Помимо военной терминологии к реаниматологам можно применить и спортивную. Я бы разделил их на стайеров и спринтеров. Стайер придет в нейротравматологию, спринтер – в токсикологию. Именно в последнюю сегодня стремится попасть молодежь, и текучка там минимальная. Одно время я по этому поводу немного недоумевал. Представляете, какой в Токсикологическом центре контингент больных! Среди них есть, конечно, 20–30 процентов случайно отравившихся, но остальные – алкоголики и наркоманы – сами себя отравили, зачастую не будучи в здравом уме. Я спросил об этом феномене заведующего Токсикологическим центром. И он объяснил мне его так.
Помимо всех зарплат и социальных статусов, каждый врач хочет видеть плоды своего труда. А в Токсикологическом центре результат лечения очень наглядный. Отравление быстро развивается, но и быстро проходит. Уже через 2–3 дня большинство пациентов выздоравливают.
Также быстро можно восстановить человека после травмы, шока, кровопотери. И совсем другое дело черепно-мозговая травма, когда только острый период длится 2–3 недели и ты еще к концу этого срока не понимаешь, вылечил ты больного или нет, а потом его еще надо восстанавливать месяц. Или заражения крови, которые приходится лечить 2–3 недели.
Врачи-стайеры – это те, кто готов долго ждать результатов своего труда, а может быть, и вообще их не дождаться. Врачи-спринтеры хотят получать удовлетворение от работы как можно быстрее.
В терапии чувства завершенности лечения гораздо меньше. Там пациент может прийти с хронической болезнью, его немного подлечат – астматик задышит, у сердечника исчезнут отеки, и он уйдет чуть менее больным, но все равно больным. И еще не раз потом к врачу вернется.
В любом случае для человека очень важны результаты труда. Если он делает бессмысленную работу, то смыслом его работы становятся деньги. И тогда человек перенастраивает свою философию: если деньги – моя конечная цель, то уже не важно, что я делаю для их зарабатывания. Это очень опасно. Если таких людей в стране станет критически много, то, в концов концов, мы можем построить общество, где все будут делать ничего.
При том, что реаниматологи – частые герои фильмов и сериалов, мало где люди нашей профессии и работа реанимации показаны правдоподобно. Мой друг говорил: если в американском фильме советский офицер-подводник не ходит в милицейской фуражке – это уже большой успех Голливуда. Примерно то же самое и с фильмами про врачей. Даже если это трагическое кино, все равно смотреть его очень смешно. В одном из старейших учреждений Петербурга снимался эпизод какого-то фильма. Про любовь. Главный герой умирает, врачи его пытаются реанимировать, и ничего не получается. Но приходит девушка и поцелуем его оживляет. Моего друга и коллегу пригласили на этот эпизод консультантом. Он поглядел, как актеры играют реаниматологов, и сказал: «Отойдите, я лучше сам. Над нами смеяться будут». Его спросили: «Почему? Мы же снимаем не про вашу больницу». Он ответил: «Потому что мы старейшее учреждение. Даже эти стены многим врачам знакомы, и я не могу позволить, чтобы в них такое происходило».
Помню, как после выхода сериала «Склифосовский» на одной конференции все смеялись над ребятами из «Склифа», а они краснели и оправдывались, мы, дескать, тут ни при чем.
Более или менее адекватен старый американский сериал «Скорая помощь», но его сценарий написан врачом. Правда, он сам признавался, что сгустил краски, преувеличил интенсивность работы – убрал паузы и сделал нарезку. В каждой серии один день сжат до 40 минут. С учетом такого сжатия в нашем институте, когда за день поступает около 200 больных, можно снять кино и покруче. Особенно про то время, когда я начинал работать, – про 90-е годы.
Подготовка врачебных кадров – исключительно важное дело. Есть ряд прогрессивных идей, которые не были приняты в мире, но мне очень нравятся. К сожалению, я не помню фамилию американского профессора-медика, который предлагал, на мой взгляд, гениальную идею. Но она и в США не прижилась, и у нас не звучит. Этот врач говорил, что первые два курса в медицинском вузе должны преподавать практикующие врачи. То есть теоретическим дисциплинам должны учить практики. Например, анатомию может преподавать хирург, и это будет изумительно интересно. Он же не просто продемонстрирует анатомию руки, но и расскажет, как он пулю из нее доставал. Биохимию должен давать специалист из лаборатории. А физиологию, я уверен, должны преподавать мы, реаниматологи. Мы ее лучше всех знаем.
От преподавателей теоретических дисциплин должно пахнуть порохом и кровью. Тогда у молодежи глаза будут гореть. Если реализовать эту гениальную идею, в подготовке врачебных кадров будет большой прорыв.
Я писал эту книгу во время пандемии коронавируса. Меня часто спрашивают, бывало ли в моей медицинской практике что-то более опасное. Бывало. Что-то опасное происходило в начале 1990-х годов. Когда мы из мирного советского времени вошли в период бандитизма и стрельбы. Вошли в войну – внутреннюю, гражданскую. Надо смотреть правде в глаза: 1990-е – это гражданская война. В 1970-х годах в Ленинграде огнестрельное ранение случалось от силы три раза в год. Выросло поколение врачей, редко видевших ножевые ранения и практически никогда – минно-взрывную травму. И вдруг все это обрушилось на страну. Тогда, в 1990-е, нас, конечно, очень выручали военные медики – те, что прошли Афганистан. Они знали, что такое огнестрельное ранение живота. Гражданские хирурги не были виноваты в том, что не знают – они просто такого не видели.
Типичный пациент 90-х: три промиле алкоголя в крови, доза наркотиков и пистолет за поясом. Нам часто привозили раненых, а их «братаны» приходили их охранять. Бывало, они так переживали за больного, что, приняв наркотики, засыпали где-нибудь в коридоре. Иногда забывали у нас свое оружие.
Порой не сразу удавалось понять, чего «братан» хочет. Приходит такой посетитель, называет фамилию больного и говорит: «Доктор, мы очень волнуемся». Ты рассказываешь ему: «Да, привезли такого, у него черепно-мозговая травма, есть угроза для жизни. Сейчас нейрохирурги будут удалять гематому. Мы делаем все, чтобы его спасти». А посетитель: «Нет, доктор, вы меня не поняли. На нем цепочка была золотая. Мы волнуемся, не пропала ли».
Однажды к нам в реанимацию попал крестный отец местной группировки. Его братва самые дефицитные лекарства доставала за считанные минуты. Как доставала – второй вопрос. Его спасли, хотя шансов на это было мало – нам, врачам, объясняли, что наши шансы на выживание такие же, как у него.
Нам повезло, что мы пережили смутное время молодыми, задорными, дерзкими. Нам было лет по 25–32. Если смутное время приходится на более раннюю пору – лет на 18–20, то оно будет способствовать деформации твоего характера и личности. Если на 25–32, то для мужчины это как в армию сходить – то же самое, что кочевать на тачанке с батькой Махно и одновременно его лечить, перевязывать. А вот после 45 лет мне бы уже не хотелось это все повторять.
В 90-е годы попадались не только интересные пациенты, но и интересные санитары. Раздевают привезенного коммерсанта, а у него из карманов «зелень» сыплется. А потом читаем в квитанции о принятых вещах: «Куртка кожаная грязная, брюки, запачканные кровью, один доллар США». Но это было чревато – могла приехать братва и потребовать финансового отчета. От таких санитаров мы, кончено, избавлялись. Набирали новых. Но там же, где и предыдущих, на улице. На Западе санитары – это так называемые «технишн» – специально подготовленные люди, прошедшие определенный отбор, сдавшие зачеты. Они зарабатывают небольшие деньги, но вполне приличные для людей без образования. А у нас еще лет 10 назад санитаром был человек с улицы. Зарплата маленькая, никто не хотел на такую идти. Выручали жители области, которые приезжали утром на электричке, и, отдежурив сутки, возвращались домой. Сейчас младший медпресонал все-таки проходит какие-то курсы. Пусть и формальные пока, но все равно дело сдвинулось с мертвой точки.
Помимо бандитов в 90-е годы появилась еще одна категория пациентов и их друзей, которых раньше не было, – бизнесмены. По сегодняшним меркам, как правило, довольно мелкие. Бизнесмен 90-х – очень маленькое, но безумно амбициозное и смешное существо. Человеку, заработавшему первую тысячу долларов, кажется, что сейчас он купит весь этот мир (но пока не покупает, ждет, когда акции подрастут). Диалог с мелким смешным бизнесменом у меня был всегда примерно один и тот же – стандартный. Он приходил и говорил:
– Здесь лежит мой братан (друг, родственник – нужное подчеркнуть). Доктор, сделайте, чтобы все с ним было хорошо.
– Давайте уточним, что значит, все хорошо, чтобы я понимал. Вы хотите, чтобы было, как в Америке?
– Да, точно. Как в Америке.
– Нет проблем. Первые четыре недели лечения черепно-мозговых травм – 72 тысячи долларов (так тогда было в США).
После этого следовала немая сцена. Надо было выдержать драматическую паузу (все по Станиславскому), пока до бизнесмена доходил смысл сказанного и он произносил правильную фразу:
– Но доктор, мы же с вами не в Америке.
– Знаете, мне очень приятно общаться с умным человеком, – говорил я. – А то некоторые не понимают, что мы не в Америке, и ждут от нас американских результатов.
После этого надувшийся от собственной значимости бизнесмен тут же сдувался, как воздушный шарик, и уплывал по больничному коридору.
Если же мелкий бизнесмен сам выступал в роли пациента, как правило, подвыпившего, и давал понять, что может купить больницу, то у моих коллег – врачей скорой помощи – была традиция возить их в больницу имени Красина. Она находилась между Ириновским проспектом и шоссе Революции. Очень старая, развалившаяся. Было ощущение, что она понемногу уходит под землю. Бизнесменов возили туда исключительно из гуманных соображений – такую больницу, как больница Красина, было гораздо проще купить по остаточной стоимости, чем какой-нибудь современный оснащенный «тысячник», да и полуразрушенной больнице Красина было бы весьма полезно, чтобы ее купил новоявленный меценат. К сожалению, однако, больницу имени Красина никто так и не купил.
С некоторых пор появилась еще одна интересная категория пациентов – чиновники. Если выбирать между ними и бизнесменами, я бы предпочел бизнесменов. Когда лечишь крупного чиновника, ты всегда ему должен за то, что он доставил тебе счастье его лечить. Бизнесмен иногда поблагодарит, чиновник, который скажет «спасибо» – исключение. Выздоравливая, он начинает капризничать. Чиновник может сказать: «Вот в прошлом году я ездил на спа-курорт. Там лечебные процедуры были не такие болезненные». Но у нас не спа-салон, а реанимация. У нас возникает много неприятных моментов. Даже укол – это больно. Чиновник может остаться недоволен. Я не говорю про всех – встречались и вполне адекватные люди. Я про некоего усредненного чиновничьего представителя. Бизнесмены тоже разные бывают, но в целом они как-то получше, особенно крупные.
Бывали среди наших пациентов и люди из правоохранительных органов, которых тоже удавалось спасти. Только без дорогих препаратов. В 90-е годы с ними тоже иногда случались инциденты. Одному нашему врачу, например, руку сломали. Но в то время сотрудники милиции могли не сильно отличаться от бандитов. А если говорить о нынешней ситуации, то пациенты в погонах на порядок отличаются в лучшую сторону от пациентов без погон. Полицейские, военные, прокуроры все-таки приучены к дисциплине, самоорганизации. Они люди системы, в которой просто так в любые руки оружие не дают. В этой системе человеку объясняют, что не может командовать тот, кто не умеет подчиняться. Общаться с людьми в погонах нам, врачам, намного проще. Они с порога угрожать не будут. Не начнут разговор со слов: «Я прокурор и всех вас посажу».
Много хлопот доставляли и доставляют пациенты-алкоголики. Сегодня уровень алкоголизации в обществе снижается. Мы это видим. Количество алкоголиков среди пациентов нашего Токсикологического центра сокращается. А тогда, в начале 90-х годов, во времена «паленки» и спирта «Рояль», когда чуть ли не каждое второе предприятие разливало водку, реанимация была переполнена неадекватными людьми. Это рождало массу происшествий. В том числе и курьезных.
Отдельной психиатрической службы в нашей клинике тогда не существовало. Не было специального отделения, куда можно было укладывать таких больных. Поэтому неадекватного пациента могли отказаться забрать из реанимации в отделение. А еще были спорные случаи – то ли он адекватен, то ли нет. Если это пациент с черепно-мозговой травмой, таких мы у себя в реанимации однозначно оставляли, потому что с ними много чего могло случиться. Но поступали и люди с нарушением ориентации в пространстве и времени на почве употребления алкоголя. Вот с ними возникали проблемы. Описываю реальную ситуацию: у нас лежит стабильный мужчина лет 45, водитель грузовика, как сейчас помню, после операции язвы желудка (раньше таких пациентов было очень много). С ним все нормально, его нужно увозить из реанимации, чтобы освободить место для другого тяжелого больного. Ведь места в реанимации – на вес золота. Подхожу к нему: «Анализы у вас неплохие, можно переводить на отделение». Он радуется: «Да, доктор, конечно, хочу на отделение. Мне у вас здесь все понравилось. Особенно пингвин, который в углу сидит и глазами зыркает. Но я же понимаю, что это фотоэлементы!» Стоп! «Только этого не хватало!» – думаю я. А мы уже вызвали персонал из хирургического отделения, куда водителя грузовика должны были переводить. Я тут же прокручиваю у себя в голове дальнейшее развитие событий. За ним сейчас приедут, он заговорит о пингвине, и санитары из хирургического отделения откажутся его забирать. Меня это очень пугает, потому что уже заканчивается операция и на место шофера надо класть другого больного. Я спрашиваю тогда: «Вы сейчас пингвина видите?» – «Да». «Я тоже его вижу, – говорю я. – Но рассказывать о нем никому нельзя. Если скажете, вас объявят сумасшедшим, поставят на учет и лишат водительских прав». Для водителя грузовика лишение прав – катастрофа. Поэтому он прислушался к моим словам. За ним приехали санитары из хирургического отделения, стали перекладывать его на каталку. Он им улыбается. Он по-прежнему на позитиве. Но украдкой показывает мне глазами в угол, где сидит пингвин, и подносит палец ко рту. Показывает, что помнит наш уговор.
А осенью 1994 года я наблюдал самый уникальный случай уважительного отношения к врачам. У нас лежала женщина лет сорока. Она была в состоянии белой горячки. Общалась с галлюцинациями, которые ее окружали. Среди этих призраков были ее родные, знакомые. Кого-то она отправляла за пивом, кого-то, видимо, из тех, кто помладше, воспитывала, у кого-то спрашивала советов. И в этот момент начинается обход. В палату вместе со мной входят два профессора Военно-медицинской академии, заведующие отделениями – солидные уважаемые люди. Эта женщина увидела нас, обвела взглядом все свои галлюцинации и сказала: «У меня сейчас консилиум. Все вон отсюда». Она проводила их взглядом, потом повернулась к нам и сказала: «Видите, что творится. У меня только что закончился свой консилиум». Такого уважения к медикам я больше не встречал и вряд ли когда-либо встречу. Человек выгнал свои галлюцинации из-за прихода врачей!