Володимир Шарапов
Шикотан – последний форпост государства
Некоторое время я еще колебалась. Убивать это беззащитное существо у меня не было никакого желания. «Может быть, я все-таки смогла бы с ней поладить? – вертелось в моей голове. – У каждого ведь в душе есть свой внутренний ребенок… Станет мне вместо дочки… Будем иногда гулять с ней вместе под ручку по Морскому проспекту. Я буду угощать ее мороженым и шоколадками, а она с восхищением на меня пялиться и говорить, как ей хорошо и спокойно под моей защитой… А я буду надувать щеки, выпячивать грудь колесом и подтверждать: да, мол, со мной не пропадешь…»
А в это время армия ходячих мертвецов будет расти как на дрожжах и захватывать все новые и новые территории, и не останется на земле больше людей, а будет лишь одна бесконечная орава бездушных тварей, растлевающих невинные души детей и живущих под убогими лозунгами «Получи от жизни все!» и «После нас хоть потоп». Ну уж нет! Пока я в силах сражаться, этому никогда не бывать!
Я сделала короткий замах и, больше не давая себе времени на жалостливые сомнения, резким, отточенным за долгие годы служения в качестве жрицы в храме Кибелы движением вонзила лезвие в маленькую точку под левой лопаткой прямо напротив сердца…
Моя жертва умерла мгновенно. Даже счастливая улыбка не успела слететь с ее губ. Так и не разжав объятий, она медленно сползла на землю, оставив за собой на моей груди кровавый след. Почти непроизвольно я снова щелкнула большим и средним пальцами правой руки – и бездыханное тело моего двойника испарилось, как будто бы его никогда и не было. И тогда я засмеялась. Звуковая волна оглушительного хохота пронеслась по всем коридорам и закоулкам подземелья и вернулась ко мне, усиливая новую волну. Это было торжество победителя, которому больше не страшны любые препятствия на его пути, потому что он победил своего наиболее сильного и опасного врага – самого себя. То, что этим врагом оказался мой внутренний ребенок, меня в тот момент нисколько не волновало.
Эрис убивает своего внутреннего ребенка, дабы не путался под ногами на пути к великой Цели
Наконец я перестала смеяться. Пора было отсюда выбираться. Я равнодушно переступила то место, где только что лежал труп, и, никуда не торопясь, двинулась вперед, размышляя над сложившимся положением. Ко мне внезапно пришло ясное понимание, что на самом деле я сейчас сплю. Факт, что я осознаю себя во сне и способна при этом трезво размышлять, меня ничуть не удивил. Со мной такое многократно происходило и раньше. Как обычно, вместе с осознанием тут же пришел страх, что я могу в любой момент проснуться. Вновь превратиться в обычного человека из всемогущей жрицы? Ни за что на свете! Только бы подольше не просыпаться…
Теперь, когда я точно знала, что нахожусь во сне, найти выход из лабиринта коридоров было легче легкого. Первое, что мне пришло в голову – хорошенько разбежаться поперек прохода и сигануть головой вперед, чтобы одним махом прошибить все иллюзорные стены на моем пути. Рефлекторно я прижалась спиной к холодному бетону, желая посильнее оттолкнуться, но не тут-то было – я тут же потеряла опору и едва удержалась на ногах. Мне стало смешно. Это ведь мир сновидений, куда какому-нибудь горе-Архимеду лучше никогда не соваться, чтобы не рехнуться в тщетных потугах найти точку опоры, дабы повернуть Землю. И как я сразу не сообразила… Я закрыла глаза, мысленно внушая себе, что никаких непреодолимых стен для меня в действительности не существует.
Прыжок сквозь стены собственных иллюзий и запретов
На второй попытке я совершила короткий разбег, выбросила руки вперед, вытянулась в струну и в следующее мгновение уже свободно парила над безбрежными водами океана. Лишь у самой линии горизонта с трудом различалась маленькая темная точка – остров Шикотан.
Летавший во сне хоть раз никогда не сможет забыть этого удивительного ощущения. Будь я композитором, то написала бы целую симфонию, куда вплела бы тонкими нитями все свои переживания от полетов, потому что обычными человеческими словами это выразить невозможно. Я думаю, что высшие существа говорят между собой исключительно на языке музыки. Человеческая речь слишком примитивна, чтобы адекватно выразить душевные потрясения, а человеческий мозг слишком ограничен, чтобы осознать выходящее за узкие рамки его жизненного опыта. Рискни я кому-нибудь начать рассказывать о своем личном опыте полетов во сне – мои слова, подобно бильярдным шарам, покатятся, точно в лузу, в ушные раковины моего собеседника, и вместо изысканной небесной мелодии начнут выстукивать примитивную барабанную дробь по его ушным перепонкам, возбуждая нейроны головного мозга, которые от такого грубого воздействия начнут бешено возбуждаться и посылать хаотичные электрические сигналы всем своим бесчисленным соседям:
– Нет, вы слышали, какую ахинею несет эта сумасшедшая? Летала она… Во сне… Как же-как же…
– Раз летала, значит, она самолет? А двигатель у нее где?
– Да нет же, она летала как птица!
– Ага, щааааззз! Хотите сказать, что и крылья у нее есть? Или она руками размахивала? Нет, я просто умру от смеха…
– Какие вы все, право, циники! Она же во сне летала, там ни крылья, ни двигатель не нужны.
– Еще пропеллер помогает…
– Ой, а шарики воздушные тоже хорошо летают, если их гелием накачать.
– Вы хотите сказать, коллега, что ее гелием накачали?
– Эй, зануды, заткнитесь! Она ЛЕТАЛА! И это же настоящее чудо, зачем все опошлять законами физики.
– Я один раз ночью во сне с кровати слетел…
– Эх, я тоже в детстве часто летал во сне, а сейчас уже все…
– Во сне – это же не по-настоящему…
Ах, если бы я была музыкантом… Я бы села за большой белый рояль, за которым играл сам Ференц Лист, или, еще лучше, взяла бы в руки «дьявольскую» скрипку Никколо Паганини, взмахнула смычком – и весь мир, все люди на земле смогли бы пережить то, что довелось испытать мне, когда во сне я свободно парила над водами могучего и прекрасного океана, то поднимаясь вместе с восходящими потоками выше облаков, то проносясь над самыми гребнями волн. Я бы передала, что чувствуют гигантские кашалоты, ныряющие в толщу неподвижных вод, куда никогда не проникают лучи солнца, но зато полно светящихся люминесцентными огнями глубоководных обитателей самых невообразимых форм и видов; все бы ликовали вместе со мной, стремительно проносясь сквозь стаи испуганных пучеглазых рыб и путаясь в переплетениях морских водорослей, а затем выпрыгивая из моря с касатками, взметая тучу ослепительно сверкающих на солнце водяных брызг…
Эрис выныривает из глубин океана
Впрочем, не одна я кусаю локти, осознавая тщетность попыток при помощи подручного материала выразить невыразимое. Полубезумный философ Фридрих Ницше думал о том же, когда говорил: «Наиболее вразумительным в языке является не слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которыми проговаривается ряд слов, – короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть, все то, что не может быть написано».
А еще был дерзкий французский юноша Артюр Рембо, мечтавший с помощью поэзии обрести магическую силу и постичь тайну мироздания. Но, достигнув самых верхних пределов, которых только может достичь поэзия, он осознал тщету своих усилий и без сожалений навсегда отрекся и от своей наивной мечты, и от обрушившейся на него славы. Едва вспомнив об этом мальчике, я с упоением начала декламировать удивленным чайкам его волшебные строки:
Проносясь по стремнинам в холодные дали,
Я почуял, что судно досталось рабам.
Капитан и матросы мишенями стали,
Пригвожденные голыми к пестрым столбам.
Я плевал на команды, везущие в полночь
Хлопок аглицкий или фламандскую рожь.
Только смолкли на палубе вопли «На помощь»,
Мне открылся простор, где концов не найдешь.
Глух и слеп ко всему, словно мозг у ребенка,
От прилива к отливу по шумным волнам
Я понесся! Такая безумная гонка
Не приснится отчаленным полуостровам.
Это сила проснулась, трубящая в трубы!
Так плясал, легче пробки, я десять ночей
На воде, по преданью, качающей трупы;
И забыл о дурацких глазах фонарей.
И как спелое яблоко кушают дети,
Трюм зеленую воду со свистом всосал;
Смыло винные пятна и рвоту столетий,
Руль и якорь неведомый гнев разбросал.
Вот тогда мне открылась морская поэма:
Прозябанье светящихся млечно глубин,
Звезд настойка, лазурь – недоступная тема,
О которой утопленник знает – один!
Где внезапно в бреду ослепленного чувства,
В мерных ритмах, в глубоком морском забытьи,
Крепче водки и шире, чем наше искусство,
Бродит горькая, рыжая кипень любви.
Я прошел и прибой, и потоки, я знаю,
Как вечерние молнии рвут небеса,
Как взлетает заря голубиною стаей,
И не раз видел больше, чем могут – глаза.
В пятнах ужаса низкое солнце смеркалось,
Озаряя лиловые сгустки дождей.
Как герои античных трагедий, металось
Море, вдаль уносящее зыбь лопастей.
Там зеленая ночь и снега ослепленья,
Поцелуй изнутри прозреваемых волн,
Фосфорических брызг голубое кипенье
И неслыханных сил бесполезный разгон.
Я глядел месяцами, как волны морские
Осаждали скалу, словно стадо свиней,
И не думал, что светлые ноги Марии
Усмирят запаленное рыло морей.
Рвите волосы! Столько Флорид я заметил!
Я с глазами пантер перепутал цветы
В человеческих шкурах. Натягивал ветер
Узды радуг и топал на стадо воды.
Видел топи, огромное варево гнили,
В тростниках позабытую сеть, где гниет
Старый Левиафан! И на зеркале штилей
В безобразную пропасть падение вод.
Ледники, перламутровый свет, водопады,
Глубь фиордов, сосущий провал пустоты,
Где кишащие вшами гигантские гады
Наземь валятся, с треском ломая кусты.
Показал бы я детям непуганых рыбок,
Золотых, говорящих на все голоса.
Пышной пеной мой путь расцветал на изгибах,
Небывалые ветры несли паруса.
Море, жертва луны, ты пассатом затерто.
Как меня услаждали рыданья твои!
Ты вставало с цветами медуз выше борта,
Я стоял на коленях, как дева любви.
Словно остров, качал я случайные ссоры
И помет бледноглазых рассерженных птиц.
Так я плыл: за разбитым бортом только море,
Где утопленник задом спускается вниз.
Так обросший ракушками царства седого,
Круто брошенный морем на гребень грозы,
Я – корабль! Но не сыщут каркаса спитого
Мониторы спасенья и лодки Ганзы.
Я – свободный, окутанный дымчатым светом,
Пробивал, словно стену, заоблачный край,
Где сладчайшее блюдо готово поэтам:
Сопли бледной лазури и солнца лишай.
В гальванических отсветах щепкой-рогулей
Я скитался с эскортом несметных коньков.
И в свистящую пропасть дубинки июлей
Купол синего неба сшибали с основ.
Вздрогнув чутко, вдали бегемотовы свадьбы
И тяжелый Мальштрем я на слух узнаю.
Вечный путник пустот, – как тоскую! Узнать бы
О Европе с гранитным крестом на краю.
Вижу звездные архипелаги, и снова
Для бродяги открыта бредовая ночь.
В эти ль ночи тоски ты уходишь без слова,
Тьма сияющих птиц, о грядущая Мощь!
Значит, правда, я плакал. Закаты рыдают,
Луны жаб изрыгают, и солнца горчат.
Волны страсти меня с головой накрывают.
Расколись, моя щепка! Пусть кану я в ад!
Что мне воды Европы! Пускай это будет
Просто лужа при свете вечерней звезды,
Где кораблик, как майскую бабочку, пустит
Грустный мальчик, присевший у самой воды.
Я устал, зацелованный брызгами влаги,
За судами по следу бежать столько дней.
Надоело мне видеть надменные флаги,
Не могу больше плыть вдоль понтонных огней.1
Японские катакомбы
Спину резко заломило от холода, исходящего от бетонного пола. «Ну вот и все. Я проснулась», – с горечью подумала я. Так сказать, добро пожаловать в реальность, черт бы ее побрал!
В этот момент я почувствовала, что чья-то рука трясет меня за плечо:
– Аня, очнись!
Нехотя открыв глаза, я увидела Луху и громко вскрикнула от неожиданности. Я уже настолько свыклась с темнотой, что никак не думала, что в ближайшее время снова обрету способность видеть. Это открытие потрясло меня больше всего: кромешный непроглядный мрак куда-то пропал и проход, в котором я лежала, был тускло освещен. Тяжело опершись на присевшего передо мной на корточки Луху, я с трудом поднялась и тут же уловила какой-то далекий гул. Я прислушалась: сомнений быть не могло, где-то работал мотор.
– Дизельный генератор, – подсказал Луха. – Я специально завел, чтобы включить освещение и вентиляцию. Как ты себя чувствуешь? У японцев тут раньше был целый склад какой-то химии. Мы с пацанами выкинули всю отраву, которую только нашли, но, судя по твоему безумному поведению, что-то еще осталось…. Ты носилась как бешеная… Не мог за тобой угнаться. Я уже начал опасаться, не сошла ли ты с ума, нанюхавшись этой дряни.
– Вот это да! – воскликнула я. – Значит, японские катакомбы действительно существуют, и мы с тобой их нашли! – Только тут я обратила внимание, что Луха уже был одет и обут в военную форму, а на левой руке у него висели штаны с кителем, которые он принес специально для меня. И еще рядом с ним стояла пара сапог.
– Где ты так поранилась? – спросил он удивленно. – У тебя же вся грудь в крови… Вот чистый платок. Вытрись.
Пока я вытирала кровь и одевалась, Луха объяснял мне, что произошло. Оказывается, эти подземелья ему и его друзьям давно известны. Но мы проникли в них по подводному туннелю, про который он раньше не знал. Туннель этот, скорее всего, служил для захода подводной лодки, а снаружи прикрывался какой-то маскировочной сеткой. Видимо, во время отлива она всплывала, а во время прилива ее снова прижимало к скале. Похоже на то, что за долгие годы сеть настолько обросла водорослями, ракушками и мелкими камушками, что, стоя возле скалы, ее уже невозможно было отличить от обычного морского дна. Но все это только его, Лухи, гипотеза, которую он со своими друзьями скоро проверит.
– Приедем сюда на мотоциклах сразу после того, как вернемся домой, – сказал Луха.
Я настолько была поражена всеми этими открытиями, что у меня пропал дар речи.
– Пойдем, – позвал меня Луха, – я проведу тебе экскурсию по местным достопримечательностям. Только обещай, что никому не расскажешь, иначе мне придется ликвидировать тебя как свидетеля. Я дал слово…
Мне стало жутковато от его слов. Было совершенно непонятно, шутит он или нет.
– Разумеется, я никому не скажу. Обещаю!
– Тогда пошли, – Луха взял меня за руку и повел по тускло освещенным коридорам подземелья.
Близость любимого человека, тепло его руки опьяняли. Я снова почувствовала, как волна нежности окутала меня с головой. Мои бедра непроизвольно завиляли не хуже, чем у какой-нибудь модели на подиуме, а грудь начала высоко вздыматься. Но Луха не обращал на это ни малейшего внимания и увлеченно показывал свои подземные владения. Признаюсь, я почти не слушала и мало что поняла из его рассказа, ведь мысли мои были совсем не о том.
Нам на пути то и дело попадались какие-то массивные двери, обитые железом, которые создавали у меня ощущение дежавю. Хотелось ущипнуть себя за ухо: вдруг я опять сплю… Некоторые двери Луха открывал и рассказывал, что находится внутри. Поскольку я ничего не понимаю в военном деле, то все его подробные разъяснения пропали совершенно впустую. Помню, что были горы какой-то амуниции, россыпи гранат, снарядов, шрапнели, ящики с патронами. В одном закутке меня поразила гора консервных банок. Это были ворованные Лухой и его друзьями консервы с местных заводиков, служившие в качестве продовольственного запаса на случай боевых действий. Еще мне запомнились лазарет и взлетная полоса. Да-да! Настоящая подземная взлетная полоса с искусно замаскированным выходом. И на ней в полной боевой готовности находился самолет-снаряд, набитый тоннами взрывчатки. Луха объяснил мне, что на таких летали летчики-камикадзе.
– Самолет полностью исправен, – с явным удовольствием сказал Луха. – Мы его уже тренировались заводить и даже немного проехались по полосе.
– Луха, неужели кто-то из вас готов взлететь на нем? – моему удивлению не было границ. – Не понимаю, зачем вам все это нужно. Оружие, бомбы… Почему вы не расскажете военным, чтобы они их отсюда вывезли. Ведь в любой момент от случайной искры весь ваш арсенал взлетит на воздух. Вы же здесь все время как на пороховой бочке…
– Этого самолета будет достаточно, чтобы разнести в щепки целый вражеский крейсер, если он посмеет сюда сунуться, – с леденящим душу спокойствием объяснил Луха. – Любой из нас, если на него выпадет жребий, готов сесть за штурвал. Управлять им должно быть совсем несложно. Главное, при этом не наложить в штаны. Военным про склады ни в коем случае сообщать нельзя. Нормальных военных в стране давно уже нет – одно продажное офицерье да контрактники. За бабло душу продадут и Родину в придачу. – Говоря это, Луха зло сплюнул. – Каждый из военных когда-то давал присягу, где клялся служить Советскому Союзу, стране, за которую сложили головы мой дед и еще миллионы таких, как он. А они… Они всех их предали. С предателями мне разговаривать не о чем.
– Я поняла тебя… Но кто же к вам сюда сунется? Кому нужен этот крошечный островок, где ничего нет, кроме двух нищих поселков?
– Сразу видно, что ты, Аня, ничего не понимаешь в политике, – сказал Луха. Давай лучше замнем эту тему и сходим в баню.
– Вот это да! Здесь есть настоящая баня? Чего же мы сразу туда не пошли! Луха, миленький, как же я тебя люблю! – я прямо-таки завизжала от радости и кинулась ему на шею; ведь я настолько к тому времени промерзла, что если бы апостол Павел предложил мне на выбор пройти в рай или в ад, то второй вариант меня бы устроил больше, потому что там, говорят, по-настоящему жарко. А палящий жар – это как раз то, о чем мое измученное холодом тело мечтало больше всего на свете.
– Пока мы тут с тобой ходили, баня как раз прогрелась, – объяснил Луха. – К тому же я думал, тебе интересно будет посмотреть на то, что здесь есть.
– Луха, очень интересно, но только не сейчас. Я хочу наконец согреться…
– Тогда побежали, – сказал Луха и помчался по коридору.
Я, конечно же, высунув язык, вчистила за ним. С его стороны это был мудрый ход, потому что быстрый бег меня отчасти согрел. Возле одной из дверей, как две капли воды похожей на все остальные двери подземелья, Луха остановился и сказал:
– А вот это и есть наша баня. Добро пожаловать, – и распахнул ее передо мной.
Я только диву давалась, как он умудряется так хорошо здесь ориентироваться, ведь кругом был настоящий лабиринт из темных коридоров, ничем не отличимых один от другого.
Когда я вошла внутрь, мои ноги тотчас утонули в свежем сене, которым был устлан весь пол помещения, служившего баней. От нагретого сена шел изумительный запах. Я тотчас же с наслаждением скинула с себя сапоги и босая пошла к ближайшей лавке. Воздух в предбаннике был уже хорошо прогрет, и меня тут же окончательно разморило. Я вдруг осознала, как же неимоверно устала. Мои глаза безнадежно слипались. У меня хватило сил только раздеться, и я тут же, как была в сидячей позе, погрузилась в мертвецкий сон. Проснулась я уже в парилке, куда меня отнес Луха. Открыв глаза, я увидела его мускулистые руки с двумя вениками, которыми он мастерски орудовал. Никогда в жизни я еще так хорошо не парилась.
– А теперь в бассейн! – крикнул раскрасневшийся и весь мокрый от пота Луха. Как была нагишом, вся в налипших на меня березовых листьях, я выскочила за ним в предбанник. Там оказалась еще одна дверь, которую я раньше не заметила. За ней находился склеп, в котором действительно был небольшой бассейн, глубиной не больше метра. Похоже, здесь бил какой-то родник, потому что вода была ледяная.
– Господи, как в сказке, – промурчала я. – Луха, ты волшебник. Как же мне с тобой хорошо…
Потом мы с ним в обнимку долго молча лежали в душистом сене.
– Никуда бы отсюда не уходила, так бы и лежала с тобой здесь всю свою жизнь…
– Оставайся со мной на острове, – предложил Луха.
– Не могу, милый…
– Почему? У тебя уже есть парень?
– Нет, я одинока. И мне не нужно никого на свете, кроме тебя…
– Тогда почему ты не останешься?
– Если я расскажу тебе, ты снова решишь, что я сумасшедшая, – взвешивая каждое свое слово, проговорила я. – Но я все-таки расскажу, если ты пообещаешь потом молчать.
– Иначе ты меня ликвидируешь? – засмеялся Луха.
– Это не смешно! – возмутилась я.
– Прости, я не хотел. Вырвалось, – извинился он.
И я рассказала ему все и про мою клиническую смерть на Араданском пике, и про свой смертный сон, в котором мне явилось Прекрасное Существо, и, самое главное, про ходячих мертвецов.
– Знал бы ты, какие они страшные… В них нет ничего человеческого. Их глаза абсолютно пусты, и ауры едва светятся, в отличие от аур нормальных людей. Самое страшное, что у них почти не осталось души. Они живут исключительно ради своего плотского удовольствия и власти над обычными людьми.
– Мне кажется, среди наших местных такие тоже есть, – задумчиво сказал Луха, и я с радостью поняла, что он мне поверил.
– Ты действительно видишь ауры? – он смотрел на меня с нескрываемым интересом.
– Да. И еще я могу читать мысли, только я поклялась никогда не читать мысли своих друзей. Это очень сложно, – блокировать в себе такую способность – но я постепенно научилась.
– Фантастика, – восхищенно покачал головой Луха. – Слушай, а как ты собираешься уничтожать этих выродков? Не будешь же ты по ним стрелять из автомата серебряными пулями…
– Нет, конечно, – рассмеялась я. – Я и автомат-то не знаю, как правильно в руках держать. Но я же физик, и у меня есть идея получше. Не знаю, слышал ли ты что-нибудь про резонансные частоты… В общем, мне нужна энергия, много энергии… Я хочу стать известным ученым и добиться того, чтобы в нашем Академгородке построили синхротрон. Энергии, которая для него необходима, мне хватит, чтобы очистить от ходячих мертвецов половину планеты. Теперь ты понимаешь, почему я не могу остаться с тобой, милый…
– Понимаю, – грустно сказал Луха. – Примерно по этой же причине и я не могу поехать с тобой…
– Понимаю, – тихо сказала я.
Меня начали душить слезы.
– Луха, ну почему мир так ужасно устроен? Куда ни кинешься, всюду царит несправедливость. Я начинаю верить, что Вселенную создал какой-то злой бог. Как же еще можно объяснить, что абсолютно все вокруг могут выживать только за счет убийства и пожирания более слабых? Да и люди ничем не лучше… Если бы я только могла, то, наверное, вообще бы очистила всю нашу планету от людей… Видишь, какая я на самом деле злая и жестокая… Луха, ты очень красивый и добрый… Найдешь себе тут хорошую девушку… Она будет не то что я…
– Аня, – прервал мои стенания Луха, – нам пора идти, а то, чего доброго, наши ребята пойдут звать водолазов. Сама понимаешь, что для нас это станет катастрофой…
– Ты уже придумал, что мы им скажем?
– Да, наверное, надо рассказать все как есть и попросить их молчать. Твоим друзьям можно доверять?
– Вике с Ильей точно можно. Но Изя, мне кажется, рано или поздно кому-нибудь случайно проболтается… Он слишком много и быстро говорит, и не всегда успевает хорошенько подумать, прежде чем что-то сказать.
– Хорошо, тогда скажем, что нас унесло подводным течением и в бессознательном состоянии выбросило в море. Мы чудом очухались и ничего не помним, – предложил Луха.
– Отличная версия, – согласилась я. – Но только я совсем не умею врать.
– Я тоже, – рассмеялся Луха. – Давай тогда все-таки не будем врать. Мне нравятся твои друзья. Я чувствую, что им можно довериться.
– Ты прав, милый. – У меня камень отвалил от сердца, потому что я и представить себе не могла, как смогу общаться с моей Викой, если солгу ей хоть однажды…
Разумеется, мы не стали возвращаться прежней дорогой. По доброй воле вновь делать подводный заплыв в ледяной воде – нет, я даже думать об этом спокойно не могла. Лучше уж сразу умереть! Поэтому Луха, скрепя сердце и еще раз для успокоения совести взяв обещание молчать, вывел меня через взлетку. Мы вышли где-то совсем неподалеку от лагеря, где нас уже заждались наши друзья. Точного места я не знаю, потому что по просьбе Лухи почти все время шла с закрытыми глазами.
– Меньше знаешь – крепче спишь, – сказал он мне, и я, конечно же, с ним полностью согласилась.
Было около девяти утра, когда мы подошли к палаткам. Ребята уже успели позавтракать и пили чай. При этом все сидели с такими хмурыми лицами, как будто бы успели нас похоронить.
– А вот и мы! – бодро сказала я. – Чайком не угостите…
Все тут же вскочили на ноги и хором закричали:
– Ура, вернулись!
– Анюта, я тебя убить сейчас готова! – сквозь слезы кричала над моим ухом Вика, стискивая меня в объятиях. Нельзя же так пугать…
– Ребята, что это на вас? Никак военная форма… – удивился Изя, ощупывая китель, который был на Лухе.
– Да, японская, – подтвердил он.
Разумеется, все сразу же потребовали от нас подробного отчета о том, где мы были.
– Мы вам все расскажем, – пообещал Луха, – но только сначала переоденемся. Затем он обратился ко мне:
– Аня, вынеси потом, пожалуйста, все свое обмундирование к костру.
Скоро я уже в своей обычной походной одежде сидела возле костра и вместе с остальными ребятами наблюдала, как Луха по-деловому тщательно сжигает наше недавнее облачение, чтобы замести все следы. А потом мы рассказали про катакомбы. Впрочем, рассказывал главным образом Луха. Я же сидела рядом, облокотившись на него и положив голову ему на плечо, глядя на яркие всполохи костра, жадно пожирающего свидетельства того, что совсем недавно мы с Лухой побывали в самом таинственном и секретном месте на этом острове.
Сказать о том, что наш рассказ произвел на друзей большое впечатление – значит не сказать ничего. До того момента, пока мы не тронулись в дальнейший путь, Изя, Илья и Вика наперебой без остановки уговаривали Луху сводить их в катакомбы, мол, все равно они про них уже узнали. Вика включила на полную мощность все свое природное обаяние, перед которым, однозначно, не устоял бы ни один самый упертый партизан на свете, но суровый Луха был непреклонен:
– Это не моя тайна, – лишь повторял он. – Я дал клятву, что не проведу в катакомбы никого из посторонних. В конце концов, я же вам не член КПСС и не депутат, чтобы давать лживые обещания.
Упреки обиженной Вики в том, что, мол, мне-то он провел экскурсию, Луха парировал предложением по моему примеру нырнуть с ним в подводный туннель. Мол, если она останется в живых, то он и ей проведет. К моему большому облегчению, Вика не согласилась. Я была абсолютно уверена, что единственной причиной этому послужило то, что все-таки плавать она совершенно не умела. В противном случае мне пришлось бы поплыть с ними, чтобы не умереть от ревности.
Изя с Ильей теперь восхищались Лухой ничуть не меньше меня и, кажется, весь этот день глаз с него не сводили.
– Хотя наш раввин такого не говорил, – сказал Изя, пожимая Лухину руку, – но я лично думаю, что если человек ведет праведную жизнь, то Богу должно быть безразлично, обрезана у него крайняя плоть или нет.
– Изя, – удивился Луха, – с чего ты решил, что я веду праведную жизнь? Ты же меня совершенно не знаешь.
– Если я хоть что-то понял из Торы, – с серьезным лицом ответил Изя, – то праведником может считаться только тот, кто каждый день готов жертвовать своей жизнью за правду; все остальное не считается…
Луха
