Вячеслав Белоусов
Наган и плаха
V
Инструктор губкома Игорёк Иорин несколько смутился, услыхав в телефонной трубке почти забытый с картавинкой голос Роберта Романовича Джанерти. Совсем разволновавшись, по этой характерной картавинке, мягким вкрадчивым ноткам и распознал окончательно. Звонили на квартиру, искали его симпатий в основном женщины, а если мужчины, то люди иной ориентации, нежели следователь прокуратуры. Беспокоились они насчёт посещения салона мадам Алексеевой Татьяны Андреевны, где Игорьку принадлежала особая роль. Поэтому звонили, как правило, загодя – по утрам в выходные дни, пользуясь его квартирным телефоном, который он берёг от чужих ушей. А этот звонок был поздним, ночным, Игорёк их не любил и с некоторых пор вовсе побаивался.
Схватив аппарат и выразительно глянув на встрепенувшуюся, тут же бросившуюся одеваться Эмму Самуиловну, молодящуюся жену известного в городе стоматолога, Иорин нагишом выскочил в прихожую, прикрыв за собой дверь и, прислушиваясь к женским шагам, постоял – доверяй, но проверяй! Только после этого шёпотом поздоровался.
– Легли отдыхать? – извинившись, поинтересовались на другом конце провода.
– Что вы? И не собирался, – не зная, что отвечать, придумывал Игорёк. – Зачитался, знаете ли…
– Извините покорно, – Джанерти был верен себе. – Положил бы трубку, любезный Игорь Евграфович, но дело не терпит. Хотелось бы увидеться…
Несколько месяцев назад, ранней весной Иорину довелось лично познакомиться с этим тонкой психологии человеком, к которому сразу же он проникся уважением и признанием, хотя обстоятельства, предшествовавшие их случайной встрече, в известной степени были довольно деликатными и даже весьма трагическими. Иорин подвергся нападению бандитов, в некотором роде пострадал, и жизнь его, как говорится, висела на волоске, не окажись поблизости милиционера. Егор Ковригин, после этого удостоившийся чести раскатывать на служебном автомобиле с самим ответственным секретарём губкома товарищем Странниковым, стал его спасителем. Тогда и познакомились они с Джанерти, занимавшимся тем делом по поручению губернского прокурора и как нельзя лучше справившимся. Естественно, случившееся не получило огласки. Игорёк от всего сердца попытался отблагодарить понравившегося человека, а прознав, что тот одинок, пригласил Джанерти посетить салон мадам Алексеевой. Попасть туда мечтали и добивались особы серьёзные, но следователь с присущей ему деликатностью отказался, сославшись на занятость. Игорёк пробовал было настаивать, гарантируя абсолютную секретность визита, но тот поспешил перевести разговор на другую тему, и больше они не встречались. Но вдруг Джанерти нашёл его сам. «Созрел-таки чистоплюй», – усмехнулся Игорёк, многоопытный в таких делах и тут же поинтересовался:
– Вас привлекают брюнетки или блондинки?
В трубке возникла пауза.
– Полностью полагаюсь на вас, – наконец последовал ответ. – Мне, знаете ли… хотелось бы особу поинтеллигентней и с понятиями…
«Все они дуры!» – так и хотелось пошутить Иорину, но он выдержал соответствующую мину и пообещал устроить всё, как нельзя лучше.
– Желательно поскорей, – сразу окреп голос следователя, тут же добавившего будто невзначай: – И ещё одна просьбица…
– К вашим услугам.
– Не смогли бы вы там же организовать ещё одно свиданьице?.. Со Львом Наумовичем?
– С господином Узилевским? – не сумел скрыть удивления Иорин, его поразила осведомлённость собеседника насчёт постоянного клиента салона.
– С любезным Львом Наумовичем мы давненько не виделись, – доверительно продолжил Джанерти. – Пусть это будет для него приятным сюрпризом.
– Я вас понял, – заверил Иорин, больше ничего не спрашивая.
В следующий вечер, в понедельник, он поджидал следователя в условном месте на набережной.
Они поздоровались, будто старые друзья. Джанерти по обыкновению не расстающийся с лёгкой тросточкой, похлопал свободной рукой по плечу Игорька, но тот бросился обниматься, после чего провёл желанного гостя со служебного хода прямо в кабинет, как тот и просил.
– Ну? – обвёл он уютную комнатку ласковым взглядом. – Как вам у нас?
– Недурственно.
– Закажете ужин? Или выпьете чего? – Игорёк кивнул на пёстрый, так и притягивающий к себе диван.
– Давайте-ка поступим иначе, – предпочёл стул дивану Джанерти. Он откинулся с удовольствием на спинку, ещё раз внимательно огляделся и, оставив трость между ног, пристроил шляпу на краешек стола. – Два бокала хорошего красного вина, фруктов и обещанную персону… Как?
– Чудесненько! – приветствовал его решение Игорёк. – Делу время, а потехе ночь! Располагайтесь. Я – за вашим визави[3], но мы не прощаемся. Я вас ещё навещу, следующий сюрприз за мной, и вы, уверен, останетесь довольны. Дамочки у нас – пальчики оближешь.
– Премного благодарен, – сдержанно раскланялся Джанерти, приглушил лишний свет и, оставшись в полумраке, полез за сигарой.
Он ещё раскуривал, когда на порог неуверенно ступил Узилевский, вытянув вперёд маленькую головку с замасленным пробором. Он долго близоруко всматривался, сюрприз был налицо – этого человека увидеть перед собой ему явно не хотелось. И тем не менее он быстро пришёл в себя, преобразился, и сладкая улыбка расплылась по его физиономии:
– Роберт Романович! Вот счастье-то! Вас ли я вижу?
Секунда – и хитрец бросился бы обниматься, такая искренняя радость полыхала в его глазах.
– В этом вертепе, хотели бы вы сказать? – отгораживаясь, схватился за трость Джанерти в гневе. – Вы, голубчик, задумали в прятки со мной играть! Откуда сии проказы?
– И мыслишки не мелькало, дорогой Роберт Романович! – всплеснул руками тот, как ни в чём не бывало. – В разъездах весь. Из Саратова возвратясь, умчался на низа. Там дела плохи. Стихия закрутила. В такие передряги угодил! Едва живой, Бог смилостивился, сюда вот душу грешную отогреть заглянул, а Игорь Евграфович мне такую любезность преподнёс!..
– Ну хватит комедию ломать! – пресёк, стукнув тростью об пол следователь. – Хватит! Присаживайтесь. По вашей милости пришлось здесь вас вылавливать. А Игорь Евграфович не при чём, не вздумайте заподозрить его в какой мерзости или ещё коим образом приплести к нашим отношениям.
– И мыслишки не мелькнуло… – опять затянул своё Узилевский, конфузясь.
– Садитесь! – с раздражением ткнул тростью на диван Джанерти. – Должен вас остеречь на будущее. Подобного не потерплю! Церемониться с вами не намерен. За решётку упеку в два счёта. С избытком на свободе задержались, мне совесть спать не даёт, гложет, как подумаю, что вы за спиной моей творите.
– Смилуйтесь! Да чем я провинился, Роберт Романович? – слетела спесь с лица мошенника, и он вмиг побледнел. – Знать бы вину?
– Полноте! – прихлопнул по столу следователь. – Не валяйте дурака! И давайте без истерик. Вам известно, что я вас разыскиваю, однако вы не явились в положенное время на известную вам квартиру. Этого достаточно!
– Но я же объяснил! – взмолился Узилевский, вскинув руки.
– Даю вам последнюю возможность… – начал было Джанерти, но впорхнула девица в легкомысленном одеянии, чуть прикрытая ярким фартучком спереди, заставив стол вином и фруктами, улетела.
– Так вот, – когда остались одни, сухо продолжил следователь, – у вас есть возможность миновать тюремную решётку на некоторое время…
– Боже мой! – слетел с дивана на колени Узилевский. – Что я должен сделать? Маму убить? Я готов!
– Не паясничайте! И сядьте за стол, – нахмурился Джанерти, а мысли его уже были заняты другим, он пододвинул бокал с вином, сам сделал глоток из своего и затянулся сигарой. – Человека, который меня интересует, вы знаете. На него написали письмо, но все отказались, лишь была начата проверка.
Лицо Узилевского дёрнулось:
– Как! Вы взялись за своих?
– Вот видите, вам всё известно, – строже заговорил Джанерти. – Эти люди должны объяснить причину отказа и подтвердить всё сызнова.
– Но… – попытался возразить Узилевский.
– Ни слова! – неумолимо настаивал следователь. – Теперь им придётся явиться в ГПУ к Трубкину.
– Боже мой! Боже мой… – покачивая головой, ухватился Узилевский за бокал и осушил его залпом. – Что творится на этом свете? Вы требуете от меня невозможного!
– Значит, вам милее тюремная решётка? – затянулся сигарой Джанерти. – Но знайте, малым сроком не отделаетесь. Я повешу на вас всех собак. Сгною на нарах.
– Чем я вам так ненавистен? – упал головой на сложенные руки Узилевский.
– Не скулите. Откажитесь, у меня есть в запасе Макс, Нартов, Чубатов, в конце концов я сам возьмусь за автора письма. Имя его известно.
– Нет! – подскочил на ноги в истеричной решимости Узилевский. – Я согласен!
Джанерти хмуро усмехнулся, плеснул вина в бокал, протянул:
– И надо было ломать комедию?
Узилевский лишь заблестел глазами и выпил, ни слова не говоря.
– У вас три дня на улаживание всей этой гнусной истории. Мой человек в ГПУ сообщит, если справитесь с задачей. И не вздумайте сбежать из города. Возмездие неминуемо. Только ни о каком суде тогда не мечтайте. Всё будет гораздо прозаичней. – Джанерти поднялся, надел шляпу, шагнул к двери. – Да, приведите себя в порядок, мне не нравится ваш вид. И придумайте что-нибудь для Игоря Евграфовича по моему поводу… Скажите, приболела голова. И бодрей, бодрей!.. Что вы так согнулись?
Зная все закоулки притона, в провожатых этот человек не нуждался.
VI
Турин дочитал последний лист «Коммуниста», глянул на тумбочку – положить некуда, вся заставлена снедью, соками, лекарством. Постаралась, как обычно, с утра Серафима да убежала по своим делам, покуда он ещё спал. С некоторых пор лишь ему разрешено было подыматься на кровати, самому садиться и опускать ноги к полу, она, приготовив завтрак и всё необходимое, оставляла с короткой запиской на тумбочке и убегала в театр, возвращаясь к обеду. Турин не ревновал, но нервничал – Григорий Иванович Задов, имя которого теперь не успевало слетать с губ Серафимы, полностью завладел её свободным временем. Вечером, допоздна просиживая возле выздоравливавшего больного, она только и бредила предстоящей премьерой грандиозного спектакля, которую тот замыслил, восхищалась ролью, что Задов специально для неё написал, и была без ума от предстоящего праздника, посвящённого, конечно, победе над стихией.
В пьесе всё было ново: от мудрёно закрученного сюжета до необычных костюмов и декораций, по её рассказам Задов собрался заткнуть за пояс какого-то модного в столице Мейерхольда[4], поэтому, разучивая роли и репетируя, актёры в авральном порядке шили невероятные одежды и сколачивали немыслимые декорации, творя такое, чему сами же и поражались.
Пьеса носила название, похожее на статью в газете, которую Турин на днях читал. Ещё тогда его задели, заскребли собственные домыслы: Задов будто сговорился со Странниковым, в одну дуду у них всё получалось.
Турин набрался сил, крякнул, нагнулся, достав с горки на полу нужную газетку с той статьёй. Пробежал глазами по строчкам:
Три недели борьбы с наводнением
Доклад отв. секретаря Губкома ВКП(б), председателя Губ. чрезвычайной тройки по борьбе с наводнением тов. Странникова на пленуме Горсовета.
Пьесу актёр назвал: «Три недели борьбы и обороны».
Серафиме и Задову предстояло играть в ней главные роли. В связи с этим, лишь миновала опасность, всю труппу сняли с обваловки и в театре начался свой аврал. Задов метался по сцене, не закрывая рта, ревел, словно выпущенный из клетки тигр, – премьеру решено было сварганить во что бы то ни стало сразу после пленума. Так было задумано, об этом оповещали афиши, которые спешно писали и расклеивали сами актёры, однако внезапно нашёлся всесильный, перенёс сроки, и афишки пришлось срывать.
Вечером Серафима возвратилась из театра вся не в себе, на расспросы Турина отмалчивалась, по-детски поджимая губы и тая обиду, но не прошло и часа, присела к нему на койку, ткнулась лицом в плечо и разревелась. Как мог, пытался он её успокоить, расспрашивал, что произошло, пока она, глотая слова вперемежку со слезами, объявила, что отложил премьеру сам Странников, а Задов по большому секрету только с ней поделился причиной – секретарь якобы звонил в Москву, рапортовал о полной победе над стихией соответствующему начальству и получил в награду обещанное приглашение работать в столице. На радостях, поломав их планы, затеял он поездку на лодках и гулянье по Волге, приглашает избранный круг лиц, в том числе нескольких артистов. Естественно, премьера переносится и станет своеобразным апофеозом его пребывания в провинции.
– Чем-чем станет? – переспросил Турин, весь напрягшись, и внимательно её слушавший.
– Прославлением, – кольнула взглядом та, – в театре это торжественная заключительная сцена с участием всех артистов.
– Всех ли? – задумчиво иронизировал Турин. – Обожествление – переводится это слово буквально. С греческого на наш. А рядом с богом простым смертным места нет… Хотя, чего мелочиться, великим стал Василий Петрович, читал я и статью его, и доклад на пленуме: он и стихию победил, и в столицу уезжает, небось не в лавку торговать пригласили, в ЦК, думаю, отправится прямой дорожкой…
Молчание, тягостное и долгое, разделило их после этих слов, Серафима явно пугалась его нарушить, видя, как заострилось лицо Турина, как зло сверкнули глаза.
И всё же она решилась:
– Я что-то не пойму тебя, Василий. Ты радоваться должен за него! Сколько мне о нём хорошего сказывал на этой вот койке несколькими днями ранее? О крепкой вашей дружбе делился, хвастал, что понимаете друг друга с полуслова…
Турин лишь хмуро отвернулся.
– Что молчишь?
– Он, Серафима, вроде тебя, у него любовь да дружба коротки.
– Зазря-то не наговаривай! При мне тебя навещал, видела его лицо, небось не к каждому такой большой человек в больницу прибегает. Примчался, словно угорелый, и битый час с тобой валандался.
– Чую, тебя Странников тоже на гулянку пригласил?
– Ну и пригласил, – вызывающе вздёрнула нос Серафима. – Я главную роль в спектакле играю, а не абы что! Григорий Иванович мне приглашение передал, только не решила я – ехать или наплевать.
– А чего ж молчала? Слёзки даже пролила. Почему сама не созналась?
– Ба! Да не ревнуешь ли ты меня, Василий Евлампиевич? – всплеснула руками Серафима, спрыгнула с койки, усмехаясь, вся преобразилась. – В чём мне сознаваться? Украла я или убила кого?
– А молчишь?..
– Сказать не успела.
– А Егор как же?
– Егор?.. А что Егор? – смутилась она и тут же зарделась. – Чего это вы Ковригина сюда приплели?
– Не юли, Сима. Не надо, – одёрнул он её хмуро. – Знаю я про все ваши ночные любовные дела.
– Это откуда же? Следил за нами по ночам?
– Он мне сам открылся, хотя я догадывался, что встречаетесь вы тайком, как в больнице у меня он объявился.
– И что? Враз про любовь заговорил?
– Не тот он мужик, чтоб трепаться. Ангел – крепкого характера человек.
– Ангел?..
– Натерпеться в жизни ему пришлось, а человеческая сердцевина уцелела, вот и прозвал я его так.
– И чего же наговорил тебе этот ангелочек?
– А ничего! – отбрил Турин, скрипнув зубами. – Ты, Серафима, не особенно-то кичись! Для других спесь побереги. У нас с тобой чувства тоже были. Только быстро ты всё забыла. И Егор к тебе в своё время прикипел, из-за чего едва смерть не принял от атамана Жорки. Или тоже память отшибло?
– Забудешь! – вспыхнула та. – Рубцы до сих пор на спине ношу от его кнута! Скинуть платье, полюбуешься?
– Охолонись. Не со зла я, – потупился Турин. – Сама нарвалась. А спрашивал меня Егор в тот раз про нас с тобой.
– Вона как! Разрешением, значит, интересовался у начальника? – ядовито усмехнулась Серафима. – И как же вы меня поделили?
– Уймись, Симка! – рявкнул Турин, не сдержавшись, но опомнился, дотянулся до её плеча, заглянул в глаза.
Она и обмякла вся, щекой к его руке прижалась, глаза закрыла, заласкалась кошкой.
– Красивая ты женщин, Серафима, но судьба твоя такая, видать, чтобы мужиками вертеть, как вздумаешь. Только помолчи сейчас на минутку, уж больно злой у тебя язык, послушай, что скажу.
Тихо стало в палате. Так тихо, что слышен стал стук ходиков на тумбочке, Серафимой же и принесённых в первый день появления.
– Прошлое моё чувство выгорело давно, – тяжело начал Турин. – На том месте бурьяна столько выросло, что и появись теперь какой цветок, задушит его сорняк, не даст подняться. Всё мертво.
– Так ты ему и ответил? – дрогнула она, влажные глаза пряча.
– Так и сказал, – выдохнул он полной грудью, свалил обузу с плеч. – А Егор тебя ещё любит. Только б знал он, кому душу доверяет… Ведь играешь ты им! Тщеславие своё тешишь.
– Что ж он бросил меня тогда? – взвилась Серафима. – Почему допустил, чтоб проклятому Штырю я досталась после Жорки? Не винился тебе в этом?
– Сама спроси, если надобность есть. Только вижу я, нет нужды. И не он тебя бросил, а ты в душу ему наплевала. Сказывал мне он и про это. Изменилась ты с тех пор, комиссара поганого, который казну на тебя растратил да к стенке угодил, я в счёт не беру, баламутного Штыря, по твоей вине зарезанного, тоже тебе прощаю, а вот Корнета Копытова – никогда. Как же ты с ним спуталась, если у него руки по локоть в крови? Немца Брауха смерти за что предали?
– Я к делам Корнета касательств не имела, винилась уже тебе, – сверкнув глазами, отбросила его руку. – Аль забыл, Василий Евлампиевич?
– Верю, – хмуро ответил он. – Иначе не сидела бы ты здесь возле моей койки.
– А что? Арестовал бы? – рванулась она к нему.
Он встретил её яростный взгляд спокойно, не отвёл глаз:
– Арестовал. И суду предал бы.
– А Егор как же?
– Егор здесь не при чём.
– Не знаешь ты, что ангелочек твой мне нашёптывал…
– Ну говори!
– Бежать уговаривал с ним, – зло усмехнулась она. – Закатимся, сказывал. Заживём на краю света, малиной жизнь обернётся. До самой смерти любить обещал.
– И что же ты? Отказалась?
– Не ответила пока. Ни да ни нет.
– Ну и зря, – потеплели глаза Турина, улыбнулся слегка. – Я бы вас и разыскивать не стал. Бегите. Сейчас бегите, пока время представилось. Артисту не до тебя, он спектаклем бредит, Странников ещё тебя не разглядел, хотя глаз положил, когда меня здесь проведывал, но ему в Москву не терпится, а там он краше бабу сыщет… Пока я на койке валяюсь, бегите!
– Никуда я с ним не побегу.
– Задов увлёк? Наобещал золотых гор?
– Хороший мужик Григорий Иванович, но не в моём вкусе, – поморщилась Серафима. – Сладкий больно.
– Вот. Вся твоя сущность в этом. И мне жизнь исковеркала, и Егору душу треплешь. Ветреная ты натура, – грозно сдвинул брови Турин.
– Да что ты меня зашпынял! – взъерепенилась Серафима. – Что ты меня весь вечер скоблишь! Сам-то так уж и свят?
– Грешен. Куда мне в праведники. Только грехи мои не те. Не тебе их ворошить!
– Не к месту мне замечания делать, Василий Евлампиевич, не так уж и сведуща я в твоих больших делах, однако послушай и ты меня.
– Да что ж тебе сказать?
– Берегла я тебя, жалость скребла – больной был, не тревожила.
– Теперь здоров. Выкладывай. Не бойся.
– Что ж мне опасаться? Что от твоих дружков слышала, то и передам.
– Давай и от тех дружков.
– Тимоху Молчуна из Саратова не успел забыть?
– Савельева? – удивился Турин. – Тебе его где видеть привелось?
– А там же, где просил ты его за бабкой приглядывать да за гадом каким-то.
– Разболтал тебе?
– Корнету он жалился на тебя, а я слышала ненароком.
– И чем же я обидел Тимоху?
– Обидел?.. – криво усмехнулась она. – Будто сам не ведаешь? Не обида то, подлую удавку едва не накинул ты ему на шею!
– Язык-то поганый прибереги для другого дела, Симка! – дёрнулся он на койке.
– Что слышала, то и передаю…
Турин во все глаза впился в женщину, руки его дрожали от напряжения, сжались кулаки – так и разорвал бы в клочья!
– Тихон из больницы, куда ты его упрятал, в ту же ночь дёру дал, – отступила подальше от койки Серафима. – И с дружками своими на кладбище промышлять отправился да там тебя и застукал.
Турин переменился в лице.
– Чего побледнел-то? Правду, значит, ворюга открыл Корнету?
– Ты говори, говори… – сверкнул Турин глазами, весь словно стрела на тетиве, догадался, о чём речь пойдёт.
– С подлюгой тем, что бабку под трамвай сбросил да за которым следить его просил, сам же ты и обнимался у могилы. Не ту бабку-то хоронил, Василий Евлампиевич?
– Не ту… – отвернулся Турин. – А чего он сам у меня побоялся спросить? Подошёл бы, так, мол, и так…
– А вы бы вдвоём в ту же яму и его! – хмыкнула она. – На машине вместе укатили, любезно беседуя. Объясни мне…
– Не тот ты человек, чтоб пред тобой ответ держать! – оборвал он её.
– А ведь спросит тебя Тихон с дружками…
– Спросит – отвечу. Тебя не выдам.
– За что же меня-то винить? Слово в слово и передала, что слышала! – изумилась она.
– За то и благодарен. Открыла ты мне глаза на многое, – Турин попытался изобразить улыбку, но кислой она получилась, вымученной. – Я всё в потёмках плутал насчёт той гадины. А после твоих слов и встали на место все детальки.
Он оглядел койку, обвёл тоскливым взором ненавистную палату:
– На волю бы мне. Залежался. Вокруг столько всего творится, а я как в колодце оказался. Слухами живу… Но сегодня ты глаза мне открыла на многое. Спасибо.
Серафима так к стенке и привалилась – смертельным холодом пахнуло от его слов.
