Володимир Шарапов
Данькино детство
Председатель сельсовета
Варфоломей Акиндинович был родом из колхоза «Красный партизан» в Кемеровской области. После окончания физико-математического факультета Кемеровского педагогического института он вернулся на свою малую родину и устроился в местную школу учителем физики.
Приехал он не один, а со своей молодой супругой, на которой лишь совсем недавно женился. Супругу, как нетрудно догадаться, звали Арина, она была родом с нашей Анжерки и училась в одной группе с Варфоломеем Акиндиновичем. К моменту своего появления в колхозе она была уже на сносях и перед самым Новым годом благополучно разрешилась от бремени; первенцем оказалась девочка. Счастливые молодые родители вместе придумали ей имя – София, что по-гречески значит «мудрость, наука». Чтобы официально зарегистрировать рождение дочери, Варфоломей Акиндинович направился к местному председателю сельсовета, уважаемому и заслуженному человеку, бывшему партизану.
Председатель пользовался беспрекословным авторитетом у всех местных. Решить любой мало-мальски серьезный вопрос можно было только через него. Еще он был известен как большой поклонник русской поэзии. При этом из всех поэтов он больше всего ценил Михаила Юрьевича Лермонтова, которого всего знал наизусть и часто к месту и не к месту декламировал его стихи; особенно он любил это делать на всяких застольях.
Так вот, приходит Варфоломей Акиндинович к этому председателю и просит того записать в какой-то там своей книге имя новорожденной. Тот вместо этого подходит к Варфоломею Акиндиновичу, покровительственно обнимает его за плечи и говорит:
– Ты, Варфоломей, не суетись. Давай-ка для начала присядь, а я пока рюмочки из шкафа достану.
Председатель чуть не силком усаживает Варфоломея Акиндинович на стул и лезет в шкаф за двумя рюмками и бутылкой ядреного деревенского самогона. Потом продолжает:
– Мы сейчас с тобой будем не какую-то бюрократию разводить, а новому советскому человеку имя давать. Оцени момент, Варфоломей. Тут дело дюже сурьезное – государственной важности дело; и формально к нему я, сам понимаешь, подойти никак не могу.
Варфоломей Акиндинович от неожиданности дар речи потерял, смотрит растеряно на председателя и не знает, что и сказать. А тот ему и говорит:
– Софья – имя, конечно, неплохое, но какое-то скучноватое. Изюминки в нем нет… Потом, ты представь, как ее величать потом будут. Никто же не станет говорить – София; все буду называть ее по-простому – Соня или, того хуже, – Сонька. Ну, ты сам подумай, разве ж это имя? Засоня какая-то… В таких делах горячку пороть нельзя. Давай, сейчас хорошенько обмоем твое счастье и вместе еще раз спокойно обмозгуем, как его получше назвать.
Варфоломей Акиндинович, конечно, пытается сопротивляться. Мол, он непьющий, да и с женой они уже все решили. Но куда было такому молодому человеку против бывшего боевого партизана. В общем, заставил тот его выпить сначала один раз по маленькой за Советскую власть, потом еще по одной за новое поколение. К выпивке Варфоломей Акиндинович был совершенно непривычен, поэтому сразу захмелел. А председателю, конечно, хоть бы что – ни в одном глазу.
– Давай, – предлагает он, – наречем твою дорогую дочурку Тамарой. Вот это я называю имя! Для порядочной девушки, я считаю, ничего другого и подобрать-то больше нельзя. А то у нас тут, понимаешь, понаразводили всяких там Танечек, Манечек, Сонечек и прочих пусечек. Не имена – срам один. А тут ты только вслушайся как звучит – ТА-МА-РА. Это же будет богиня, а не баба. Все наши мужики у ее ног по земле ползать будут. Запомни мои слова!
– Я, – заплетающимся языком говорит, Варфоломей Акиндинович, – никаких возражений не имею; слов нет, имя замечательное, но только мы с супругой решили…
Тут председатель зажимает ему рот своей огромной ладонью и говорит:
– Ты, Варфоломей, помолчи. Дай старшему поколению слово сказать. Я тебя отечески люблю и не хочу, чтобы ты потом всю жизнь каялся, что в таком важном деле глупость сделал. Вот, ты говоришь Маша. Ну, что это за имя? У меня корову так зовут. И пословицы в народе, ты послушай какие: «Маша, три рубля и наша». Или: «Можно Машку за ляжку и козу на возу». А про Тамару ты где-то хоть одно похабное слово слышал? Нет. Вот то-то и оно.
– Да причем тут Маша, – удивляется Варфоломей Акиндинович. – Мы с супругой хотим назвать ее София…
– А какая в задницу разница? – кипятится бывший советский партизан. – Ты Соньку Семенову знаешь? Чем она от своей подружки, Машки Пантелеевой, отличается? Да ни чем. Обе – дуры!
Варфоломей Акиндинович их обеих хорошо знает, поэтому в этом месте не спорит и согласно кивает. Председатель удовлетворенно хмыкает и продолжает дальше гнуть свою линию:
– Ты, Варфоломей, человек ученый, с дипломом. Сам должен хорошо понимать, что к чему и почему. И давить я на тебя ни в коем случае не буду. Давай лучше вместе порассуждаем по-вашему, по-ученому, логически. А чтобы думалось легче, надо выпить чего покрепче.
Председатель подливает ему еще самогон, они вместе выпивают и он продолжает свою речь:
– И послушай внимательно старика. Не перебивай. Я хочу тебе сейчас стих прочитать великого русского поэта Михаила Лермонтова про царицу Тамару. Он меня всегда до самой кости пронимает, до судороги.
Председатель умолкает, встает, подходит к окну, зачем-то задвигает шторы, поправляет на стене чуть покосившийся портрет Вождя, поворачивается к Варфоломею Акиндиновичу и, глядя ему прямо в глаза, начинает с чувством и придыханием декламировать знаменитый стих Лермонтова про грузинскую царицу Тамару:
В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале.
В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла.
И там сквозь туман полуночи
Блистал огонек золотой,
Кидался он путнику в очи,
Манил он на отдых ночной.
И слышался голос Тамары:
Он весь был желанье и страсть,
В нем были всесильные чары,
Была непонятная власть.
На голос невидимой пери
Шел воин, купец и пастух;
Пред ним отворялися двери,
Встречал его мрачный евнух.
На мягкой пуховой постели,
В парчу и жемчу́г убрана,
Ждала она гостя… Шипели
Пред нею два кубка вина.
Сплетались горячие руки,
Уста прилипали к устам,
И странные, дикие звуки
Всю ночь раздавалися там.
Как будто в ту башню пустую
Сто юношей пылких и жен
Сошлися на свадьбу ночную,
На тризну больших похорон.
Но только что утра сиянье
Кидало свой луч по горам,
Мгновенно и мрак и молчанье
Опять воцарялися там.
Лишь Терек в теснине Дарьяла,
Гремя, нарушал тишину;
Волна на волну набегала,
Волна погоняла волну;
И с плачем безгласное тело
Спешили они унести;
В окне тогда что-то белело,
Звучало оттуда: прости.
И было так нежно прощанье,
Так сладко тот голос звучал,
Как будто восторги свиданья
И ласки любви обещал.
Закончив декламировать, старый партизан заплакал от избытка нахлынувших на него чувств. И Варфоломей Акиндинович тоже заплакал. Теперь и он сам со стеклянной ясностью в глазах осознавал, что свою дочь он назовет не иначе как Тамарой, а не какой-нибудь там Дусечкой-пусечкой. И будет она в скором времени царицей, да такой, что все местные мужики ужами будут виться по земле у ее ног. А может быть и не только местные. Еще, поди, и приезжать будут с других поселков. А там, глядишь, и городские подтянутся…
Домой Варфоломей Акиндинович вернулся сильно навеселе и в приподнятом расположении духа.
– В глубокой теснине Дарьяла… – бормотал он себе под нос, поднимаясь на порог родного дома.
Арина Матвеевна как проведала, что дочь ее вместо Софьи обозвали Тамарой, ударилась в слезы. Но мужа все-таки простила и в конце концов смирилась с произошедшим как с обстоятельством непреодолимой силы. А через два года снова родила любимому супругу девочку. На этот раз на семейном совете они решили назвать ее Вероникой.
Через несколько дней после появления на свет второй дочери Варфоломей Акиндинович вновь засобирался к председателю сельсовета, чтобы документально зарегистрировать очередное пополнение своего семейства. На этот раз он решил, что уже ни за что не поддастся ни на какие его уговоры и будет твердо стоять на своем, чтобы ни произошло.
Отсутствовал Варфоломей Акиндинович в тот день довольно долго, так что Арина Матвеевна даже уже начала слегка переживать за него. Лишь под самый вечер она услышала как хлопает входная дверь и из прихожей раздается бормотание в стельку напившегося супруга:
– В глубокой теснине Дарьяла, где роется Терек во мгле…
У нее похолодело на душе. Она, конечно же, сразу поняла, что произошло непоправимое, и у нее случилась легкая истерика:
– Проклятый председатель! – кричала она, – управы на него никакой нет. Во всем колхозе у нас скоро будут одни Тамары. Намедни только соседка мне жаловалась, что отправила в этом году дочь в первый класс, а там всех остальных девочек тоже зовут Томами…
После произошедшего Арина Матвеевна решила, наконец, взять бразды управления судьбой в свои руки, и стала предпринимать энергичные меры, чтобы всей семьей переехать в свой родной город, то есть в нашу Анжерку.
– Я, – сказала она супругу, – хочу еще рожать. И точно знаю, что третей царицы Тамары в своем доме уже точно не переживу…
Арина Матвеевна еще много чего рассказывала и о себе, и о Варфоломее Акиндиновиче. И чем больше я узнавал от нее всяких историй, тем больше любил этих простых добрых людей. Арина Матвеевна была, как мне казалось, со мной предельно откровенна, и в ответ мне тоже хотелось с ней поделиться чем-то очень личным и дорогим для меня. И у меня была одна такая тема, которую я до этого держал глубоко внутри себя и которой никогда ни с кем не делился. Это была история про Деда… И однажды вечером, когда мы по обыкновению после моих занятий с Варфоломеем Акиндиновичем сидели с Ариной Матвеевной на кухне и пили вкусный травяной чай со свежей выпечкой, я рассказал ей эту историю. Однако ж начать мне пришлось несколько издалека – с рассказа про мою пионервожатую и первую любовь, Олесю. Это была наша с ней общая тайна, которую никто посторонний не должен был узнать. Но Арина Матвеевна не была мне посторонним человеком, поэтому я взял с нее страшную клятву, что она никому больше про это не расскажет, и откровенно поведал ей заодно уж и про Олесю.
Олеся
Родного деда у меня никогда не было. Точнее, когда-то он, конечно, был, но мы с ним при всем желании не смогли бы встретиться, потому что он погиб в первые же дни Великой Отечественной, попав из-за преступного ротозейства каких-то генералов в страшное окружение под Вязьмой… Все мое представление о нем складывалось только по небольшой старенькой фотографии, которую он сделал специально для моей бабушки перед самым уходом на фронт в далеком для меня 1941-ом. Фотография стояла у нас на комоде, и бабушка моя каждый вечер перед сном подходила к ней и долго с ней разговаривала. Она рассказывала деду о том, как прошел день, о нас с сестрой, о своих болезнях и всяких маленьких радостях вроде хорошей погоды и покупке с рук для меня нового пальто, т.к. старое мне уже было мало, потому что я очень быстро рос.
Я не раз просил бабушку рассказать мне о моем деде, но она всякий раз отнекивалась. Говорила, что из-за боли утраты она пока не может о нем спокойно говорить и сразу начнет плакать. Она обещала рассказать мне о нем попозже, когда боль ее утихнет. Но я этого так и не дождался. Думаю, если бы она по меньше разговаривала с его фотографией, ее боль, может быть, когда-нибудь и прошла. Но разве объяснишь это человеку, который сам не хочет ничего забывать…
Дед, о котором я хочу рассказать, был мне совсем не родным. Я даже понятия не имел о его существовании до нашей с ним первой встречи. И знакомство наше продолжалось лишь несколько месяцев. И все-таки даже столь короткого знакомства с этим удивительным советским человеком, прошедшим три кровавых войны, с лихвой хватило мне, чтобы моя жизнь вскоре после его нелепой и трагической смерти, произошедшей исключительно из-за людской подлости и равнодушия, изменилась, можно сказать, до полной неузнаваемости.
Если вам когда-нибудь, не дай бог конечно, придется топить в зимней проруби едва родившихся еще полуслепых щенков, то вы увидите с каким полным доверием они к вам будут относиться вплоть до того самого момента, пока вы не начнете их кидать в ледяную воду, а потом мешать всплыть обратно. Наверное, многие из взрослых думают, что они на такое не способны, но они сильно заблуждаются на свой счет, потому что с маленькими детьми они делают то же самое, если не хуже. Не в прямом смысле конечно. Дети до определенного момента точно так же, как эти обреченные щенки, относятся ко всем взрослым как к добрым, всемогущим и всепрощающим богам, пока те однажды не начнут топить их светлую веру в какой-нибудь ледяной проруби. После этого до определенного момента взрослые еще могут оставаться богами для них, но это уже будут совсем не добрые, а очень злые и жестокие боги…
Я начал рассказ о своем детстве с того, что был весьма трудным подростком, лишенным родительского тепла и потому весьма озлобленным на весь белый свет и полным недоверия к чуждому и враждебному для меня миру взрослых. Но должен признать, что был и в моей тогдашней жизни небольшой период безоблачного детского счастья, которое потом оборвалось самым жестоким образом. Поэтому я и не люблю о нем вспоминать. Детские травмы не лечатся, и чтобы они не отравляли остаток жизни, для своего же блага лишний раз их лучше сильно не бередить…
Примерно до середины четвертого класса весь окружающий меня мир казался мне в целом очень справедливым и добрым. Как все дети я был наполнен живительной и мощной энергией, которая бурлила во мне как фонтан и находила свой выход в неприхотливых, но бурных всевозможных детских играх и незатейливых радостях. Мир тогда мне казался еще не совсем понятным и не всегда правильно устроенным, но это был очень надежный и благодушно расположенный ко мне мир, которым правят добрые и всемогущие Взрослые, на которых во всем можно полностью положиться, потому что они в трудную минуту всегда поспешат тебе на помощь; кроме того, они совершенно точно знают, как все на этом свете устроено и ответят тебе при необходимости без малейшей запинки на любой даже самый сложный.
Апогеем в этой благостной картине стало для меня вступление в ряды советской пионерии. Поскорее стать пионером мечтал тогда не только я один – это была заветная мечта всех моих друзей и однокашников. Конечно, мы тогда все были октябрятами, а любой октябренок, как всем хорошо известно, – это будущий пионер. Поэтому я ни минуту не сомневался, что в один прекрасный момент и сам стану пионером. Но все равно мне страшно не терпелось поскорее приблизить это великое и торжественное событие. Конечно, быть октябренком было тоже совсем неплохо. Мы, тогда, например, с гордостью носили на груди красивые октябрятские значки в виде алой пятиконечной звезды в центре которой был изображен вихрастый мальчуган, будущий вождь всего мирового пролетариата. Но зато у пионеров было кое-что получше – пионерский галстук, заветный и прекрасный атрибут, который обозначал твою принадлежность к могучей и веселой организации, где царит совсем другая интересная и насыщенная всевозможными событиям кипучая жизнь.
За нашим третьим «А» в качестве вожатой была закреплена чудесная девочка, которую звали Олеся. Я в нее сразу же безнадежно влюбился, как только может влюбиться десятилетний пацаненок. Она была всего-то на четыре года старше нас, но казалась нам уже очень взрослой и большой, хотя я, к слову, уже тогда был ростом почти с нее. У нее были густые вьющиеся темные волосы, огромные добрые глаза, ямочки на щеках и никогда не сходящая с лица улыбка. Мы все ее просто обожали. У Олеси был замечательный талант любые самые рутинные мероприятия сводить к интересной и увлекательной игре. Ну а нам-то только этого и надо было. В общем, когда в середине учебного года она сказала, что лучших из класса весной 22-го апреля на день рождение Ленина будут принимать в пионеры, я с особым рвением взялся за учебу и как мог старался следить за своим поведением.
В обязанности вожатой входила наша подготовка к приему в пионерскую организацию. Я знал, что в некоторых других классах вожатые заставляли своих подопечных тупо зубрить слова пионерской клятвы и правила, которым должен следовать советский пионеры. Но наша Олеся и тут все свела к замечательной игре. Суть ее была в следующем. Нашу Землю захватили злые инопланетяне с Красной планеты. Чтобы вы знали, «красной» она называлась не потому, что там тоже царила советская власть, а потому что это была планета Марс, которая, если смотреть на нее с нашей Земли, имеет зловещий красноватый оттенок. У этих марсиан были большие бластеры, с помощью которых они перебили все земные армии и после этого уже совсем ничего не боялись, кроме одного – советских пионеров, против которых все их бластеры были совершенно бессильны. При встрече с марсианином пионеру было достаточно отдать пионерский салют и успеть крикнуть: «Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!». И все – сразу после этих волшебных слов злому инопланетному империалисту наступал кердык. Главное было не сбиться и не запутаться в словах, потому что в этом случае заклинание не действовало и марсианин мог спокойно достать свой бластер и уничтожить пионера. И еще обязательно нужно было, чтобы на груди пионера был аккуратно выглаженный и правильно завязанный пионерский галстук.
Олеся сказала, что наша задача – освободить землю от марсиан. Но для этого мы должны сначала пройти специальное тайное посвящение у доброй могущественной волшебницы, чтобы стать пионерами и обрести необходимые способности для борьбы со злом. Чтобы нас не уничтожили раньше времени, нам необходимо тщательно шифроваться и скрытно ото всех учить слова пионерской клятвы и законы советской пионерии, потому что, если их все не выучить, то пройти посвящение не получится. Чтобы члены нашей тайной организации узнавали друг друга, нужно было использовать секретный пароль – какие-нибудь слова из песни фантастического фильма «Мечте на встречу», на который она нас всех вместе не так давно водила. Ух, вот это было событие! В кино я до этого ходил всего один раз с сестрой и бабушкой. А потом уже не было возможности покупать билеты. Но в тот раз Олеся как-то договорилась, что всех нас пустили бесплатно. Мы все были в полном восторге и потом долго еще бурно его обсуждали, хотя, если уж быть до конца честными, мало что поняли. А песню «Мечте на встречу» все наизусть, конечно, сразу выучили. Вот какие там были слова:
Жить и верить – это замечательно.
Перед нами – небывалые пути:
Утверждают космонавты и мечтатели,
Что на Марсе будут яблони цвести.
Хорошо, когда с тобой товарищи,
Всю вселенную проехать и пройти.
Звёзды встретятся с Землёю расцветающей,
И на Марсе будут яблони цвести.
Я со звёздами сдружился дальними,
Не волнуйся обо мне и не грусти.
Покидая нашу Землю, обещали мы,
Что на Марсе будут яблони цвести!
Теперь каждый раз по пути в школу и обратно я всю дорогу повторял про себя слова пионерской клятвы и законы пионеров Советского Союза, которые для того, чтобы всегда о них помнить, развесил у нас дома по всем стенам на небольших бумажках:
• Пионер предан Родине, партии, коммунизму
• Пионер готовится стать комсомольцем
• Пионер ровняется на героев борьбы и труда
• Пионер чтит память погибших борцов и готовится стать защитником Отечества
• Пионер лучший в учебе, труде и спорте
• Пионер – честный и верный товарищ, всегда смело стоящий за правду
• Пионер – товарищ и вожатый октябрят
• Пионер – друг пионерам и детям трудящихся всех стран.
И вот, наконец, наступила долгожданная дата – 22 апреля, День Рождения Владимира Ильича Ленина; день, когда самых лучших из нас должны были принять в пионеры. Разумеется, среди тех, кого наша Олеся строем повела в на посвящение, был и я, Данила Ветров. Для меня это был двойной праздник, потому что так уж выпало, что и мое День Рождение приходилось на это самое число. Надеюсь, вы понимаете, что я не имел права лишить себя такого замечательного подарка.
Посвящение проходило в зале воинской славы в одной из школ в нашем районе. Мы по очереди читали клятву и получали из рук ветеранов свои пионерские галстуки. Пока не наступила моя очередь, я почти не замечал ничего, что происходит вокруг меня, поэтому страшно волновался и непрерывно повторял про себя слова пионерской клятвы. И вот наступил этот великий момент моего посвящения в пионеры.
– Данила Ветров, выйти из строя для произнесения торжественного обещания пионера Советского Союза, – раздался звонкий голос нашей Олеси.
Я четким строевым шагом вышел на середину зала, где меня ждал уже седой как лунь ветеран с алым галстуком в руках; на груди у него едва умещались многочисленные боевые награды. Я остановился за шаг до него и, содрогаясь внутренне от дикого волнения, звонким голосом без запинки произнес заветные слова, отшлифованные до блеска в моем сознании тысячекратными повторениями:
– Я, Данила Ветров, вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять Законы Пионерии Советского Союза.
Я так волновался и переживал, что все дальнейшее происходило для меня словно во сне. Окружающие меня лица и предметы расплылись точно в тумане. Почти не помню, как ветеран вручил мне галстук, и как он в итоге оказался завязанным на моей шее. Более менее в себя я пришел лишь к тому моменту, когда мы ровным строем и с песней маршировали обратно в свою школу. Прохожие останавливались и провожали нас взглядами. На улице было достаточно прохладно, но я этого даже не замечал. На моей белоснежной отутюженной рубашке ярко полыхало алое пламя, и я был несказанно счастлив и горд от сознания что я теперь – СОВЕТСКИЙ ПИОНЕР.
Словами не передать то чувство сплоченности и единения со своими товарищами, которое я ощущал. Думаю, другие испытывали подобные же чувства. Все наши дела и поступки приобрели теперь новый и очень важный смысл – мы своими собственными руками строили Светлое Будущее для самих себя и своих потомков. А дел было много: шефство над ветеранами, сбор макулатуры и металлолома, пионерские слеты, походы в музеи и театры, субботники и многое другое. Жизнь была до предела насыщена всякими событиями. Дома я почти не бывал и все время рвался в школу, где бурно кипела по-настоящему интересная для меня жизнь.
Бабушка моя спустя какое-то время после гибели деда приняла крещение и стала ходить в церковь. Раньше я этому не предавал особого значения. Но после того, как меня приняли в пионеры, я считал своим непременным долгом нести в мир свет знаний. Мне было ужасно стыдно, что член моей семьи в эпоху грандиозных строек, полетов в космос и научных достижений словно малограмотный крестьянин верит в какого-то боженьку; кроме того я считал, что это бросает тень позора непосредственно и на меня, раз я такое допустил в своей семье. Правда, что такое «бог» и «церковь», я представлял себе крайне смутно. Поэтому, прежде чем всерьез вступить в непримиримую борьбу с этими пережитками прошлого, следовало для начала получше изучить объекты своей будущей борьбы. Нужно было сходить в разведку. Поэтому однажды я упросил бабушку взять меня с собой в церковь. Она очень удивилась такому моему порыву, но спорить не стала. Потребовала только, чтобы я пошел туда без своего пионерского галстука, поскольку там это не принято. С галстуком я никогда не расставался, но ради такого святого дела, скрепя сердце, согласился его туда не надевать.
И вот в одно из ближайших воскресений мы поехали с ней в церковь. Ехать нужно было на общественном транспорте в противоположный конец города, где я еще никогда до этого не был. Поэтому я с большим любопытством всю дорогу глазел по сторонам в окно автобуса и даже не заметил, как мы доехали до места.
От остановки нужно было еще идти минут пятнадцать через лес. Надо сказать, что я совершенно не представлял себе как выглядит место, где люди совершают свои религиозные обряды, поэтому когда мы, наконец, вышли из леска и передо мной выросла махина православного храма, я остолбенел от неожиданности; никаких сомнений быть не могло – перед нами гордо возносился к небу огромный полноразмерный макет настоящего космического корабля «Восток-1», на котором ровно год назад слетал в космос Юрий Гагарин и который был мне отлично известен по изображениям в книжках, на бесчисленных плакатах и на почтовых марках. Единственная существенная неточность состояла в том, что ступеней здесь было четыре, а не три как на «Востоке».
«Вот это, да» – восхищенно подумал я, – «ничего себе местечко – настоящий космодром!».
Внутри «космического корабля» царил таинственный полумрак, было тихо и торжественно. Возле небольшого столика, на котором горели многочисленные свечи, стоял местный батюшка и читал какую-то лекцию. Прихожане столпились перед ним и почтительно слушали, что он им вещает. На батюшке был длинный черный балахон и высокий блестящий головной убор как у всех настоящих инопланетян. Я немного постоял в общей толпе, но потом мне стало скучно слушать непонятные речи и я начал бродить по всем углам, глазеть на росписи и многочисленные иконы. На них были изображены в основном бородатые дяди, но изредка попадались и тети. И у всех вокруг голов были нарисованы круги, которые несомненно символизировали скафандры космонавтов. «Шикарное место для игры в космических путешественников и пиратов» – с восторгом думал я. – «Надо будет обязательно рассказать всем нашим. Жаль только, что добираться сюда будет далековато».
Потом я увидел, что инопланетный батюшка закончил свою лекцию и решил, что раз уж сюда попал, нужно с ним серьезно поговорить. Как настоящий советский пионер, я считал своим прямым гражданским долгом бороться со всеми темными суевериями и предрассудками. Поэтому твердым и уверенным шагом я направился прямо к священнику, чтобы открыть, наконец, ему глаза, что никакого бога в действительности нет, и единственная троица на земле, которую условно можно считать «святой», – это наши великие пролетарские вожди: Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ильич Ленин.
– Товарищ священнослужитель, зачем Вы всем рассказываете про какого-то бога, ведь это же обман, потому что никакого бога на самом деле не существует – сказал я ему, подойдя поближе.
– Почему это не существует? – спросил батюшка. Мне показалось, что он был весьма озадачен и сбит с толку такой неожиданной и новой для себя информацией.
– Ну как же, разве Вы ничего не знаете!? – я удивлен был ничуть не меньше, что он оказался таким невероятно дремучим. – Юрий Гагарин в прошлом году слетал в космос – нет там никакого бога. Точно Вам говорю. И вообще, в наше время великих научных открытий и технических возможностей верить в какого-то бога – полная нелепость.
– Вот я, деточка, как раз поэтому и верую, ибо нелепо, – ответил он.
Я, конечно, в полный осадок выпал после такого заявление. Мне сразу стало ясно, что нормальным человеческим языком с этим странным типом разговаривать бесполезно. Хоть какой ему разумный и научно обоснованный довод приведи, он тебе ничтоже сумняшеся только и скажет в ответ, что вот поэтому-то он, как раз ничуть и не сомневается в древних поверьях, что бог сидит прямо на небе и как пить дать за каждым из нас сверху через облака ежесекундно подглядывает; Галилей с Коперником – космические идиоты и фантазеры, потому что Земля на самом деле плоская и неподвижная, а Солнцу и всем звездам во Вселенной больше нечего делать, как денно и нощно вокруг нее вращаться. И все это истинная правда, потому что полный бред. Аминь.
Несмотря на всю дикость данной ситуации, я не опустил рук и решил сделать попытку воззвать к разуму этого дяденьки, который – здесь я ничуть не покривлю душой – вызвал у меня очень даже приятное впечатление. Глядя на его добрые умные глаза и благостное выражение широкого лица, окаймленного густой черной бородой, у меня промелькнул луч надежды, что случай, может быть, не такой уж и безнадежный каким кажется…
– Хотите, – предложил я ему, – я Вам сейчас на пальцах быстро докажу, что никакого Вашего всемогущего и всезнающего бога не существует в природе. Я, вот, могу прийти сюда ночью и повыбивать камнями в вашем заведении все окна. И ничего Ваш бог мне за это не сделает!
– Конечно, не сделает, – неожиданно легко согласился батюшка. – И даже в тюрьму тебя за это никто не посадит.
– Конечно не посадят, – гордо говорю я. – Я ведь еще несовершеннолетний.
– Вот и для Бога мы все, дружок, несовершеннолетние… – говорит батюшка.
Я хотел было возразить, но тут меня окликнула моя бабушка, которая уже давно ждала меня у выхода, и мне с сожалением пришлось прервать нашу интересную дискуссию. А так бы, конечно, я еще с ним с удовольствием поспорил.
О том, чтобы убеждать бабушку переходить к атеистическим взглядам, я больше не помышлял, поскольку решил, что вся эта их религия – это, на самом деле, ничто иное как увлекательная игра. Взрослым, ведь, тоже нужно иметь иногда хоть какие-то развлечения. Пусть же себе играют во что хотят, лишь бы нам, детям, это сильно жить не мешало.
Летом мы всем нашим отрядом поехали в настоящий пионерский лагерь. Вот это, скажу вам, была сказка. Наши корпуса располагались на берегу озера, из которого вытекала какая-то речка. Мы учились маршировать строем и разучивали пионерские песни, которые потом вечерами пели все вместе у костра. Еще мы ходили в трехдневный поход с палатками. Я его очень хорошо запомнил главным образом потому, что в наш походный рацион входила сгущенка, которую я тогда в первый раз в жизни и попробовал. Мне тогда на полном серьезе казалось, что ничего лучше и вкуснее этой сгущенки человечество еще не придумало.
И еще каждый день перед сном Олеся приходила к нам в спальное помещение, чтобы пожелать всем спокойной ночи. К нашему огромному восторгу она часто задерживалась, чтобы рассказать нам перед сном какую-нибудь ужасную историю. Передать не могу, как мы это любили. До сих пор с удовольствием вспоминаю те острые ощущения, которые я тогда испытывал. Лежишь себе в уютной постели под теплым одеялом, слушаешь какой-нибудь очередной жуткий рассказ, аж душа в пятки уходит, и при этом страшно интересно, чем все закончится. Уж и не знаю, откуда она только этих страшных историй понабралась. Мне лично больше всего нравились легенды про Снежного Человека, которого невозможно было поймать, хотя все пытались; и еще про бенгальского тигра-людоеда, который съел двести человек и никто ничего не мог с ним поделать. По нескольку раз был готов заново слушать такие истории. Кроме этого, Олеся просвещала нас про НЛО, полтергейст, барабашек и всякую чертовщину вроде африканских зомби и оборотней. Прямо талант у нее был к этому делу. Таким иногда замогильным голосом начинала говорить, что мурашки по коже бегали. Что интересно, засыпали мы потом сразу как сурки, и кошмары никого не мучили. Вот это я называю педагогический талант.
