Всеволод Плешков
Убегая по янтарному берегу
7. Разговор о находке
Хорошо, что я ношу вещи только тёмного цвета, на них не видно пятен от машинного масла, грязи и ржавчины. Снимаю перчатки и усаживаюсь на автомобильное кресло у стенки. От старенького Passat’а остался лишь голый кузов и полуразобранный двигатель, остальные части машины аккуратно размещены по всему гаражу: что погабаритней стоит на полу, что покомпактней лежит на полках и в ящиках. Кузов необходимо попилить и сдать металл Юричу. Надеюсь, он снова не будет требовать от меня документы на умерщвлённое транспортное средство, прошлый владелец их так и не нашёл.
В воротах появляется Павел. Мы жмём руки, после проходим вглубь гаража, где я, сделав музыку тише, занял своё место у столика. Друг усаживается напротив.
– У нас в больнице решили заменить старые камеры на камеры с функцией распознания лиц. Это был настоящий кошмар. Угадай, кто этим целый день занимался, – Паха смотрит на меня. Я молчащим кивком спрашиваю: «Кто?» – Я! Приехали мужики из управления ФСБ, притащили оборудование и спрашивают: «Где ответственный за информационную безопасность?» Я им, естественно, указываю на Димона. Ну, фэбэсы взяли его в оборот и требуют подписать ответственность за установку, за настройку и за что-то ещё… Тот в шоке, говорит, что такие работы проводить не умеет, отнекивается как может, но всё равно подписывает. Фэбэсы оставляют отделу указ к утру следующего дня всё сделать, а сами уходят! Димон давай просить о помощи, я ни в какую. Не хочется с силовиками лишний раз дело иметь, тем более, оно меня не касается. И что ты думаешь? Этот упырь пошёл к главврачу, и тот заставил меня ему помогать. Целый день на это убил! Завтра ещё эти придут…
– Да-а-а-а… То у вас камеры даже звук не записывают, то сразу лица распознавать начинают.
– Ага, сам в шоке, «Новый стандарт безопасности»! Главное, установить надо, а как никого не волнует. Димон этот вон диплом купил, а ему говорят: «Делай». Конечно, он ни хрена не сделает! Он даже провода паять не умеет, а тут система видеонаблюдения! Знаешь, что он в итоге делал?
– Не знаю и знать не хочу, – смотрю на стоящий у стенки капот.
– Ничего он не делал! НИ-ЧЕ-ГО! – подвёл черту Павел и рухнул в ладони лицом. – Это просто какой-то кошмар…
– Ты ещё не пробовал в одиночку откручивать двери, – киваю на оные от Passat’а, – ни с чем не сравнимый опыт. Становишься в такие позы, что никакой йоги не надо, а, если ещё крепёжный элемент заржавел…
– Так самое, что обидное, – как ни в чём не бывало продолжает Павел, – Димон получает на три тысячи больше, хотя работы выполняет в два раза меньше. И то вон, иногда мне приходится за него что-то делать!
– Ты всегда можешь отказаться, – он начинает меня нервировать. – Сказал: «Вам надо – вы делайте» и занимайся своими обязанностями. В чём проблема?
– В том, что меня могут уволить.
– И что теперь?
– Ничего, – Паха отвернулся.
Я посмотрел на него и понял, что разговаривать с ним бесполезно. Он как получил место в больнице, так и пустил там корни. Скоро он полы будет мыть, если того потребует старый мордоворот, или вообще в санитары запишется на пол ставки. «Государственное учреждение! Государственное учреждение!» Вечно он залезет в хомут, а потом ноет, когда его по горбине секут. Никто же не мешает принимать решения и что-то менять, но Павел этого никогда не делает. Зачем что-то менять, если можно поныть своему товарищу и смириться? «Всё не так плохо! Здесь на мне ездят, а зарплата небольшая, зато стабильность! Нина хоть и постоянно пилит, зато хорошо готовит и никогда не отказывает, женюсь!» Б-р-р-р, я мотаю головой. Чем дольше пытаешься вникнуть в логику добровольного рабства, тем сильнее питаешь к нему отвращение.
– Здоров, сталкеры, чего такие кислые? – спрашивает Миха. – Ого, ничего себе, ты его расковырять успел! – кореш оценивающе смотрит на Volkswagen и подходит к столу. – Я думал ты провозишься минимум дней пять.
– Как видишь, – шлёпаю ему краба, – справился гораздо быстрее. Сегодня хотел отдохнуть, но дома что-то совсем нечего было делать… Кстати, мне кузов попилить надо будет, поможешь?
– Само собой! Ты только скажи, когда.
– Думаю, завтра.
– Ну давай завтра, я всё равно ничем особо не занят, разве что нужно с документами пару вопросов решить, но это, надеюсь, будет недолго. Завтра, если что спишемся.
– Хорошо. В любом случае, это не к спеху, металлолом никуда не уедет.
– Правильно! Работа не волк, да и волк не работа, – усмехается Миша, что заставляет и меня улыбнуться.
– Парни, – влезает Павел, – у нас всё же есть одно важное дело. Точнее вопрос, который надо решить. Что будем делать с куском янтаря? Где он вообще?
– Здесь, – достаю из кармана «Аммонит» и кладу его на стол. – Что будем делать? Продавать, что ещё?
– И куда его продавать? – у Павла дёргается нога. – Кому? Это необычный кусок, такой на украшения не подходит. Я даже не знаю, что с ним можно сделать, кроме как отправить в какой-нибудь из музеев.
– Ага, и кто нам заплатит? У нас, если ты его в музей принесёшь, дай Бог, скажут спасибо и за просто так заберут, а могут в полицию сообщить, и будем потом лет пять на штрафы работать. Нужен другой вариант.
– Можно поискать коллекционеров, уверен любой из них захочет заполучить во владения столь уникальный предмет. Я проверял, никто в мире не находил янтарь с таким большим инклюзом! Ты подумай, какой будет спрос и какая цена!
– Только кто захочет платить эту цену? – впиваюсь глазами в Павла.
– Тот, кто захочет его купить, – он смотрит, не отворачиваясь.
– Товарищи, – Миха берёт «Янтарный аммонит» в руки, – тише. Давайте трезво оценим ситуацию. Точнее вы оцените, а я вас послушаю, сами знаете, не эксперт в янтарных делах.
– Что тут оценивать? Ситуация сложная, камень продать надо, а куда его продавать непонятно. Я даже не знаю, сколько он может стоить.
– Пишут, Немецкий Естественнонаучный музей платит огромные деньги за редкие ископаемые. Суммы варьируются от нескольких тысяч до нескольких миллионов евро.
– Замечательно! Только мы не в Европе!
– Я это к примеру, – обиделся Павел. – Короче говоря, стоит рассчитывать минимум на несколько миллионов рублей. Если выставить цену хотя бы в четыре, за три точно удастся продать.
Скрипнули ворота, и со стороны входа послышался противно знакомый голос:
– Кого вы тут собираетесь продавать?
– Машину, – ехидно ответил лейтенанту Миха, – эту, – кореш указал на кузов.
– Ты не паясничай, Бабочкин, тебе не к лицу. Как ты считаешь, Огнеборцев? Или тебе его идиотские шуточки нравятся?
– А где он шутил? – смотрю на Черёмухова, косясь на стол. «Янтарного аммонита» нет. – Мы действительно обсуждали продажу этого Volkswagen’а. Вам, кстати, не нужен? Не битый, не крашенный, почти на ходу.
– Умничать в участке будешь, – лейтенант навис над столом, – а сейчас лучше скажите, что вы делали вчера вечером? Снежков, давай ты скажешь. Ты явно умнее своих друзей.
– Товарищ лейтенант, – Миха поднялся и расправил плечи, – что вы себе позволяете? Это же беспредел! По какой причине вы унижаете меня и моего дорогого друга? Разве мы сделали что-то плохое? Отнюдь! Сидим в гараже высокопочтенного Игоря, – он, склоняясь, жестом представляет меня, – ведём культурные разговоры о насущном. В частности, о том, что делать с этим представителем VAG. Заметьте, мы даже трезвые.
– Очень хорошо, что вы трезвые, – объявляется капитан Сверепеев, – значит закончим быстро.
Мы переглянулись. Павел сложил руки на стол и опустил глаза. Я смотрю на представителей власти, склонив голову на бок, сгорая от нетерпения. Какого чёрта они сюда припёрлись?
– Уверен, вы уже знаете, что на Заостровском пляже был найден труп. Кому он принадлежал знаете? – мы дружно помотали головами. – Леониду Спичкину, человеку, активно промышлявшему незаконной добычей янтаря для последующей продажи. Это о чём-нибудь говорит?
– Нет, я такого даже не знаю, – кошусь на сверлящего меня взглядом Черёмухова.
– Что прям не знаешь? – произнёс он с вызывающим недоверием. – Ты же сам из любителей пособирать государственные ископаемые.
–Если я и ловил когда-то янтарь – не значит, что знаю всех, кто бы этим занимался.
– И всё-таки, «да» или «нет»? – снова задаёт вопрос Сверепеев.
– Никого я не знаю! – складываю руки на грудь. – Повторяю, с этим занятием я давно завязал. Ищите других для своих допросов, а нас трогать не надо, только зря наше время потратите.
– Мы сами решаем кого трогать, а кого нет, – капитан стоит неподвижно, – и, если мы к вам пришли, значит были на то причины. Ты ведь не продал свой сочок, да, Игорь? А ты, Павел?
– Кто их купит? Кризис в стране, – бросаю в ответ.
– А когда его не было? – плюётся Черёмухов. Смотрю на его ботинки и жалею, что он не попал.
– Заткнулись! – рявкает Сверепеев, Павел подпрыгивает на месте. – Вернёмся к делу. Что-нибудь про оторванную ногу знаете? – он смотрит то на меня, то на Павла. Оба молчим. – Повторяю вопрос: известно ЛИ вам что-нибудь про оторванную ногу?
– Какую ногу? – не понимаю, о чём он.
– В самом деле… – говорит Паха.
– Блин, пацаны, вы серьёзно не видели? – улыбается Миша, доставая из кармана смартфон. – Не видели? – с насмешкой переспрашивает он и показывает экран, транслирующий запись из группы «Новости Пионерского».
«Во время волонтёрской уборки Заостровского пляжа, организованной кандидатом в губернаторы Калининградской области, Владиславом Александровичем Ледниковым, была обнаружена нижняя конечность, принадлежащая человеку. Отделённую от тела ногу нашёл сын кандидата, Август Ледников…» – текст по большей части содержит описание того, как мужчины Ледниковых активно сотрудничали со следствием. Я взглянул на единственную фотографию, прикреплённую к записи, на ней изображён кандидат со своим сыном.
– Вы об этом? – спросил я. Капитан кивнул. – Как видите, только что узнал.
– Вижу, – говорит Сверепеев. – Как думаете, если установим личность хозяина, имеет смысл обратиться к вам? Может окажется, что кто-нибудь из вас его знал? – снова холодный взгляд падает то на меня, то на Павла.
– У меня знакомые ног не теряли, – смотрю Сверепееву в глаза, – и сами знакомые не терялись. Ничем помочь не смогу.
– Полагаю, ты тоже?
– Правильно полагаете, – ответил Паша. – В конце концов, мы не единственные, кого можно спросить.
– Знаем, что не единственные, – говорит лейтенант. – С вами, граждане, вообще дела иметь неприятно. Вы какие-то зажатые что ли… Несговорчивые.
– Ну вот и найди сговорчивых! – бросаю в щуплого выродка.
– Ха, да ты, видно, совсем забываешься, Огнеборцев, – Черёмухов подходит ближе. – Думаешь, самый умный? Или, если мы тебя с янтарём не ловили, значит не знаем, что ты его продаёшь? Все всё знают и всё понимают, просто тебя жалко, оттого никто и не трогает. ПОКА, – он тычет мне грудь пистолетом из пальцев. – Всё может в любой момент измениться.
Смотрю на урода в погонах, сжимая кулаки. Не зря говорят, в полицейские зачастую идут те, кому более остальных в рожи харкали, передо мной яркое тому доказательство. Черёмухова попускал в школе каждый, кому не лень. Класс восьмой, помню, идём с Михой в столовую, а из тёмного угла как раздастся визг, поворачиваю голову, а там этому дрищу-одиннадцатикласснику соски выкручивает двое девятиклассников, Виктор и Олежа. Потом встретились на следующей перемене, разговорились, и выяснилось, что пацаны в туалете курили, а Черёмухов сдал их завучу. Зачем? «Ну мы у него мелочь просили, а он нам её всегда отдавал, – пожал плечами Олежа». «Оказывается, ему это не нравилось и из-за якобы он не мог пообедать, – добавил Виктор. – Непонятно только, почему в таком случае он просто не говорил “нет”. Мы бы сразу отстали…» История, развеселившая нас тогда, пугает меня сейчас. Если так подумать, любой обиженный на жизнь человек может поступить в университет МВД, по окончанию которого у него будет в руках возможность отыграться на обидчиках. Правда, зачастую до обидчиков руки, вооружённые правосудием, не добираются, оттого атакуют тех, кто оказался в при делах их досягаемости, и здесь уже становится неважно обидчики это или нет. Смотрю на Сверепеева. Он противоположность своего подчинённого, тот редкий случай, когда человек пошёл в силовую структуру действительно, чтобы служить закону, однако, увы, его не пощадила профессиональная деформация. Как говорится, с волками жить – по волчьи выть…
– Товарищи полицейские, давайте жить дружно, – Михаил встаёт между мной и представителями закона.
– У друзей друг от друга секретов нет, – говорит Черёмухов.
– А у нас их и нет. Мы действительно знаем о трупах не больше вашего. Разве кто-нибудь из нас когда-нибудь обманывал вас, капитан?
– Обманывать не обманывали, – он обводит нашу компанию взглядом, – но недоговаривать вы любители. Впрочем, это уже дело другое. Пойдём, Женя, не будем здесь терять время, – Сверепеев направился к выходу. Остановившись на полпути, он обернулся и сказал: – Если по жмурам станет что-то известно – звоните.
– Само собой разумеется, – в знак прощания Михаил поднимает руку, я молча киваю, а Павел наконец поднимает глаза.
Оказавшись на улице, капитан Сверепеев отходит к служебной машине и подкуривает сигарету. Выйдя следом и не удосужившись закрыть за собой ворота, лейтенант Черёмухов спрашивает:
– Вы действительно считаете, они чистые?
– Да, – выдыхает горький дым Сверепеев. – К убийствам они не причастны и знать ничего не знают. В этом я могу быть уверен.
– А я, если честно, не очень. Какие-то эти ребята сегодня нервны, особенно этот… Снежков, сидел трясся, прятал глаза… Подозрительно как-то. Может они снова удачно съездили за янтарём? Как-то раз Павла остановил Муровьёв, так тот от страха еле права отыскал, Лев ещё мне потом говорил, чувствовал: нужен обыск, однако настроения проводить его не было. Так оказалось в этот день Снежков как раз ехал на сделку, имея при себе грамм триста крупных кусков!
– Черёмухов, – с раздражением говорит капитан, – у нас два трупа, от одного из которых найдена всего часть. Зацепок нет, – он жжёт подчинённого взглядом. – Какие к чёрту куски?! Ты вообще понимаешь, сколько у нас работы?
– Понимаю…
– Тогда почему я от тебя слышу про янтарь?! На свободе бродит убийца, о котором ничего не известно: ни личности, ни мотивов. Им может быть кто угодно, а всё, что имеется на руках – лишь догадки.
– Но вы сами говорили, что это скорее всего какая-нибудь банда янтарщиков устраняет своих конкурентов. Эти чем не подозреваемые? – лейтенант кивает в сторону гаража. – Тоже янтарщики, тоже ездят ночами на отдалённые пляжи с ультрафиолетовыми фонариками и сочками…
– Не их уровень, – обрывает его капитан. – Да и это всего лишь догадки, доказательств, что убийца кто-то из ловцов пока нет.
– Я бы в любом случае приглядывал за этими, уж слишком они мне кажутся подозрительными, – Черёмухов наблюдает за тем, как Игорь закрывает ворота.
– Какого хрена им было нужно? – возвращаюсь к парням. – Пришли, начали качать ни с того, ни с сего, будто у себя дома! И где янтарь?
– У меня, – Миха кладёт его на стол. – Я как рожи ментовские увидел, сразу его припрятал. Ещё бы чуть-чуть и всё, плакала наша находка в нагрудном кармане голубой рубашонки, прям у самого сердца её носителя, если таковое у него есть. Почему-то в этом я сомневаюсь…
– Не думал податься в философы? – спрашиваю кореша.
– Да как-то нет… Считаешь стоило бы? – улыбается он. Я пожимаю плечами.
– Ладно, нам надо что-то делать с находкой. Черти в погонах совсем развязались, они так могут и в квартиру зайти и перевернуть там всё. «Янтарный аммонит» необходимо спрятать.
– Предлагаю сделать это в районе Камня лжи, там точно никто рыскать не будет. Положим янтарь в коробочку и закопаем возле неприметного дерева.
– Хорошая мысль, – смотрю на Павла. – Что скажешь?
– Можно, – кивает Миха. – Только сфотографируйте его предварительно, чтобы было, что показать потенциальному покупателю.
– Сейчас этим займёмся, – я встаю за линейкой, – а как стемнеет поедем закапывать.
– …У нас один сослуживец был, который очень интересовался историей, – Миша пинает камень, – так вот он заключил, что вся история человечества – это американские горки. Мы медленно поднимаемся к благосостоянию, а потом стремительно катимся к варварству, и так постоянно, с той разницей, что каждый следующий бугор выше и следующая за ним впадина не так глубока. Поэтому-то мы и не ладили. Он считал, что нас ждёт светлое будущее, пусть и не без чёрно-белых полос, но всё же преимущественно светлое, а я считаю, что человечество вымрет раньше, чем хотя бы увидит свет. Наша культура на полной скорости несётся в тупик.
– Ты пессимист, – сказал Паха.
– В каком месте я пессимист? – удивился Миша. – Я самый жизнерадостный человек на планете! Если кто и пессимист – это ты.
– Я, между прочем, не говорил, что человечество скоро вымрет, потому что это абсурд. Если думать в этом ключе, то выходит жизнь вовсе бессмысленна, а всё, чем мы занимаемся бесполезно.
– И я такого не говорил! Ты коверкаешь мои слова! Я сказал, что человечество вымрет раньше, чем увидит светлое будущее, а не, что оно вымрет скоро. Наше поколение, да и десяток следующих, не застанет конца света, а значит он ещё далеко.
– Это не меняет сути.
– Почему же? – Михаил остался без ответа со стороны Павла. – Ладно, Игорь, – он хлопает меня по плечу, – рассуди нас.
– Я вас не слушал, – бросаю лишь бы не увязнуть в их разговоре.
– Игорь? – кореш догоняет меня, обгоняет и заглядывает в глаза, я останавливаюсь и смотрю на него. – Ты чего такой поникший?
– Не выспался, – признаюсь и двигаю дальше. – Постоянно вскакивал, считай, что не спал вовсе. Снился какой-то сюр.
– А поподробней?
– Да-й-й… – отмахиваюсь, – долго рассказывать, не хочу, – незачем – Давайте к этому, – указываю на дуб.
Миха дальше расспрашивать не стал. Мы подошли к дереву и, после непродолжительных споров на предмет пригодности места между корней, Павел начал копать. Вскоре ямка была готова, я погрузил в неё коробочку, и мы принялись её засыпать. По окончанию процесса Миша положил сверху веточку и сказал:
– Это для дополнительной маскировки, чтоб уж точно никто не нашёл.
8. Ненайденная работа
– Доброе утро, сынок, – мать садится за стол.
– Доброе, – размешиваю сахар в крепчайшем кофе. Угораздило же снова лечь в три часа ночи, знал же, что вставать в 7:30… Зеваю. Кажется, режим сна – это то, над чем я не властен, сколько бы не приводил его в норму, сколько бы силы воли не тратил, наступает тот день, когда режим падает, а я обретаю свободу смотреть и читать всё, что желаю столько, сколько хочу, за что потом расплачиваюсь недосыпом и сухими глазами. Уже третьи сутки говорю себе: «одну серию и спать», после чего смотрю их штук семь. Я и в Москве страдал от пристрастия к ночным свиданиям с художественными произведениями, однако почти никогда не засиживался с ними до часа, что уж говорить о трёх… Голова раскалывается. У отца зазвонил телефон. Рингтон ультразвуком колит барабанные перепонки, отчего мозги будто превращаются в жижу, состоящую из пренеприятной мелодии. Наконец он отвечает, и она затихает. Я могу выдохнуть. Пока отец разговаривает, пью кофе, надеясь, что он хоть немного поможет мне чувствовать себя лучше. Знаю, что зря надеюсь, ведь для моего организма этот напиток давно из стимулятора превратился в наркотик.
– Значит так, – пока я висел в полудрёме отец успел завершить разговор, – у меня в администрации появились кое какие дела, поэтому в избирательный штаб ты поедешь один, там встретишься с Ритой, она тебе всё покажет. Понял?
– Может, раз такое дело, я останусь дома и займусь учёбой, а уже завтра вместе съездим туда? Не хотелось бы потом просидеть за разборами кейсов все выходные.
– Всё успеешь, – режет отец. – Вернёшься домой и займёшься учёбой. К тому же, работа в избирательном штабе для тебя также является её частью.
– Да, только помимо неё у меня есть ещё куча дел, требующих внимание, и, к слову, Эдуард Валентинович точно не будет в восторге, если я ему отчитаюсь о выполнении присланных им заданий в воскресенье глубоко за полночь.
– Ничего не хочу слышать, – отец встал из-за стола, – ты мне сказал, что обо всём позаботился, значит, если понадобится посидеть в выходные за учебниками – посидишь за учебниками. Эдуард… Валентинович, уверен, поймёт и пойдёт навстречу. А ты пойми, что сейчас приоритетом для тебя должна быть карьера, а уже потом «куча дел». Я поехал, как встретишься с Ритой – дашь знать, – бросил и ушёл.
Мы остались вдвоём. Мать, не обращая внимание на происходящее, продолжала пить чай, она не сказала отцу ни «удачи», ни «счастливо», ни что-либо ещё, будто он просто вышел в соседнюю комнату и через мгновение вернётся. Послышался хлопок входной двери. Мать и на него не обратила внимание. До сих пор непривычно видеть её столь равнодушной по отношению к супругу, в котором она ещё несколько лет назад души не чаяла.
– Ты чего не поехала с ним? Вам же обоим в мэрию.
– Не хочу, вдруг Владу после работы понадобится куда-нибудь отлучиться, тогда мне придётся ехать домой на такси, а я этого не люблю, да и вдруг у меня какие планы появятся…
– Жаль, хотел попросить у тебя машину, на Сельму добираться общественным транспортом не слишком удобно.
– Там останавливается электричка.
– Да, но ближайшая только через полтора часа, а от станции ещё потом, судя по картам, минут пятнадцать идти до офиса. На машине всё ж было б удобней…
– Ничего страшного, прогуляешься – мать ставит точку.
– Ну да… ничего страшного, – повторяю за ней и делаю глоток остывшего кофе.
Всё же мать стала отстранённа не только по отношению к отцу, но и по отношению к жизни. В день встречи, она казалась абсолютно такой же, какой была несколько лет назад: жизнерадостной, энергичной, всегда открытой и искренней. Сейчас это будто тень того человека, мать холодна, неулыбчива и замкнута глубоко в себе. Раньше любой завтрак превращался в обсуждение грядущего дня и заканчивался теплейшими пожеланиями, после которых мы обнимались, а отца она целовала в щёчку. Конечно, чем старше я становился, тем меньше мне нравились подобные нежности. Дошло до того, что мы перестали обниматься вовсе, какое-то время это казалось мне естественным, ведь я рос и постепенно сепарировался от родителей, однако, когда я заметил, что и отца мать обнимать перестала, принятие сменилось удивлением и непониманием. После всё короче становились и разговоры, мама с затевала их с прежним задором, однако ни я, ни отец её рвения не разделяли, что, понимаю только сейчас, ранило её до глубины души, но она не сдавалась и продолжала попытки сохранить ту теплоту и искренность, что должна царить у семейного очага. К сожалению, силы конечны у всех. Восемнадцатилетним я сидел за столом в тишине, а по окончанию трапезы молча уходил в свою комнату, иногда раньше отца, иногда позже тем самым становясь свидетелем его молчаливого ухода.
– Мам, – попытка нарушить многолетнюю тишину, – почему я вообще должен этим всем заниматься? Почему я должен ехать в этот избирательный штаб, почему должен продолжать ненавистную мне учёбу, почему в конце концов должен вариться в политике?
Она смотрит на меня, затем опускает голубые глаза, снова смотрит на меня, складывает руки в замок и говорит:
– Потому что это твоя обязанность. Тебе нужно в этой жизни стать кем-то и политика – отличный путь…
– Но не я его выбирал, это сделали вы, а конкретно отец. Он настоял на том, чтобы я сдавал историю и обществознание, затем, чтобы подавал документы на политические направления, и даже решил за меня, что в МГУ буду учиться именно он. Я вообще терпеть не могу политику…
– Август, прекрати городить ерунду. Ты не знал, куда поступать после школы, отец помог тебе с определением, а дальше всё сделал ты сам, никто не мешал выбрать другое направление или другой институт. Всё было в твоих руках.
– Как же… то есть я могу остаться дома и заняться своими делами? – смотрю на мать, приложив кружку к щеке.
– Нет, сейчас ты поедешь в Калининград и будешь делать там то, о чём договорился с отцом, а после делай что хочешь.
– Но я ничего не хочу! – вырывается из подсознания.
– Значит этим и занимайся, но только после исполнения своих обязательств. Не забывай, что отец потратил огромное количество сил, денег и времени для того, чтобы ты мог сейчас иметь то, что имеешь. Пожалуйста, не подведи его.
– Что значит «не подведи»?
– То и значит, приложи все усилия к вашему общему делу, выполни своё обещание.
Ответить мне было нечего. Мать молча продолжила завтракать, а я, допив не бодрящий напиток, отправился в свою комнату. Лёжа на кровати, вставил в уши наушники, включил песню «Это пройдёт»[1] и уставился в потолок. Позже, когда веки самопроизвольно начали закрываться, я перевернулся на бок и взгляд забегал по интерьеру, останавливаясь то на переполненной книжной полке, то на плакате «Lumen», то на картине «Звёздная ночь»… Глаза всё же встретили темноту. Я вскакиваю на ноги и пулей отправляюсь в ванную комнату. Холодная вода помогает взбодриться, чищу зубы, ещё разок умываюсь и возвращаюсь в комнату, где на этот раз сажусь в компьютерное кресло. Послышался хлопок дверью, мать отправилась на работу. Откинувшись на спинку, капаю в глаза увлажняющего раствора и спустя пару секунд вроде бы окончательно прихожу в чувства.
Не хочу ехать в Калининград. Я не был там с тех пор, как поступил в университет, не приезжал специально, чтобы лишний раз не касаться воспоминаний о временах, безвозвратно ушедших. И вот сейчас мне придётся вернуться не просто в тот город, а в тот район, где я когда-то учился в гимназии. В восьмом классе к нам пришла Мария, которая как позже выяснилось, тоже жила в Пионерском. Да и, на самом деле, не только с ней у меня были тёплые отношения, местами компенсирующие растущий дефицит оных в семье. Мария, Демид, Серафим, Ася, пацаны с рукопашного боя, имена которых я давно позабыл, Коля, сосед по парте, столько людей тогда было рядом, а сколько ещё было неподалёку… Жаль, что ключевое слово здесь «было». После перехода в десятый класс многие исчезли из моей жизни, а после выпускного из школы к ним присоединились немногочисленные оставшиеся, в итоге какой-то период рядом не было никого. Знаю, во многом это моя вина, я перестал уделять внимание межличностным отношениям и растворился в учёбе, никогда не писал бывшим одноклассникам хотя бы для того, чтобы просто спросить, как дела или чем они занимаются, даже никого не поздравлял с праздниками, считая это чем-то ненужным. Думал, на развилке нужно забыть всех, разошедшихся по направлениям отличным от твоего. Дурацкая мысль. Много позже узнал, что тропинки имеют свойство пересекаться вновь.
Говорят, никогда не поздно что-то исправить. Сомнительное изречение, не под все ситуации подходящее, но может в моём случае смысл имеющее. Стоит ли написать кому-нибудь из старых друзей? Не без сомнений я захожу во Вконтакте. Онлайн лишь Серафим. Дата последних сообщений: 31.12.2020, он тогда мне отправил бесплатный подарок без какой-либо подписи – рогатую ёлку в новогодней шапочке. Я отправил в ответ такой же.
– [Привет] – пишу сейчас. На что я вообще надеюсь, чего хочу?
– [Привет] – практически сразу отвечает Серафим. – [Это ты?] [Тебя не взломали?]
– [Это я, меня не взломали] – не знаю, что сказать дальше. Неловко. Минут пятнадцать я сидел, уткнувшись головой в стол прежде, чем решился положить пальцы на сенсорную клавиатуру. – [Я вернулся в область и сейчас планирую поехать Калининград, в район ТЦ «Сельма». Как ты смотришь на то, чтобы встретиться, пообщаться? Понимаю, от меня не было ни слуху, ни духу, но всё же, вдруг есть желание поболтать, как в старые добрые.] – отправляю, и зрение тут же становится расфокусированным. Серафим печатает…
– [Да, всё нормально, всё понимаю, дела] [Что касается встречи…] [Ну я в Питере, этим всё сказано] – кучка смеющихся до слёз эмодзи. – [Поступил здесь в магистратуру на юридический] [Хорошо ВУЗ оплатил перелёт, иначе бы тоже остался в Калининграде] [А ты какими судьбами?]
– [Да… по семейным обстоятельствам] [А кто-нибудь из наших вообще здесь?]
– [Смотря кого ты считаешь нашими] – смайлик. – [Но, если серьёзно – нет] [Демид в Казани, Ася как и я в Санкт-Петербурге, Тимур и Карина ещё после мобилизации уехали за границу] [С остальными я мало общался, поэтому про них не знаю]
– [Понятно] – поникши, ответил я. – [А как у тебя обстановка?]
– [Нормально] [Вот сижу, разбираю уголовные дела] [Правда, сейчас я отвлёкся переслушать «Magic City»[2]], но это ладно] [Песня доиграет, пойду дальше в документах копаться] [У тебя как?]
– [Тоже нормально] [Скоро, как и говорил, поеду в Калининград] – ватным пальцем тычу по клавишам на экране.
– [Ну] [В таком случае, удачи тебе] – смайлик с розовыми щеками. – [Рад был списаться] [Надеюсь, когда-нибудь и до встречи дело дойдёт] – подмигивающий эмодзи.
– [Взаимно] – смайлик с розовыми щеками. – [Тоже на это надеюсь]
Серафим отметил последнее сообщение реакцией «Огонь», тем самым поставив точку в нашей непродолжительной переписке. Следовало ожидать, что я ни с кем не увижусь, да и хотел ли этого на самом деле до сих пор неизвестно, может быть да, а может и нет, одно знаю наверняка: в избирательный штаб я не хочу совсем.
По пути на вокзал мне не встретился ни один человек, и, кажется, если бы наушники оказались сняты, единственным, что уловил слух стала бы тишина, раз нарушенная проезжавшей по Калининградскому шоссе Audi. Город выглядит мёртвым. Впрочем, он для меня всегда был таким, независимо от присутствия на улицах людей, ведь среди них не бывало тех, кого я мог знать.
Навигатор привёл к нужному зданию. Лифт поднимает меня на восьмой этаж, где я, отыскав дверь с надписью «Народное объединение», кладу руку на кнопку звонка. Сразу нажать её не выходит, будто какая-то сила не даёт пальцу продавить белый прямоугольник внутрь, чтобы тот инициировал звуковой сигнал, обозначив моё прибытие. Из-за двери доносятся десятки голосов, образующих монотонный гул, слушая который, возникает желание снова надеть наушники, включить музыку и забыться в её звуковых волнах, однако невидимый защитник уходит, и палец давит на белую пластину. Раздаётся звенящий треск. Обсуждения за дверью не прекратились, будто никто кроме меня не услышал отвратительного звука, так резво режущего слух. Нажал на кнопку ещё раз. Даёт ли это Вселенная знак, что мне здесь нечего делать? Самое время развернуться, вызвать металлическую коробку и уехать вниз, чтобы, оказавшись на свежем воздухе пойти… Щёлкнул замок, и дверь распахнулась. На меня смотрит худощавый парень, лет восемнадцати на вид, одетый по всем правилам в белую рубашку и чёрные брюки.
