Володимир Шарапов
Данькино детство
О родине Карлсона и советском морском спецназе
Однажды в самом начале двухтысячных мне довелось чуть больше года проработать на кафедре иностранных языков факультета специальной разведки Новосибирского военного института. Не знаю точно, как дела обстоят сейчас, но в то время там работали замечательные личности, матерые воины старой советской закалки со знанием персидского, китайского и прочих языков наших закоренелых «партнеров». Прежде чем осесть в мирной тиши преподавательских кабинетов, мои умудренные жизнью коллеги принимали самое непосредственное участие во многих заварушках, постоянно закипавших то тут, то там на горячих фронтах холодной войны. Помнится, тогда в ходу был анекдот про советское правительство, которое с трибуны ООН громко возмущалось тем, что американские империалисты грубо вмешиваются во внутренние дела СССР по всему миру. Но я далеко ходить не буду, а расскажу лишь про один маленький, но ослепительно яркий эпизод той, увы, проигранной нами войны, который произошел с подполковником, назовем его Андрей Андреевич, на берегах родины воинственных викингов. И да поможет мне в этом святой Ансгарий.
Начну чуть-чуть издалека. Думаю, что многие из тех, кто родился во времена застоя, помнят, как, затаив дыхание, настраивали свои допотопные радиоприемники, чтобы услышать голоса вражеской пропаганды. Возможно, кто-то предпочитал слушать передачу «Голос Америки», но в нашем новосибирском Академгородке этот голос свободы напоминал скорее жалкий кашляющий шепот заядлого курильщика. Глушили его у нас довольно качественно, и разобрать то, о чем буржуины там врали, было решительно невозможно – во всяком случае, на моем транзисторе. Зато «Радио Швеции» ловилось прекрасно, и я этим регулярно пользовался. Не знаю даже зачем. Мне было в ту пору лет пятнадцать, и в политике я ничего не соображал, а главное, она меня абсолютно не интересовала. Но передачи шведского радио манили какой-то дразнящей тайной. Я уже знал, что слушать враждебную пропаганду в нашей стране строго запрещено, но это-то как раз и пробуждало мой интерес. Передача шведского радио начиналась в 19:00 по местному времени и продолжалась от силы минут пятнадцать. Потом ее то ли глушили, то ли она сама по себе была короткая, так что все ограничивалось выпуском международных новостей.
Я хорошо помню грубоватый и холодный голос дикторши с заметным акцентом, но совершенно забыл содержание самих передач, кроме одной вечной темы – о советских подводных лодках, грубо вторгшихся в территориальные воды Швеции. Сейчас мне даже кажется, что ни о чем другом дикторша больше не говорила, ее интересовали только они – лодки. Я тогда в них просто влюбился. Как заядлый болельщик, я жадно ловил из вражеского радио всю щедрую информацию о перипетиях борьбы с ними шведских властей, и, конечно, горячо болел за наших.
Потом разразилась перестройка, произошел развал Советского Союза, который я застал, вернувшись со срочной службы. Все запреты были сняты, границы распахнулись. Я бы, наверное, уже больше никогда и не вспомнил о шведском радио, если бы многие годы спустя случайно не столкнулся с человеком, бывшим непосредственным виновником тех моих тайных бдений у дешевого радиоприемника.
Среди преподавателей на кафедре иностранных языков был подполковник Андрей Андреевич. Он, как оказалось, служил на одной из тех самых советских подводных лодок, за которыми безуспешно охотилась вся шведская рать и за которые я в детстве так горячо болел. Собственно, из-за этой службы он и был вынужден пойти преподавать, после того как схватил сильное воспаление легких в ледяной воде Балтийского моря… Но обо всем по порядку.
Точно сказать не берусь, но уверен, что в любой уважающей себя армии мира отрабатывается высадка диверсантов с подводной лодки на побережье потенциального противника. Вероятно, в условиях холодной войны такой высадкой занимались все серьезные державы. Но я не помню, чтобы хоть кто-то закатывал из-за этого непрекращающиеся годами истерики, за исключением маленькой и никому особо не нужной Швеции. И причина, похоже, тут была чисто меркантильная: шведских военных, страдающих от скуки и безденежья, внезапно осенило, как разом решить обе проблемы. Всего-то-навсего нужно раздуть на целый мир дикий скандал, что наглые советские подлодки кишат хищными стаями возле побережья и угрожают покою и благополучию мирного королевства. И для того чтобы отразить преступную агрессию коммунистической Империи Зла, необходимы большие ресурсы, в том числе повышенное финансирование. Короче, как говорится, ничего личного, просто ребята решили таким вот незамысловатым образом зашибить побольше бабла. Шведские СМИ, полагаю, были просто счастливы. Ни одна жареная утка не могла сравниться с этой волнующей темой: «Королевство в опасности! Демократия под угрозой. Граждане, не заплывайте за буйки!»
Полился непрерывный поток оскорблений и обвинений в сторону советского правительства и ВМФ. Результат, конечно, как и с сегодняшними санкциями, был совсем противоположный тому, на который рассчитывалось. Да, деньги шведские вояки, безусловно, заработали. Но знай они тогда, какую цену им в итоге за это придется заплатить, подозреваю, они бы еще тысячу раз подумали, прежде чем обливать нас помоями со всех мировых трибун и со страниц своей прессы.
Насколько я понял, наши публично лишь отмахивались от всего этого дерьма, но втихушку решили воспользоваться ситуацией на полную катушку. В условиях, чрезвычайно близких к боевым, при активном противолодочном противодействии советский ВМФ стал отрабатывать кое-какие технические новинки и улучшать навыки заброски диверсантов на родину Карлсона в особом порядке. Просто так в безлунные ночи прокрадываться на вражеский пустынный берег было политически неправильно, поэтому стандартный международный регламент предусматривал здесь следующий алгоритм. Сначала одна группа диверсантов высаживается на берег и делает в тайнике закладку. Потом другая диверсионная группа с берега или моря должна разыскать в условленном месте тайник и в целости и сохранности эту самую шпионскую закладку забрать.
В целом обычная рутина. Ничего интересного. Но вся изюминка крылась в закладках. Ребята из нашего подводного спецназа в силу особого расположения к «партнерам» в качестве закладок, недолго думая, стали использовать кто во что горазд. Иногда это были презервативы, иногда бутылка водки, старые рваные трусы, женские лифчики и т. п. Причем каждая закладка тщательно документировалась, и полная опись заложенного и добытого имущества под грифом «Совершенно секретно» уходила в составе отчета в штаб ВМФ. Фантазия морского спецназа здесь не знала никакого предела, поэтому в штабах часто после получения спецпочты раздавался гомерический хохот. Шведы обо всем этом со временем пронюхали и пришли в ярость. После периодов долгого затишья, которые возникали после перевербовки викингов и проваленной в пух и прах Полтавской баталии, у них появилась наконец-то новая национальная идея: поймать советскую подводную лодку. Любой ценой.
Мой Андрей Андреевич, как я уже упоминал, в то время служил в подводном спецназе, и однажды его маленький, но дружный отряд подводных диверсантов получил задание забрать в одном укромном местечке на гостеприимном шведском берегу закладку, которую оставила там предыдущая группа.
Как обычно, наша боевая субмарина спокойно миновала все расставленные ловушки и подошла к исходной точке, откуда Андрей Андреевич с парой диверсантов в акваланге поплыл к берегу забирать спрятанную в укромном месте на берегу закладку. Возле берега отряд разделился. Коллеги Андрея Андреевича поплыли в разные стороны осуществлять прикрытие, а ему предстояло найти тайник и забрать его содержимое. И тут случился совершенно дурацкий казус. Подплыв к берегу, Андрей Андреевич обнаружил, что именно в этом месте бурно отдыхала пресловутая шведская семья – два мужика и их баба.
Инструкция в таких случаях предельно простая: забрать закладку и не выдать себя. Сначала он просто ждал в воде, надеясь, что они удовлетворят свою похоть и куда-нибудь, наконец, отчалят. Но прошел час, а троица по-прежнему не могла угомониться. А Балтийское море – это вам не теплый бассейн. По большому счету можно было просто перерезать извращенцев, и никто бы из наших ему плохого слова не сказал. Но, говорит, у него рука не поднялась. Все-таки все мы выросли на книжках про Малыша и добряка Карлсона…
Осознав, что эта оргия не кончится до самого утра, он сделал следующее. Вылез немного подальше от того места, разделся догола, схватил в одну руку первую попавшуюся корягу, а в другую большую каменюку и внезапно в близком и понятном западному обывателю образе обкурившегося наркотой хиппи, дико вопя, появился перед вконец потерявшей стыд компанией.
Мужиков он отключил за секунду, а бабу бить не стал. Очень красивая, говорит, была девка; стройная, с длинными белокурыми волосами, грудастая и длинноногая. Даже жаль, что такая испорченная. А та только вся сжалась и тряслась, едва живая от страха, решив, видать, что сейчас ее насиловать будут. Но Андрей Андреевич на нее даже не посмотрел, подошел к месту, где на карте был обозначен схрон, и азартно начал рыться в камнях. От долгого пребывания в ледяной воде он промерз до костей и мечтал в тот момент только об одном: поскорее найти тайник, вернуться в теплую подлодку и доложить командиру, что задание Родины и любимой коммунистической партии в точности выполнено.
Наконец, закладка была им извлечена. Он с интересом вытащил из старой резиновой покрышки небольшой узелок и вытряхнул на землю все содержимое. Земляки морпехи, как всегда, не подкачали и оставили в нем наряду с пачкой «Беломора» знаменитое резиновое изделие номер два. И не подумайте, что это был противогаз. Андрей Андреевич быстро упаковал все содержимое обратно в узелок и собрался было уже ретироваться, как вдруг услышал удивленный возглас шведки:
– Du ryska? Vad jobbar du med3?
Он быстро обернулся. Шведка лежала позади него, с любопытством рассматривая странного незнакомца, который на поверку оказался совсем не агрессивным. Мускулистый красавец, с легко узнаваемым интеллигентным мужественным лицом советского офицера производил неизгладимое впечатление на женщин всех стран и континентов, на берега которых по долгу службы когда-либо ступали его ласты. Судя по глазам, девушка была совсем не прочь познакомиться с ним поближе.
Но она не на того напала!
– Руссо туристо. Облико морале, – произнес Андрей Андреевич первую пришедшую на ум фразу, слегка козырнул и помчался сломя голову к своему водолазному снаряжению.
Вот такая вот история про подводную лодку. Хотите верьте, хотите нет.
Советский оккупант Андрей Андреевич
Откуда ты родом, цыган?
Я из Богемии.
Откуда ты родом, цыган?
Я из Италии.
А ты, прекрасный цыган?
Из Андалузии.
А ты, старый цыган, откуда ты родом?
Я родом из страны, которой больше нет…4
Предисловие
В рассказе «О родине Карлсона и советском морском спецназе» я уже писал о своем коллеге, подполковнике Андрее Андреевиче. В начале восьмидесятых, попав в нештатную ситуацию при учебной диверсионной высадке на шведском побережье, он подхватил пневмонию: сказалось слишком долгое пребывание в холодных водах Балтийского моря. Здоровье его так полностью и не восстановилось, поэтому службу в морском спецназе пришлось сменить на мирную и куда более спокойную преподавательскую деятельность в нашем Новосибирском военном институте. Сейчас я хочу снова вернуться к этой незаурядной личности и поведать одну удивительную историю, которая произошла с ним в годы его службы в Советской Прибалтике.
Мое знакомство с Андреем Андреевичем состоялось благодаря тому, что в 2000 году, на пятом курсе учебы в Новосибирском государственном университете, я устроился преподавателем немецкого языка на кафедру иностранных языков факультета разведки и спецназа местного военного института. Не знаю уж, как обстоят дела сейчас, а в то время здесь готовили будущих мотострелков, военных разведчиков и спецназовцев. К моему большому удивлению, здесь также занимались подготовкой и подводных диверсантов. Иногда курсантов с допотопными и громоздкими аквалангами можно было видеть, например, возле нашего коммунального моста. Я, конечно, хорошо понимал, что мосту от этого ничего не будет, но на душе все равно становилось как-то тревожно. Все-таки один раз по вине военных мост уже находился на волосок от гибели. Многие в городе помнят дикий случай, когда в самый расцвет эпохи застоя и всеобщего дефицита под ним пролетел сверхзвуковой истребитель. Оказалось, молодой пилот решил таким образом пофрантовать перед своей девушкой. Говорят, люди, которые тогда отдыхали по соседству на пляже, совсем не оценили этой сумасбродной выходки…
Обучение водолазов, конечно, являлось экзотикой. Зато прыжки с парашютом практиковались регулярно и массово. Курсанты, которые учились на факультете спецназа, прыгали, потому что это входило в план их подготовки, а офицеры-преподаватели прыгали вместе с ними, чтобы, во-первых, поддерживать форму, а во-вторых, за прыжки им причитались, если я правильно помню, какие-то дополнительные денежные бонусы по линии Министерства обороны, что в те времена острого экономического кризиса было совсем не лишним. Поэтому никто из военнообязанных преподавателей кафедры иностранных языков никогда не отлынивал от участия в прыжках, будучи даже в весьма преклонном возрасте. Правда, тут на их пути возникала фигура начмеда, выдававшего медицинские разрешения на прыжки. Он запомнился мне как вполне себе добродушный мужчина, который всей душой никому не хотел чинить препятствий, но так как технику безопасности еще никто не отменял, то был вынужден порой заворачивать по состоянию здоровья отдельных преподавателей. Те воспринимали это как настоящую трагедию. Дело, конечно же, было вовсе не в причитающихся за прыжки выплатах. Видеть, как твои товарищи легко проходят медкомиссию и получают у начмеда заветные справки, в то время как твое сердце уже сбоит и давление «на нуле» – вот что было невыносимо. Отверженные долго и тщетно умоляли начмеда «последний раз» выдать им «эту чертову справку» и уверяли, что ко дню прыжков сердце и давление будут в норме. Он внимательно выслушивал, сочувственно кивал, но оставался непреклонным. Низко опустив голову, выходил очередной такой несчастный из кабинета, где проходил осмотр, понимая, что его время уже навсегда прошло…
Среди преподавателей кафедры было немало и гражданских, которым прыжки с парашютом не полагались. Что, надо сказать, меня совсем не огорчало, поскольку лично мне весь этот экстрим казался очень страшным. Я бы никогда по доброй воле не заставил себя надеть на плечи парашютную сумку и сигануть с огромной высоты вниз, рискуя умереть либо в воздухе (от разрыва сердца), либо на земле (если парашют по какой-то причине не раскроется, а он не раскроется обязательно). Человеку с настолько богатым воображением, как у меня, лучше никуда из дому не выходить.
На беду, среди моих хороших друзей из числа коллег не все придерживались таких обывательских взглядов. И вот в один прекрасный день двум очаровательным девушкам, Лене и Марине, которые преподавали у нас на кафедре китайский язык, взбрело в голову, что они обязательно должны прыгнуть с парашютом вместе со своими учениками, будущими офицерами спецназа. Сказано – сделано. Они обратились с просьбой об этом к подполковнику Константину Цирулису, отвечавшему за парашютные прыжки. Несмотря на то, что так делать не полагалось, он не раздумывая согласился и сам вызвался провести с ними всю необходимую подготовку, не став поручать это ответственное дело никому из младших офицеров. Я его хорошо понимал. Если бы Лена с Мариной обратились к какому-нибудь ракетчику с просьбой дать им пальнуть куда-нибудь межконтинентальной баллистической ракетой, тот бы тоже сразу согласился, потому что военному человеку устоять перед нашими двумя красавицами было практически невозможно. Да и теоретически, пожалуй, тоже.
Мне неожиданно предложили поучаствовать в этом сомнительном мероприятии. Я, конечно, мог отказаться, но ведь тогда пришлось бы признаться, что я боюсь. И как бы я смог смотреть им в глаза после такого…
Наши занятия проходили по вечерам в коридоре кафедры. Там мы изучали устройство парашюта, который подполковник Цирулис приносил с собой. Я слушал его лекции, и у меня поджилки тряслись, когда я думал о предстоящем прыжке. А он с энтузиазмом миссионера приобщающего диких аборигенов к христианским ценностям вещал нам о надежности парашютной системы Д-6 и говорил, что за всю историю военного института не было еще случая, чтобы парашют не раскрылся или кто-нибудь неудачно прыгнул и разбился. А я мрачно думал про себя, что по теории вероятности надо же быть кому-то первым; и больших сомнений в том, кто станет первой жертвой безжалостных законов статистики, у меня почему-то не возникало.
Мои опасения сильно усугублялись еще тем, что у меня с детства очень плохое зрение. Хотя даже до того, как освоить контактные линзы, значительную часть жизни я умудрялся обходиться без ненавистных мне очков. Стены коридора, в котором проходили наши занятия, были отвратительного желтого цвета. Точно такой же желтоватый свет излучали неоновые лампы на потолке. При этом ужасном освещении развернутый купол парашюта, тонкие стропы – все сливалось в моих глазах в одно мутное пятно. Но больше всего меня волновал двуконусный замок, поскольку я осознавал его важность, но абсолютно не понимал, куда там и что нужно втыкать, чтобы при дергании кольца произошло раскрытие купола основного парашюта. Признаться в своей слепоте и попросить показать прямо у меня под носом, как устроена эта мудреная штуковина, и где там при укладке протягивается тросик, и куда втыкается шпилька, я, разумеется, стеснялся.
Думаю, Лена с Мариной волновались не меньше чем я перед предстоящим прыжком. Однажды кто-то из них спросил:
– Костя, а что будет, если мы ошибемся и соберем парашют как-нибудь не так?
– Если все делать правильно, то ошибок не будет, – убежденно ответил подполковник Цирулис.
И ведь возразить на эту аксиому было совершенно нечего. Вот чем отличаются военные люди от нас, гражданских. Любой вопрос у них объясняется легко и доступно. Чтобы никогда не ошибаться, просто-напросто все нужно делать правильно. Ура!
Потом были полевые занятия, на которых мы вместе с курсантами болтались на стропах, прикрепленных к ободу гигантской высокой карусели. На ней имитировались различные чрезвычайные ситуации, которые могут произойти с нами в воздухе: запутывание строп, угроза столкновения с другим парашютистом и тому подобное.
В финале наступил черед укладки своих парашютов. На большом еще заснеженном поле мы вместе с почти сотней курсантов разложили парашюты и принялись их укладывать. Руководил всем этим действом подполковник Циррулис. И у него очень здорово получалось. Командовать оравой людей в настолько ответственном деле далеко не так просто, как может показаться со стороны. Каждый раз по его команде производился один из этапов укладки. По полю между рядами ходили курсанты старших курсов, которые зорко следили, чтобы курсанты младших курсов все делали строго по инструкции. Поскольку из наших кулуарных занятий я почти ничего не вынес, то тут, при ярком солнечном свете, я смотрел во все глаза, как производит очередной этап укладки находящийся поблизости от меня курсант, и старался в точности повторять все его действия. Но когда дело дошло до таких тонкостей, как продевание тросика в двуконусный замок, я опять ничего не смог разглядеть. С чувством обреченной безысходности я продел тросик в первую попавшуюся дырку, кое-как наугад закрепил где-то шпильку, потом застегнул парашютную сумку, привязал к ней бирку со своей фамилией и постарался уже больше обо всем этом не думать, чтобы не отравлять недолгую оставшуюся мне жизнь пессимистичными переживаниями.
Ближе к концу марта подошло время прыжков. К тому времени я уже уволился из военного института, потому что меня позвали в одну свежеиспеченную программистскую фирму. Теперь я мог с чистой совестью увильнуть от прыжков. Никто бы из моих товарищей и не подумал, что я испугался в последний момент, хотя бы потому, что теперь у меня даже не было пропуска для прохода на территорию военного института. Но беда в том, что с моим внутренним Собеседником такой номер совершенно не проканывал.
– Во-первых, ты отлично знаешь все дырки в заборе и спокойно можешь пройти без всякого пропуска туда, где тебя еще все хорошо знают, – сказал он мне. – Во-вторых, прыгать даже после увольнения никто официально не запрещает, и ты сам отлично знаешь, что никто палки в колеса тебе ставить не будет. Но если ты, дружок, сдрейфил, то тогда конечно… Ну и, кстати, в-третьих, парашют, который ты собрал своими руками, лежит сейчас где-то на складе, с твоей пломбой, что все на месте и сделано по уму – хи-хи-хи… – и, возможно, кто-то вместо тебя будет с ним прыгать… Ведь ты прекрасно знаешь, какой в нашей армии, как и в стране в целом, сейчас царит бардак (на всякий случай напоминаю, что на дворе был 2001 год).
Серьезных возражений против этих железобетонных аргументов у меня в запасе не было, и я никогда не относил себя к категории людей, которые могут, лишив себя привилегии поступать по-мужски, продолжать дальше жить со спокойной душой. Поэтому к назначенному сроку я появился на медкомиссии, проходившей на первом этаже одного из кабинетов моего родного первого учебного корпуса. Перед тем как подойти к столу, за которым восседал начмед, я на всякий случай надел очки.
– В очках прыгать не положено, – тоном, не допускающим никаких возражений, произнес начмед.
Не передать словами, какое я в этот момент испытал неземное облегчение. Но для полной очистки совести все-таки возразил:
– Но ведь другие наши преподаватели тоже всегда ходят в очках; им-то почему не запрещают…
– Другие и без очков хоть что-то увидят. Но, судя по вашим показателям, – тут он ткнул пальцем в мою медицинскую книжку, – вам без очков ходить никак нельзя, а прыгать с парашютом тем более. К прыжкам я вас не допускаю. Следующий, пожалуйста…
На ватных ногах я вышел из кабинета. Все-таки мне стало страшно обидно. Столько времени и сил ушло на подготовку и вот, все коту под хвост… Вдруг меня сзади кто-то взял за плечо. Я обернулся и увидел своего коллегу подполковника Андрея Андреевича.
– Володя, хочешь прыгнуть? – спросил он.
– Конечно!
– Значит, прыгнешь, – пообещал он. – Я поговорю с начмедом. Только тебе надо будет его, как бы это сказать, отблагодарить… Тут он сделал характерный жест, сжав руку в кулак с поднятым вверх большим пальцем и опущенным вниз мизинцем.
После этих слов он вернулся в кабинет, где проходила медкомиссия, а я конским галопом помчался в ближайший магазин, где был спиртной отдел. Надо сказать, что мой двухлетний опыт срочной службы в Советской армии и год работы в военном институте не прошли даром. Поэтому я точно знал, что брать нужно водку и ничто другое. Всякие там вина, коньяки и тому подобные спиртосодержащие цветные растворы – это все сугубо для нас, гражданских. Я выбрал самую дорогую и красивую бутылку, на которую у меня хватило наличных, и помчался обратно. На территорию военного института я снова пробирался не через КПП, а через дырку в заборе. С бутылкой-то бы меня там, конечно, пропустили, а вот без пропуска вряд ли. Все-таки учреждение закрытое. Интернет, например, туда нельзя было проводить; и даже позвонить в институт из внешнего мира позволялось только дежурному на коммутаторе.
Перед тем как войти в кабинет, где все еще проходил медосмотр, я замешкался. Признаться, у меня по коже бегали мурашки. Никогда еще до этого мне не приходилось давать взятку. Когда делаешь что-то первый раз, всегда немного волнуешься. Кроме того, я понятия не имел, как нужно правильно все обставить, чтобы соблюсти необходимые в таких щепетильных делах приличия. Андрей Андреевич, увы, не дал мне никаких инструкций, поэтому я решил не мудрить и просто отдать бутылку начмеду. Я глубоко вздохнул и, распахнув дверь, вошел в кабинет, держа бутылку с водкой прямо перед собой. Внутри еще было полно офицеров, но что самое ужасное – там находился начальник факультета спецназа, гроза всех нерадивых курсантов, сам полковник Сергей Михайлович Калимулин, которого я очень уважал и при этом боялся как огня. Наступила немая сцена. Все с удивлением уставились на меня. В полной тишине с каменным лицом, держа перед собой проклятый пузырь и мечтая провалиться сквозь землю, я подошел к столику начмеда, поставил перед ним бутылку и на подкашивающихся ногах вышел из помещения, не проронив ни слова.
Судя по тому, что в итоге к прыжкам меня все-таки допустили, я решил для себя, что согласно постулату подполковника Цирулиса сделал все правильно и поэтому не совершил никаких ошибок при даче первой в жизни взятки должностному лицу, находящемуся при исполнении и в окружении многочисленных свидетелей.
Прыжки проходили на аэродроме города Бердска, что расположен примерно в десяти километрах от нашего района. На летном поле мы построились уже в полном облачении, с парашютными сумками за плечами. У всех нас еще раз проверили парашюты. У меня проверку делал подполковник Цирулис. Он подошел сзади, расстегнул верхний клапан парашютной сумки и, тихо выругавшись, быстро что-то там поправил. По правде сказать, у меня в тот момент просто от сердца отлегло.
Скоро уже мы с Леной и Мариной вслед за курсантами погрузились в чрево старенького Ми-8 и взлетели. Удивительно, но никакого страха я не испытывал. Потом мне говорили, что это обычное дело. Большинство начинает по-настоящему бояться только своего второго прыжка, а в первый раз все проходит точно в кино, как будто не с тобой. Подтверждаю, так оно и происходит.
Первый в жизни полет в вертолете особого впечатления не произвел, потому что все мысли мои были только о предстоящем прыжке. Я запомнил лишь страшный грохот и сильную тряску. Тут, кстати, я впервые увидел легендарного и вечного, так сказать, козла отпущения, Иван Ивановича. Это был обычный длинный мешок чем-то плотно набитый. Когда мы взлетели на нужную высоту, его сбросили вниз, чтобы проверить силу ветра. Все было штатно. Когда подошла моя очередь, я прыгнул вслед за девушками. Прыжки осуществлялись с высоты шестьсот метров, поэтому весь процесс от парения под куполом до приземления занял от силы минуту. Совсем ничего, а сколько мне пришлось пройти всяких мытарств ради этих драгоценных секунд… Но оно того стоило!
С аэродрома мы вернулись в военный институт. Последний раз я зашел в ставший мне уже родным первый учебный корпус. С двумя своими тогдашними друзьями – молодыми лейтенантами Лешей и Юрой – я зашел в немецкую преподавательскую, где нас уже ждал Андрей Андреевич. На столе стояла бутылка водки и пустые рюмки. Меня поздравили с первым прыжком. Мы наполнили рюмки до краев и залпом жахнули «по-спецназовски», т. е. прикрыв сначала рюмку ладонью, чтобы не разносился предательский запах. Я попрощался с ребятами, которые быстро ушли на какие-то свои сборы, и мы остались втроем: я, Андрей Андреевич и практически полная бутылка водки.
Чехову принадлежит крылатая фраза, что если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то до финала оно обязательно должно в кого-нибудь выстрелить. Мне лично кажется, что это некоторый перебор, хотя Чехову, конечно, было виднее. Зато я точно знаю: если на столе стоит бутылка водки, а за столом сидят два хороших человека, которым есть о чем поговорить, то бутылка должна быть выпита, иначе на душе потом надолго останется нехороший осадок, как после дурно сыгранной пьесы. Думаю, Андрей Андреевич смотрел на вещи как никто другой трезво и поэтому придерживался такой же философии насчет выпить. Дело немного осложнялось тем, что я – человек практически не пьющий и вдобавок к этому терпеть не могу водку. Но бывают случаи, когда обстоятельства непреодолимой силы заставляют идти наперекор обычным привычкам. Поэтому, собрав всю свою волю в кулак, я твердой рукой наполнил до краев маленькие рюмки и произнес первый тост.
– Давайте, – говорю, – выпьем за десантный парашют Д-6 и его создателей. Пусть купол этого парашюта всегда раскрывается над головами тех, кто доверил ему свою жизнь. Будь моя воля, я бы выдал его изобретателю Нобелевскую премию.
– Я бы тоже выдал, – согласился Андрей Андреевич, чокаясь со мной.
Потом было много других тостов. Мы выпили за министра обороны и за доброго начмеда; за нашего начальника, полковника Калимулина, и за нового президента, Владимира Путина. Некоторые тосты звучали совсем уж невесело. Мы выпили за Советский Союз, которого, увы, уже больше никогда не будет в нашей жизни. За погибших ребят, выпускников военного института. Один из них погиб совсем недавно в Чечне. Я случайно стал свидетелем похоронной процессии возле КПП, где мрачные военные и плачущие родственники шли длинной процессией за его гробом. Почему-то мне крепко запала в память его короткая, как выстрел, фамилия – Бут. Разумеется, выпили и за наших отважных девушек, Лену с Мариной. Потом, когда бутылка уже была практически пустой, я хлопнул себя по голове:
– Как же я сразу упустил! Давайте выпьем за подполковника Цирулиса. Выразить не могу, как я ему благодарен…
Мы чокнулись, выпили и я продолжил:
– Если бы не его литовская фамилия, в жизни бы не подумал, что он нерусский. Такое приятное открытое славянское лицо и говорит совсем без акцента.
Андрей Андреевич перестал задумчиво вертеть пустую рюмку в руках и воззрился на меня с нескрываемым удивлением.
– С чего это ты взял, что он нерусский?
Я сильно смутился.
– Сам точно не знаю. Видимо, это какой-то общий стереотип, что, если русский, значит должны быть славянская кровь и внешность.
– Володя, – твердо сказал Андрей Андреевич, – советую навсегда выкинуть эту собачью чушь из своей головы. Скажи, например, Владимир Даль, по-твоему, кто, русский человек или нет?
– Конечно русский, – уверенно ответил я. – Тут двух мнений быть не может.
– И много, по-твоему, в нем славянской крови?
– Понятия не имею, но точно должна быть. Наверное…
Андрей Андреевич от души рассмеялся:
– Поздравляю, вот ты и сел в лужу со всем своим университетским образованием. Если бы ты, как филолог, когда-нибудь поинтересовался биографией Даля, то узнал бы, что отец его датчанин, мать немка, а бабка по материнской линии из рода французских гугенотов. И, заметь, ни грамма славянской крови.
