Всеволод Бенигсен
Чакра Фролова
Утром Тимофей растряс невыспавшегося Никитина и принялся с жаром рассказывать о своей идее – общедеревенской радиоточке. Он рассказал, что в свое время раздобыл радиотранслятор, именуемый в народе «тюльпаном», и теперь мечтает установить его на пересечении трех главных, а точнее, единственных улиц Невидова. К «тюльпану» прилагались ламповое радио, собранное, естественно, тоже им, а также небольшой генератор, вроде моторчика на бензине. Правда, с бензином напряженка, но ведь Никитин не будет против, если Тимофей немного отольет из бака их автомобиля? А, главное, у большого колодца, имеется телеграфный столб – идеальное подспорье.
– Главное – начать, – говорил Тимофей с жаром и тормошил Никитина. – Народ тут упрямый, но я упрямей. У меня радио так ловит, что будь здоров, не кашляй. Один раз включу им, потом уже сами будут просить. Здесь же темнота, вечная полярная ночь. Понимаешь?
Никитин со сна кивал и тер глаза. Наконец, обрел дар речи и попросил опохмелиться.
Терешин беспрекословно налил Никитину какой-то настойки.
– Мой рецепт, – гордо сказал он, протягивая стакан.
Настойка была крепкой, вонючей и горькой. Никитин поморщился, но выпил.
– На чем это она? – прохрипел он, чувствуя, как жидкость благодатным теплом разливается по венам.
– На говне коровьем, – спокойно ответил Тимофей, забирая стакан у оператора.
– На чем?!?
Никитина чуть не вырвало, но желудок был пуст, и он только промычал, высунув язык и вытаращив глаза.
– Да не бойся, – похлопал его по спине Тимофей. – Не отравишься. Знаешь, сколько в навозе полезных биологически активных веществ?
– Не знаю и знать не хочу, – отрезал Никитин, отплевываясь и вытирая рукавом губы. – Тьфу. Все. Пошли уже.
– Куда?
– По бабам. Шучу. Ну, радио твое устанавливать. Куда ж еще?
– Аа, – обрадовался Тимофей. – Это мы мигом. Может, еще настоечки?
– Хорошего помаленьку, – мотнул головой оператор и, встав, потянулся. Настойка, однако, сделала свое дело – головную боль как рукой сняло.
Глава 10
Пока Никитин придерживал лестницу, Терешин тянул провода и закреплял транслятор. Сначала мимо прошел Гаврила. Хмуро поздоровался с Никитиным и кивнул Тимофею. Потом прошли со своими козами и коровами Серафима и Лялька, главные деревенские зубоскалихи, молодые, ладно скроенные девки лет двадцати.
– Эй, Тимоха! – крикнула Серафима. – Ты че на столб забрался? Между ног зачесалось че?
– Без сопливых разберемся, – беззлобно ответил Тимофей.
– Или никак топиться надоело, повеситься решил? – намерилась следом за подругой блеснуть остроумием и Лялька.
– За козой своей следи лучше, – раздраженно огрызнулся Тимофей. – Еще раз мой забор сломает, я ей рога спилю.
– Ты бы свои сначала спилил, – крикнула Лялька, и обе девки засмеялись, хотя жена Тимофея, Галина, была абсолютно верна мужу, и никакого смысла эта реплика не несла.
– А ты кто будешь? – отсмеявшись, спросила Серафима у Никитина.
– Ну, че привязались?! – крикнул Тимофей. – Федор это. Из города приехал. Шли б вы стороной. Через полчаса вертайтесь. Радио буду включать.
Появление незнакомого, да еще городского, человека было в Невидове событием исключительным, а потому Серафима с Лялькой не только не пошли «стороной», как им советовал Тимофей, а, наоборот, еще больше оживились.
– А Федор че, язык, что ли, проглотил, сам сказать не может? – спросила Серафима.
Никитин оценивающе посмотрел на выпирающий бюст Серафимы, затем опустил взгляд на ее загорелые икры.
– На тебя глядел, облизывался, вот язык и проглотил, – сказал он, нагло улыбаясь.
Серафима, видимо, привыкла к комплиментам, посему нисколько не смутилась.
– Ишь ты, резвый какой! Чего ж ты лестницу держишь, коль такой резвый? Лез бы сам ведро вешать.
– Сама ты «ведро», – обиженно буркнул себе под нос Тимофей.
– К лестнице ревнуешь? – ухмыльнулся Никитин. – Могу и тебя подержать.
Он знал, что вступает в неравный бой, ибо никакой даже самый остроумный краснобай никогда не справится с двумя подружками-хохотушками, если они вдруг решат его высмеять, но все-таки решил рискнуть, сделав ставку на многозначительный эротический подтекст.
– Руки не выросли, чтоб меня держать, – продолжила пикировку Серафима.
– Если в одном месте не выросло, значит, в другом взошло, – продолжил наступление Никитин, почувствовав, что, кажется, понравился Серафиме. Как и она ему. Его вообще тянуло к таким – зубастым, своенравным, – тем, что вроде брыкающихся кобылок, которых надо объезжать. Лялька была, впрочем, тоже ничего, но Никитин не был уверен, что потянет двух зараз.
– Что это у тебя взошло? – недовольно фыркнула Серафима. – Луна в голове, что ли?
Лялька засмеялась – ей нравился образный юмор подружки.
– Луна взошла, значит, спать пора, – невозмутимо ответил Никитин. – Пойдешь спать, не забудь позвать.
Вдохновленный призывными формами Серафимы, он невольно перешел на странный стиль стихотворных деревенских пословиц.
– Одного уже позвала, да с утра прогнала, – в лад оператору ответила Серафима.
– Меня позовешь, по-другому запоешь, – ответил Никитин и с досадой вспомнил о необходимости помогать с транслятором, потому что с гораздо большим удовольствием пошел бы сейчас с девками на выгон.
Но тут уже Тимофей потерял терпение.
– Эй, Федор! – крикнул он. – Долго ты там будешь лясы точить? Провод подтяни! А ты, Серафима, иди, куда шла. Нечего тут отираться. И Ляльку забирай.
– Тебя не спросила, куда мне идти, – огрызнулась Серафима.
– А ты спроси, я скажу, – раздраженно ответил Тимофей. – Тяни провод, Федор!
Никитин напоследок еще раз окинул Серафиму с головы до ног пожирающим взглядом и стал подтягивать провод.
Серафима хмыкнула и, закачав бедрами, пошла дальше. Следом побежала Лялька. Козы и коровы, которые терпеливо ждали хозяек, тоже пошли, радостно мекая и мыча. Одна корова на радостях даже шлепнула лепешку. Увидев это, Никитин с трудом сдержал прилив тошноты – вспомнилась терешинская настойка.
Едва ушли бабы, появился дед Михась. Он ничего не стал спрашивать – просто подошел и стал наблюдать. Через некоторое время, видя, что его присутствие не вызывает никакой реакции, недовольно пробурчал:
– Опять за свое радиво принялся.
– Отсталый ты, дед, – сказал Никитин. – Для вас же стараемся. Чтоб вы политически зрели, так сказать. Линию партию понимали. Социализм строили. Сами ж потом благодарить будете.
– Да ну, – махнул рукой Михась, чувствуя, что снова столкнулся с чем-то загадочным, по поводу чего у него еще не сложилось четкого мнения. От смущения он тут же сморкнулся.
– Ты, Михась, лучше б народ созвал, – бодро крикнул с высоты Тимофей. – Сейчас все установим, и будет у нас своя радиоточка. Видишь, люди приехали, мне помогли. Им кино снимать надо, а они с нами возятся.
– Кино? – переспросил Михась.
– Кино, кино, – ответил Никитин. – Ты слыхал про кино-то, а?
Михась про кино слыхал, но опять же своего мнения не имел. На всякий случай подыграл.
– А то, – ответил он. – Кто ж про него не слыхал. Про него только глухой не слыхал. Вещь, конечно, нужная. Я не спорю.
– Еще бы, – поддержал его Никитин. – Только техники много требует. А она, зараза, тяжелая. Хотя это смотря что снимать. Сейчас вот ручной обходимся. Я ж раньше по театральной части служил. Административная должность. Труппы театральные собирал. Мотались по городам и весям. Но потом кино захватило. А кино, дед, – важнейшее из искусств.
Услышав знакомое слово в потоке малознакомых, Михась оживился.
– Искусство оно, конечно… это да… Но без пользы. А вот церковь, она для души. Я уже Тимофею говорил. А искусство все ж таки забавы ради.
– Про церковь, дед, забудь, – отрезал Никитин. – Религия – опиум для народа. Это не я, это Маркс сказал.
– Это кто ж такой?
– Ну ты, дед, совсем отстал от жизни, – усмехнулся Никитин. – Немец такой.
– Важный немец? – поинтересовался Михась.
– Для нас самый важный, – засмеялся Никитин. – Главный, можно сказать.
– Мда… – задумчиво протянул Михась.
– Кончай разговоры, дед! – снова крикнул Тимофей. – Народ зови!
– Это можно, конечно, – сказал Михась, – только это… того…
Он задумчиво почесал скулу и, не закончив фразу, ушел. То ли просто так, то ли звать людей.
Следом прошло еще несколько деревенских зевак – все они неизменно зубоскалили, но палку не перегибали, осторожно поглядывая на Никитина – незнакомый человек все ж таки – может, снова еду у них забирать будут. Память о банде Жданько и преследующих ее красноармейцах была еще жива.
Последним прошел Клим, тот самый мужик, которого вчера встретили Никитин и Фролов. Оператор сразу узнал его по все той же петляющей походке, словно тот и не ложился спать, а блуждал всю ночь по деревне.
Как ни странно, он тоже узнал Никитина и подошел.
– Здорово, – сказал он и пожал руку оператору так небрежно, словно тот был закадычным другом. – Нашел Гаврилу?
Никитин кивнул, мысленно восхитившись памятью Клима.
– Дарова, Тимоха, – крикнул тот Терешину, не задирая головы, а глядя на Никитина, будто повторно с ним здоровался.
– Привет, Клим, – ответил Тимофей, крутя отверткой. – Ты, никак, трезвый сегодня?
– Кто, я?! – испуганно дернулся Клим и начал озираться, словно только сейчас осознал, что и вправду трезв.
– Ну а кто? Я-то не пью, – ответил Тимоха. – Не ты ли намедни у Тихона калитку сковырнул?
– Вряд ли, – засомневался Клим и снова начал озираться. – Да и что там сковыривать-то? Она ж хлипкая. Была.
– Значит, ты, – кивнул Тимофей. – Тихон тебя с утра искал, сказал, что ноги тебе переломает.
– Я ему сам что хошь переломаю, – задиристо ответил Клим и снова деловито пожал руку Никитину:
– Ну, бывай.
И ушел тем же зигзагообразным ходом.
Едва он скрылся, как Тимофей закончил прилаживание «тюльпана».
– Готово, – отрапортовал он, спустившись. – Проверим?
– Давай, – ответил Никитин, мысленно прикидывая, далеко ли ушла Серафима с Лялькой и нельзя ли их как-нибудь догнать, раз свою лепту в окультуривание невидовцев он уже внес.
Тимофей принялся что-то подкручивать на своем радиоприемнике, но «тюльпан» упрямо молчал.
– Че-то я недоглядел, – расстроился он. – Может, провод подкачал?
– Скорее всего, контакт где-то отошел, – успокоил его оператор.
В эту секунду на площади появился запыхавшийся Фролов. Увидев мирно склонившихся над радиоприемником Тимофея и Никитина, он облегченно выдохнул и сбавил темп.
– Федор! – крикнул он издалека, но переоценил свои голосовые возможности – опять вышло сипение. Он чертыхнулся и терпеливо добрел до столба. Перевел дыхание. Торопливо пожал руку привставшему Тимофею.
– Александр. Можно просто Саша. А вы, видимо, Тимофей?
– Тимофей Терешин, – церемонно ответил Тимоха.
– Слышь, Федор, – мгновенно бросил Тимофея Фролов, переключившись на Никитина. – Надо ехать. А то и так день потеряли.
Никитин глянул на Тимофея и кашлянул. Затем взял Фролова под локоть и потащил того в сторону.
– Ты лошадей-то не гони, Александр Георгиевич, – горячим полушепотом забормотал он на ходу. – Ну куда нам торопиться-то, а?
– Что значит «куда»? – возмутился Фролов, вырывая локоть. – В колхоз. Или ты собираешься здесь поселиться? Я лично хочу побыстрее отмучиться и вернуться в Минск.
– Да едрена Матрена! Кто ж спорит?! Но один-то день ничего не решит, а тут такое дело. Есть тут, в общем, две девки…
– Какие к черту девки?! – разозлился Фролов. – Ты сюда девок охаживать приехал?
– Ну вот как с тобой работать! – искренне расстроился Никитин и с досады сплюнул.
– Никак! – отрезал Фролов, который и не подозревал, что способен на такой резкий тон. – Над девками работать никак. А над фильмом сколько угодно. С бабами в другой раз и без меня. А сейчас дуем к Гавриле, забираем вещи, и к машине. И никакой выпивки.
– Дай хоть радио установим сначала.
– Нет, – отрезал Фролов. – Может, вы тут до вечера возиться будете. Покуда я возглавляю экспедицию, я решаю, когда ехать. Двадцать второе июня, а мы торчим хрен знает где и занимаемся хрен знает чем.
– Можно подумать, что мы сейчас поедем, не хрен знает куда, чтобы заниматься, не хрен знает чем.
Фролов мысленно проанализировал реплику оператора и подумал, что Никитин в общем-то прав, но правота эта была из другой оперы: тут выпивка, бабы и творческий простой, а там задание студии, от которого, возможно, зависит судьба его фильма. Но ничего доказывать он не стал, а просто развернулся и пошел прочь.
Никитин чертыхнулся, поспешно попрощался с Тимофеем и побежал следом.
Тимофей проводил их взглядом, отер пот со лба и вернулся к радиоприемнику.
Глава 11
Забрав вещи из Гаврилиного погреба, Фролов и Никитин возвращались к машине. Никитин громко и как-то демонстративно кряхтел и вздыхал, явно давая понять, что не одобряет творческий энтузиазм Фролова. Но Фролов, погруженный в свои мысли, не замечал этих осуждающих звуков. Он думал о Варе. А именно пытался представить, чем она сейчас занимается. Воображение, как назло, подсовывало самые непристойные картины, и Фролов злился. Злился на свое малодушие, на свою слабость, на то, что везде и во всем уступает. Как и в данном случае с фильмом. Ведь и Кондрат Михайлович наверняка ничем не поможет. Так зачем, спрашивается, Фролов схватился за эту соломинку? Чтобы лишний раз унизиться? Нет, надо было написать заявление по собственному желанию, а там хоть трава не расти. Эх, если б и в отношениях с женщинами можно было так же просто написать заявление по собственному желанию. Чтоб раз и навсегда. Впрочем, чепуха. Фролов представил, как написал бы такое заявление Варе. И что? Она бы точь-в-точь как начальник, теряющий ценный кадр, сказала бы, что подписать такое заявление не может, что сейчас не время показывать свой гордый нрав, а время действовать сообща. Что каждый человек на счету. Что демонстрировать подобный индивидуализм – это лить воду на мельницу врага. И так далее. Нет, от Вари, как и с места работы, надо уходить только на повышение. Но что есть повышение в любовных отношениях, Фролов не знал. В любви ведь нет градаций. И даже если б нашел Фролов женщину красивее, умнее и добрее Вари, это было бы не повышение, а простая смена декораций. Все равно, что уйти из симфонического оркестра, где ты играешь третью скрипку, на должность директора института востоковедения. Статус, вроде, выше, но душа-то не лежит.
Фролов злился, и злость вымещал на собственном теле, заставляя себя шагать быстро и резко, словно нес не рюкзак с чемоданом, а пуховые подушки. Никитин в свою очередь злился на Фролова: за эту бессмысленную торопливость, за то, что Серафима, заманчиво качнув бедрами, исчезла и теперь вряд ли когда-нибудь повстречается ему.
Так они, каждый погруженный в свою злость – Фролов на себя, Никитин на Фролова, добрели до брошенной машины.
Никитин, которому Гаврила подробно объяснил, как лучше вырулить из лесного тупика, повел автомобиль, аккуратно петляя между деревьями.
– Зря ты, Александр Георгиевич, торопишься, – дал он, наконец, волю мыслям. – Колхоз-то не убежит.
– Не зря, – коротко ответил Фролов. Почувствовав, что вышло слишком резко, решил смягчить тон более пространным ответом:
– Ты – оператор. Ты весь в своих линзах, штативах, планах, ракурсах. У тебя работа, конечно, творческая, но ее качество почти не зависит от материала. Дай тебе снять что-нибудь видовое-бессмысленное, так ты снимешь талантливо. И потом люди будут говорить, как ты все красиво снял. А я целиком завишу от материала. Вот твой коллега, Зонненфельд, работал оператором на моей картине. Ее расчихвостили, а он и в ус не дует – уехал снимать новую. Нет, ему, конечно, тоже обидно, но его обида – это обида хирурга, который несколько часов помогал роженице родить ребенка, а в итоге акушерка уронила ребенка, и теперь он инвалид. А моя обида – это не обида, это драма самой роженицы. Чувствуешь разницу?
– Чувствую, – честно ответил Никитин, хотя все равно не понимал, при чем тут торопливый отъезд и чем не угодили Фролову две сочные деревенские девки.
– Мне скоро пятый десяток, Федор, а еще ничего не сделал. Ни-че-го. Сколько мне осталось, черт его знает… Вот и тороплюсь. И верю всяким кондратмихайловичам. Потому что деваться мне некуда. А искать себя в другой профессии поздно. Да и не хочу. Сколько времени потеряно зря. На налаживание отношений с этим, на дружбу с тем. На бесконечные уговоры и споры. На заявки, ушедшие в мусорную корзину. Мне ж не то обидно, что опять начались поправки, требования, изменения, а то, что время уходит. И что останется после меня? Воспоминания друзей, которых у меня, кстати, и нет? Семья? Так и ее нет. Ну, ты, допустим, напишешь мемуары. Если не сопьешься. Упомянешь меня вскользь. И на том спасибо. А все мои мысли и неосуществленные планы умрут вместе со мной и никто о них никогда не узнает.
Фролов вдруг так явственно ощутил всю безысходность сложившейся ситуации, всю ничтожность и бессмысленность прожитой жизни, что холодная волна отчаяния окатила его сердце. Он невольно дернулся, словно пытался стряхнуть с сердца ледяные брызги этой волны.
– Ебена мать! – выругался он неожиданно. Восклицание, впрочем, вышло каким-то жеманно-искусственным и, как ни странно, совершенно не отразило глубину его душевных мук. Он пожалел, что матюгнулся. Как будто выстрелил из царь-пушки и попал в деревянный сортир.
Никитин, однако, не обратил на мат никакого внимания. Да и весь монолог Фролова пропустил мимо ушей, потому что все это время напряженно вслушивался в странное грохотание, доносившееся откуда-то из-за леса. Им овладела какая-то необъяснимая тревога. Он мгновенно забыл о Серафиме, зато ужасно захотел выпить.
– Слышишь, Александр Георгиевич?
– Что?
– Херня какая-то. Как будто стреляют где-то.
– Где? – спросил Фролов совершенно равнодушно, поскольку даже конец света не смог бы в данный момент переплюнуть его сердечную тоску.
– Да впереди где-то. Как раз, где колхоз.
– Охотятся, может, – пожал плечами Фролов.
– Из пулеметов, что ли? Да и на кого? На белок? Слушай, Александр Георгиевич, а может, ну его, этот передовой образцовый? Вернемся в Невидово, снимем там. Не впервой ведь.
– И кого ты в Невидове будешь снимать? Гаврилу с Тузиком? Или ты собираешься отсталую деревню, живущую натуральным обменом, в передовой колхоз превращать? Флаги с портретами вождей развесишь? Ты про лакировку действительности слыхал? Тебе одной пропитой камеры мало?
Никитин сжал зубы и еще крепче вцепился в руль. Громыхание и впрямь становилось все явственней, и теперь даже Фролов слышал его, не напрягая слух. Никитин матерился, хотя совершенно безадресно, ибо кто виноват в этом громыхании, он не знал.
Затем громыхание как будто стихло.
– Слушай, Федор, – догадался Фролов. – А, может, просто склад с боеприпасами взорвался? Отсюда и стрельба.
– А что делает склад с боеприпасами в мирном образцово-показательном колхозе?
– Мало ли, – пожал плечами Фролов.
– Много ли, – передразнил его Никитин. – Нет, ты как хочешь, но я на пригорок взъезжать не буду. Здесь притормозим, а там ножками дотопаем. У меня нюх на всякое говно. А здесь явно что-то не так.
Фролов не стал спорить. Никитин съехал с дороги в заросли папоротника и крапивы, затем заглушил мотор.
– Ну, с богом, – сказал Никитин и шумно выдохнул. – Пошли.
В машине Фролов чувствовал себя вполне спокойно, словно находился в бронированном сейфе, но, ступив на землю, неожиданно почувствовал безотчетный страх. То ли паникерские настроения Никитина его заразили, то ли и вправду происходило что-то необъяснимое.
Они торопливо поднялись на пригорок, но почти тут же Никитин нырнул брюхом на землю, увлекая за собой Фролова.
– Ты что? – испуганно спросил Фролов.
Никитин не ответил, а только осторожно высунул свое лицо из лопухов. Фролов последовал его примеру.
Перед ними был стопроцентно колхоз «Ленинский», но, несмотря на явные следы былой образцовости, сейчас он выглядел странно, если не сказать больше – повсюду навозными жуками мерцали черные заграничные мотоциклы, там и тут бродили люди в явно несоветской форме и с явно несоветским оружием, слышались разговоры и команды на немецком языке. Простых людей вообще не было видно.
– И какие соображения? – прошептал потрясенный Фролов.
– Только одно – перед нами образцовый немецкий колхоз. Правда, вряд ли «Ленинский». Скорее уж, имени Клары Цеткин.
– Не смешно, – фыркнул Фролов.
– Да уж куда там…
– А, может… перенимают опыт? Я в газетах читал. Немцы – частые гости у нас. Изучают технику всякую военную. Обмен опытом.
– Ну и что им в этой занюханной деревне изучать? Как наши колхозы работают?
– Не знаю, – смутился Фролов, чувствуя неубедительность собственных слов. – А может, кино снимают?
– Про немцев?
– А что?
– Да ничего. Просто немцы-то настоящие. И вон их сколько… Да и где съемочная группа?
Фролов потер лоб. В голове уже пронеслась страшная догадка, но было боязно произносить ее вслух. Никитин, впрочем, сделал это за Фролова.
– Значит, война. Как жопой чувствовал, что что-то не так. А жопа меня никогда не подводила. Только когда я пьяный. А я сейчас трезвый.
– Погоди, – растерялся Фролов. – А с кем война-то? Мы ж вроде с немцами дружим…
Сказал он это как-то вяло, поскольку не очень верил в дружбу народов, тем более закрепленную какими-то там письменными договорами.
– Вчера дружили, сегодня раздружились, делов-то… В любом случае соваться туда не будем.
– А что будем?
– Будем возвращаться в Невидово. А еще лучше прямиком в Минск.
– А задание? – пробормотал Фролов.
Никитин пожевал травинку, потом выплюнул.
– Ты, Александр Георгиевич, наверное, не совсем понял масштаб случившейся хрени. Нет, ты, конечно, волен делать, что хочешь, но мне моя шкура тоже дорога. Поверь моей чувствительной жопе – дела тут закрутились крайне херовые. И считай, что нам крупно повезло. Нарвались бы на них в лесу, сейчас бы муравьев кормили.
В этот момент над головой что-то тягуче загудело так, что Фролов почти инстинктивно вжал голову в плечи.
– «Юнкерс», – сказал Никитин.
Фролов медленно поднял глаза и увидел немецкий самолет.
– И что теперь делать? – спросил он.
– Песню знаешь «Но сурово брови мы насупим, если враг захочет нас сломать»?
– Ну знаю. И что?
– Ничего. Брови сурово насупим. Авось враг испугается… Ну что ты смотришь, Александр Георгиевич? Съебывать надо… С насупленными, блять, бровями.
