитарного государства. Своим главным врагом они объявили русский народ, которому они пообещали Варфоломеевскую ночь… Один из организаторов националистического движения сказал в выступлении на украинском телевидении: «Только оружием и силой украинского духа мы вычистим Украину от той нечисти, которая заселяет наши земли».

В правовых цивилизованных странах такое высказывание сразу бы осудили и виновных наказали. На Украине же воинствующим молодчикам всё сходит с рук. Власти даже не скрывают, что держат националистов в «патриотическом резерве», стараясь не замечать все их преступления и выходки. На всё это было больно и досадно смотреть.