bannerbannerbanner
Выживший. Первый секретарь Грибоедова

Владислав Бахревский
Выживший. Первый секретарь Грибоедова

Полная версия

В коляске с правдолюбом

В Вышнем Волочке Грибоедов ходил смотреть воду в шлюзах.

Радищева шлюзы изумляли истинным изобилием Русской земли. Свидетели тому – суда, наполненные плодами земледелия.

Но на то он и Радищев! Даже изобилие тотчас превратил в жестокий укор. Поведал о земледельце, поставившем свое хозяйство по высшей европейской мере. Земля у него обильно рожала, работники трудились, как муравьи, а он заботился о них. Давал им столько хлеба, чтобы сохранять жизнь крестьянам. Заканчивая главу, Радищев призывал сокрушить орудие труда такого хозяина, сжечь его риги, овины, житницы и развеять пепел по нивам.

Автор «Горя от ума» не видел для народа лучшего времени ни сегодня, ни в будущем. Декабристы, Карамзин, тем более Пугачев – не понимали разницы между сутью русского мужика эпохи царя Алексея Михайловича и имперской России Петра Великого.

У боярина Бориса Ивановича Морозова, воспитателя Алексея Михайловича, в селе Большое Мурашкино – село недалеко от Волги – крепостные держали полторы сотни лавок, две сотни полулавок, а были и четвертные лавки. Мало того, среди этих крестьян, крепостных, дюжина мужиков имела собственные корабли. На этих кораблях с низовья Волги везли в Россию соль, белуг, осетров, товары из Персии, с Кавказа.

При Петре Великом, охотнике до окон в Европу, русский крестьянин – раб. При Екатерине Великой – собственность, часть имения, которую можно продать, разлучая мужа с женой, отца и мать с детьми.

Дворяне, напялившие по приказу Петра парики, чтоб уж совсем быть розными со своею собственностью, отказались от родного языка. Не решились господа довести дело до конца: превратить церковные служебники из церковно-славянских во французские. Дело, может, и сделалось бы, но Господь Наполеона наслал. И лупили мужики всласть и чужих и своих. Мундиры что на французах, что на дворянах одинаковые – петушиные.

Память у Грибоедова была замечательная. Въезжая в Новгород, держал в голове эпиграфом начало главы «Новгород»: «Гордитеся, тщеславные созидатели градов, гордитесь, основатели государств; мечтайте, что слава имени вашего будет вечна; столпите камень на камень до самых облаков; иссекайте изображения ваших подвигов и надписи, дела ваши возвещающие… Время с острым рядом зубов смеется вашему кичению». Автор «Путешествия» помянул Ивана Грозного, разорившего Новгород ради покоя всего царства своего, дал ответ, что оно такое – «право гражданское»: «…кто едет на почте, тот пустяками не занимается и думает, как бы лошадей поскорее промыслить». О вексельном праве пускался в размышления. Дело придумано спасительное для честной торговли, но люди строгое сие право очень скоро превратили в пустую бумажку.

Тут все было жизненной обыкновенностью, а ведь миновало два царствия.

Чуть ли не единственный раз за путешествие Радищев пустился описывать жизнь стоящего на пути города. Этим городом был Валдай. По счету от Петербурга – тринадцатая почтовая станция. Но ведь и от Москвы тринадцатая. Валдай – это Иверский монастырь, построенный патриархом Никоном, добытая на Афоне Иверская икона Божьей Матери. Это чудо о соловье, запевшем свои трели из алтаря на большой праздник.

Радищев поминает и патриарха, и его монастырь на острове среди озера, но свой сказ начинает с деяния царя Алексея Михайловича, заселившего город Валдай пленными поляками. Это как бы присказка, а дальше у Радищева следует загадочная фраза: «Сей городок достопамятен в рассуждении любовного расположения его жителей, а особливо женщин незамужних», и тотчас и отгадка мудрено сказанного: «Кто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок? Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью на счет своего целомудрия».

Далее следует рассказ о бане, где путешественника девицы холят и лелеют, а потом от банной-то жары и сами освобождаются от одежд.

Радищев нотацию не прочел ни девкам Валдая, ни девкам соседней станции Зимнегорье. Разве что поспешно проехал мимо размалеванных красавиц с баранками, да и то потому, что лета молодые прошли.

Торжок

Торжок был милым захолустным городом, но Радищев почему-то именно в Торжке принялся рассуждать о цензуре. Самому Грибоедову было не до цензуры и даже о Радищеве хотелось забыть. Молва приписала Радищеву самоубийство. Настроенный сделать жизнь справедливой, император Александр, юный летами, разрешил взять в комиссию по составлению законов отбывшего шесть лет сибирской ссылки автора книги, напугавшей матушку Екатерину («Этот мятежник хуже Пугачева»). Напугал Радищев толкованиями законов и непосредственного своего начальника, да так, что тот пригрозил еще одной ссылкой.

Грибоедов не верил версии самоубийства Радищева. Автор «Путешествия» умер, хвативши стакан водки. Вот только водка оказалась «царской» – смесь азотной и соляной кислоты. Что-то вытравлять собирались домашние. Не хотелось о таком даже думать… Дорога утомила Александра Сергеевича. Ждал, как некогда ждал Радищев, – Всесвятское.

– Ямщик, погоняй! Москва!

21 июня, в среду, Грибоедов прибыл в Москву. Остановился у матери. Ее дом стоял на Новинском бульваре. Напугал Анастасию Федоровну. Изнемогший, лицо будто снегом припорошено, глаза погасшие. Однако ж в день прибытия в Москву смог встретиться с Александром Алексеевичем Мухановым – адъютантом командующего Второй армией, но и поэтом. Александр Алексеевич в тот же день написал брату Николаю о встрече с человеком для них дорогим. Николай, будучи адъютантом Петербургского генерал-губернатора Голенищева-Кутузова, много помогал сидельцу гауптвахты. Письмо было тревожное: «Грибоедова здесь видел, он бледен, как смерть. И похудел очень».

Одолев болезнь в конце июля, Грибоедов был в гостях у Степана Дмитриевича Нечаева. Ради встречи с автором «Горя от ума» из Рязани приехал поэт Михаил Макаров. Он печатал стихи под именем Юлиана Залыбедского. Знал Грибоедова со студенческих лет. Вместе вольнослушателями посещали лекции университетских профессоров. Восторженный поклонник «Горя от ума», не сдерживая чувства признательности, прямо-таки взмолился:

– Александр Сергеевич! Не отдавайте своего времени на множество важнейших дел. Писаний, в том числе и писем. Создавайте, ради всех нас, любящих ваше слово, ваш светлый ум, нечто равное «Горю от ума».

И увидел, как помрачнело лицо великого человека.

– Душа моя темница. Все эти последние дни я писал трагедию из вашей рязанской истории.

Трагедия «Федор Рязанский» если была рождена, хотя бы сердцем поэта, то, скорее всего, существует в духовном мире.

Нам, земным, оставлены для прочтения стихи июльских, августовских дней 1826 года.

Вернувшись от Нечаева, пораженный искренним чаянием Макарова обрести от друга юности нечто этакое под стать «Горю от ума» – записал стихи:

 
Не наслажденье – жизни цель.
Не утешенье – наша жизнь.
О, не обманывайся, сердце!
О, призраки, не увлекайте!
 

Рескрипты императора

16 июня вероломным ударом большими силами падишах Персии захватил земли от Грузии до Каспия. Осадил крепости Баку и Кубý.

Рескриптом от 2 августа 1826 года было оглашено высочайшее веление: «Выступить немедленно против персиян».

10 августа генерал-адъютанту Паскевичу, генерал-лейтенанту Денису Давыдову было приказано ехать в Грузию, не дожидаясь коронационных торжеств. Уже по дороге Паскевича догнал еще один приказ императора Николая I: «Присвоить генерал-адъютанту звание генерала от инфантерии и назначить командующим Отдельным Кавказским корпусом. Одну из своих столь важных должностей генерал Ермолов утратил.

Точно не известно о Грибоедове, выезжал ли он из Москвы вместе с Паскевичем.

16 августа Александр Сергеевич на одни сутки останавливался в тульском имении своего друга Бегичева. Паскевич ждал Грибоедова в Воронеже.

Со Степаном Никитичем автору «Горя от ума» было о чем поговорить, тем более после четырехмесячной отсидки на гауптвахте Главного штаба. Важно одно: из мятежников Грибоедов был произведен в надворные советники и отправлен на прежнюю службу, а это Кавказ, куда ссылали декабристов и сослали даже полк. Но Кавказ – призвание Грибоедова.

А Москва ждала великих праздников, посвященных коронации Николая I.

И – война. 2 августа император получил донесения генерала Ермолова о коварном нападении персидских войск на русские границы Прикаспия и Закавказья.

16 июня персидские армии хлынули на маломощные русские посты и в считаные дни заняли большую часть Грузии и все побережье Каспия. Захватили с ходу крепости Елисаветполь, Ленкорань, Салияны. Осадили Баку и Кубý.

Рескриптом от 2 августа 1826 года император повелел «выступить немедленно против персиян». Рескрипт от 10 августа обязал генералов Ивана Паскевича и Дениса Давыдова ехать в Грузию, не дожидаясь коронационных торжеств.

Грибоедова Паскевич брал с собой. Александру Сергеевичу пришлось срочно абонировать для матери и сестры ложу в Большом театре, где ожидали, в связи с царскими торжествами, гастролей итальянской оперы.

Отъезд в Грузию был назначен на 15 августа, пришлось написать письмо директору московских театров Михаилу Николаевичу Загоскину.

Уже 16 августа Грибоедов встретился со Степаном Никитичем Бегичевым в его имении Екатерининское, в Тульской губернии. До Куликова поля, открытого Нечаевым, отсюда 15 верст. Но времени на разъезды не теряли. На другой день Александру Сергеевичу пришлось отправиться в Воронеж, где его ожидал Паскевич. Дорога шла через Ефремов, Елец, Задонск. От Воронежа часть пути Грибоедов ехал вместе с Паскевичем: Павловск, Черкесск, Ставрополь… Паскевич уехал к войскам, а Грибоедов от Мечетского редута до Тифлиса путешествовал с генералом Давыдовым. По дороге обогнали батальон лейб-гвардии Сводного полка. Здесь служили прощенные государем декабристы из Московского и Гренадерского полков.

 

Во Владикавказе генералу Давыдову предоставили квартиру в крепости. Грибоедов остановился у майора Николая Гавриловича Огарева, командира пионерной роты путей сообщения на Военно-Грузинской дороге. Во Владикавказе оставили коляски, далее на дрожках – на дороге обвалы. Вещи навьючили на лошадей: в конвое было двенадцать казаков. Обедали в Дарьяле, через Казбек направились в Коби. Здесь Грибоедов встретился с Шимановским. Во время ареста, по приказу Ермолова, Шимановский просматривал бумаги Александра Сергеевича. Все сомнительное пошло в печь. В Тифлис генерал Давыдов и надворный советник Грибоедов прибыли 3 сентября. А 8-го – в Москве, в Большом театре, в честь коронации Николая I, состоялся грандиозный бал-маскарад, костюмированное шествие, величание, концерты, и в этот же день была представлена комедия Грибоедова «Молодые супруги».

10 сентября Грибоедов прощался с Денисом Давыдовым. Генерал получил назначение временно возглавить войска на границе Эриванского ханства.

Пошла полоса побед русской армии над персами. В Грузии генерал Мадатов разгромил при Шамхоре армию Мохаммеда, сына Аббаса-мирзы. Аббас-мирза с остатками войск из-под Елисаветполя бежал за Аракс. Победил мирзу Паскевич, а Ермолов освободил от осады Баку и Кубý. Все владения России в Закавказье были очищены от иранского присутствия.

В Грузии шли праздники во славу побед Николая I.

Дотошные следствия, выуживание оговоров, сибирская каторга, увенчанная казнью пятерых, – Господу Богу были неугодны. Государь уготовил для себя царствие неуютное. Для народа голодное, для России – духовно нищенское. Императору Николаю I хотелось явить себя грозным, и грозы было много. Вот только народ русский – он же русский! – Грозным упрямо называл царя Ивана Васильевича. Немчин Николай простолюдьем был наречен Палкиным. Николай Павлович Шапку Мономаха не успел примерить, а у царства – две войны. В захолустье, однако ж, сражения идут с персами, с турками, а где персы и турки – непременно торчит британский нос.

Война требует единоначалия, но Ермолов не был угоден государю.

Паскевич в пути пятый день, в Воронеже где-нибудь. Но уже произведен в полные генералы, заодно удостоен должности командующего Особым Кавказским корпусом.

Возвышение свое фаворит Николая Павловича отработал в считаные недели. Загнал за Аракс Аббаса-мирзу, третьего сына шаха, вот уже как десять лет наследника престола. Еще через полтора месяца Иван Дмитриевич Талызин, капитан, адъютант Ермолова, прибывший по какой-то надобности в Петербург, был приглашен на доверительную беседу к управляющему III отделением фон Фоку. А сведения, добытые в этой беседе, были доведены до генерал-фельдмаршала Дибича, начальника Главного штаба. Дибича очень даже занимали отношения между Грибоедовым и Ермоловым. Талызин сообщил: «Более всех Ермолов любит Грибоедова за его необыкновенный ум, фантастическую честность, разнообразность познаний. И за любезность в обращении». Не утаил Талызин от высокого начальства и откровенного признания Грибоедова: «Сердар Ермул – так зовут азиаты хозяина Кавказа – упрям как камень. Ему невозможно вложить какую-нибудь идею».

О невозможности увлечь Ермолова идеей – слово скрытой защиты своего кумира от подозрительного недоверия высших властей.

Недоверие, ничем не обоснованное, жило само по себе. Для Грибоедова – Чацкого было понятно: Россию Николай превратит в духовное захолустье.

Мудрый Бегичев, радуясь не только освобождению Александра Сергеевича из-под стражи, но прежде всего возвращению на прежнюю должность, да с повышением в чине, – заронил в сердце автора «Горя от ума» простенькую мысль: «Живи как все».

Грибоедов наставления старого друга принял. Спасительная неизбежность.

Война клубила смерчем на Кавказе. От России далеко. Москва интеллектуальная жила великими запросами литературы.

Царь и поэт

Русская литература – родина Духа русских: творение всех земель, всех словесных стихий России. Однако ж всполохи, обновляющие жизнь и слово, – явление истинно московское.

8 сентября 1826 года, в День Рождества Богородицы – зенита коронационных торжеств, – император Николай I полуденный час своего государственного времени отдал Пушкину. Пушкину в тот день было 27 лет, 3 месяца и 2 дня. Поэт для табели о рангах – нуль. К тому же поэт, отбывающий ссылку. Фельдъегерь доставил Александра Сергеевича в Москву, в Кремль, в дворцовую палату Чудова монастыря – резиденцию государя в праздники коронации – из Михайловского, захолустья Псковской губернии. Не Сибирь, не Пустозерск – родовое имение Ганнибалов, деда и прадеда Пушкина.

Под приглядом Богородицы сошлись царь и поэт. Русский эфиоп и русский немец – некоронованный монарх слова и коронованный государь всея России. Говорили о сокровенном: об истине русского народа.

Пушкин с государем, казнившим пятерых декабристов, не хитрил. Еще в апреле Жуковский писал Александру Сергеевичу в Михайловское: «В бумагах каждого из действовавших (речь о мятежниках) находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством».

Пушкин истину не застил, сказал царю как есть: «Был бы 14 декабря в Петербурге, стал бы в ряды мятежников».

О Пушкине царь сказал сатрапу Блудову: «Умнейший человек России» и представил Пушкина ближайшему окружению как «своего».

Пушкин – единственный поэт Русской земли, признанный единственным царем в истории России за вершину духа. Царь принял правду Пушкина и удостоил милостей: разрешил жить в Москве, освободил от общей цензуры. В цензоры Пушкину царь определил самого себя.

Литература эпохи Николая I: Карамзин, Крылов, Жуковский, Пушкин, Гоголь, Грибоедов, Лермонтов, Тургенев, Кольцов, Ершов, Даль, Белинский, Хомяков, Бенедиктов, Батюшков, Погорельский… Убиты: Рылеев, Полежаев.

Живопись и скульптура эпохи Николая I: Айвазовский, Карл Брюллов, Антон Бруни, Орест Кипренский, Василий Тропинин, Иван Мартос, Александр Иванов, Генрих Семирадский, Венецианов, Федотов, Клодт.

Музыка эпохи Николая I: Глинка, Алябьев, Даргомыжский, Верстовский.

Кутилы и труженики

По неотступному требованию Дмитрия Веневитинова профессор Погодин обещал быть на ужине Сергея Александровича Соболевского. Пиршество Соболевского для разумного человека, тем более для профессора университета, испытание чрезмерное и чрезвычайное. Где Сергей, там Иван – парочка гремучая, а коли рядом с ними Веневитинов, это уже тройка взбесившихся скифских лошадей. Профессор ехал к Соболевскому вздыхаючи. Уж очень все молоды. Веневитинову семнадцать, Мальцову девятнадцать, Соболевскому 10 сентября отпраздновали 23, но ведь и самому… Четверть века Михаил Петрович Погодин переступил год тому назад. Переступивши, достиг кафедры профессора.

Вознице приказал везти себя на Малую Дмитровку, в хоромы Александра Николаевича Соймонова, отца Соболевского.

Соймоновых Москва почитала благодарно. Александр Николаевич встречает всякий день в церкви. Однако ж и на балах он чуть ли не ежедневно, коли балам не время – застолий в Москве без счета. Венчанная супруга – величавая Мария Александровна – среди «боярынь» Москвы слывет наипервейшей богатством и красотою. Сам Соймонов знаменит не службами, прежде всего родом: предок Петр Александрович Соймонов – статс-секретарь государыни Екатерины Великой, царствования нынешним людям памятного.

Дом на Малой Дмитровке – желанный вельможам, но открыт для людей всяческого чина и разумения, а также нищим.

Законная супруга Соймонова – дочь генерал-лейтенанта Левашова. Но матушка Соболевского, Анна Ивановна, тоже генеральша, вдова бригадира Лобкова, да к тому же внучка обер-коменданта Санкт-Петербурга Степана Лукича Игнатьева. Анна Ивановна очень даже богатый человек, а потому сын ее богат и учен.

Дом на Малой Дмитровке стал своим и для архивных юношей.

Профессор улыбнулся, вспомнив рассказ Соболевского о том, как его учили в детстве. Дворянину надобно знать иноземные языки. Матушка учила сына говорить сразу на трех языках. Учила не для науки – для жизни, и Сергей Александрович говорил, читал, писал по-английски, по-французски, по-немецки, не ведая о существовании грамматик. Язычок у Соболевского не ядовит, как у гадюки, но – змеиный. Вспомнил эпиграмму на Дмитриева – племянника знаменитого поэта:

 
Михайло Дмитриев помре,
Он был чиновник в пятом классе,
Он – камер-юнкер при дворе
И камердинер на Парнасе.
 

Обиженный уличил Соболевского в неточности: прибавил класс – и получил добавку к эпиграмме:

 
Так, я в твоем ошибся классе
Но, верно, в том не ошибусь,
Что ты – болтушка на Парнасе,
Плевательница для мух!
 

Однако кто он на самом-то деле, этот Соболевский? Соблазнитель хорошеньких дам, из дарований – стишата и удивительная легкость владения языками. Без учителей, за полгода, освоил испанский, еще за два месяца – португальский. Латынь его – совершенная. Переводит на язык вечности «Историю» Карамзина.

…И тут профессор закричал вознице:

– Мы – не туда! Остановитесь! Нам не на Дмитровку! Соболевский теперь живет на Молчановке!

Извозчик сидел, опустя вожжи.

– Что же вы не трогаете вашу лошадь?

– А куда ехать-то?

– На Молчановку, к дому Рынкевичевой у Собачьей площадки.

– Ну, сие иное дело. Поехали.

И опять мысли потекли о Соболевском. Ведь совсем это не странно, что в ближайших его друзьях Александр Пушкин, Александр Грибоедов. Написавши очередную сцену «Горя от ума», Грибоедов мчался к Соболевскому прочитать только что созданное.

Талантливые люди прямо-таки тянутся к этому странному бездельнику. У Соболевского страсть к розыску редчайших книг, русскую поэзию он знает столь полно и глубоко – сам Раич прибегает к его консультациям. Однако, как сочинитель, Сергей Александрович предпочитает всем жанрам красного слова – эпиграмму. Тотчас вспомнилось:

 
Идет обоз с Парнаса,
Везет навоз Пегаса.
 

Этак Соболевский приветствовал книгу воспоминаний бездарного Сушкова «Обоз к потомству с книгами и рукописями».

И тут Михаил Петрович призадумался: с чего это позвали его на прием в канун Николина дня? Спроста у Сергея с Иваном ничего не делается: архивные юноши, любомудры… Архив Министерства иностранных дел – пристанище дворянских сынков, теплое местечко, где можно избавиться от службы в армии, переходя из класса в класс по чиновной лестнице, отсыпаясь всласть дома после балов, после бесшабашных пиршеств.

Итак, Сергей Александрович Соболевский, герб у него польский, возможно, купленный, – богач. Иван Мальцов о деньгах беспокойств тоже не имеет. Он, разумеется, дворянин, но капиталл имеет купеческий. У него фабрика хрусталя где-то во Владимирской области. Дворянство Мальцовы обрели по милости матушки Екатерины Великой. Дед и прадед Ивана на стекле разжились. Сам Михаил Петрович аристократ в первом колене. Отец – крепостной у Салтыковых, позже у графа Чернышова…

Додумать свои неясные догадки профессор не успел. Подкатили.

Погодин, соблюдая приличия, явился за четверть часа назначенного времени. Однако все уже за столом. Профессор еще только садился на приготовленное ему место, а виночерпии бокалы наполняют. Иван Мальцов поднялся, рука с шампанским взлетела столь высоко, будто оду будет читать, но сказал прозой:

– Крылов у нас есть. Державин – достояние. Бог дал России Пушкина. Так выпьем со страстным желанием обрести в живущих бок о бок с нами стихотворцах и прозаиках, владеющих ликующим русским словом, искателям истины – счастливейшее поколение бессмертных! Для России, для Европы, для всего белого света, сколько этого белого света есть у Творца нашего.

– Ура! – крикнули Титов и Нечаев.

– Бокалы досуха! – потребовал Мальцов, указывая на Погодина. – Сегодня сказанное за этим столом слово оборачивается жизнью.

Михаил Петрович, допивая бокал, видел: все взоры на него. Впрочем, слуги тотчас вдругорядь обошли стол, наполняя бокалы редкостным для Москвы зеленым котнарским. И Мальцов снова взмыл над столом:

– Друзья! В современной России мы бесконечно долго распознавали среди фальшивых драгоценностей – редчайшее неоспоримо прекрасное. По счастью, с нами Михаил Петрович Погодин. Не случайно, и очень даже не случайно, «Урания» вышла к Рождеству.

– К Рождеству, – подтвердил профессор, не понимая, куда ведет Мальцов.

– Благодаря вам, профессор, весь нынешний 1826 год мы жили под обаянием блистательных произведений молодых сочинителей: Веневитинов, князь Одоевский, Полежаев, Ознобишин, Родчев, Дмитриев… Вы открыли миру своеобразнейшего поэта Федора Тютчева.

– Погодину виват! – негромко сказал Соболевский.

 

– Виват! – грянуло застолье, и тотчас Мальцов потребовал непререкаемо сурово:

– Бокалы до дна!

Профессор покорно исполнил требование.

– Господа! – сказал Семен Егорович Раич. – Я польщен! Мой ученик Федор Иванович Тютчев назван своеобразнейшим поэтом нашего времени. Но в альманахе Михаила Петровича уделено значительное место и нам, людям в возрасте: Алексей Федорович Мерзляков дал «Урании» свои стихи… Кстати, от Алексея Федоровича исходило цензурное разрешение на публикацию альманаха.

– Побойтесь Бога! – засмеялся Соболевский. – Семен Егорович, вы относите себя к пожилым людям в свои 34 года. Правда, не очень понимаю, как это получилось, что вы – учитель Тютчева. Он ведь теперь в Мюнхене, на дипломатической службе! И ему чуть больше двадцати!

– Я начал занятия с Федором Ивановичем в 1812-м… Он вам ровесник, родился в 1803 году. Семь лет я был его учителем, а с 1820-го по 23-й занимался с Андреем Николаевичем Муравьевым.

У Мальцова очередной прилив восторга, и бокал над головой.

– Семен Егорович! Вы для всех за этим столом – учитель. И по университету, и по обществу друзей, по вашим переводам классики: «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо – это же грандиозный труд!

– «Георгики» Вергилия! – подхватил Веневитинов. – Поэма Ариосто «Неистовый Роланд». О, равный превосходным! За ваше беспримерное трудолюбие!

– Мы счастливы! Господь вас послал, любимого всем Раича, наставником нашему поколению! – Соболевский поднялся.

Пили здравицу стоя.

– А что же вы?! – кинулся к Погодину Мальцов. – Вы едва пригубили бокал! Здравица за Раича!

Погодин, не желая суеты вокруг себя, бокал осушил. Попробовал взять на себя бразды управы за столом:

– Напомню о событии для всех нас памятном. Во время коронационных торжеств император пригласил Пушкина из Михайловского в Москву.

– Из ссылки! – подсказал Веневитинов.

– Беседа его величества Николая Павловича и Александра Сергеевича для судеб русской литературы, для сочинителей, издателей, критиков, по своему значению не знает ничего подобного.

– А каков тост? – спросил Мальцов.

– Думаю, мы собрались не ради того, чтобы напиться, – рассердился Погодин.

– Вы правы, профессор, – улыбнулся Погодину Соболевский. – Поэт и царь – это такое жданное, и оно свершилось!

– Пушкин был чрезвычайно доволен приемом императора, – добавил Погодин, – а я, поспешивший встретиться с Александром Сергеевичем, по сю пору нахожусь под обаянием сказанного мне. Кстати, Пушкин решительно возражает против издания альманахов.

– Пушкин против нашей «Урании»?! – изумился Веневитинов.

У Веневитинова в «Урании» философский этюд с проповедью постулатов Шиллинга: «Утро, полдень, вечер и ночь».

– Собранный вами, Михаил Петрович, альманах замечательно представляет русскую литературу наших дней и дней уже минувших, – недоуменно сказал Титов. – Что не устраивает Пушкина? «Уранию» и через сто лет будут помнить. Что для Пушкина неприемлемо в нашем детище?

Погодин развел руками:

– Альманах выглядит достойно. Пушкин дал нам пять стихотворений: «Мадригал», «Совет», «Дружба», «Соловей и кукушка», «Движение». Мы напечатали Баратынского и Вяземского. Молодые сочинители представлены отнюдь не ученическими произведениями. Я согласен с Мальцовым, мы открыли необычайно интересного поэта Тютчева. «Уранию» поддержали своими работами Раич и Мерзляков. Удалось получить у наследников стихи Капниста. Среди исторических материалов: письмо Ломоносова Шувалову, переписка Потемкина с митрополитом Платоном.

– Вы забыли назвать чудесную статью Строева «Отечественная старина», – сказал Мальцов, – и себя забыли. А ваш «Нищий» обличает крепостнические порядки зримо, без каких-либо виляний. Переводы Степана Шевырева хороши. И Шиллер, и Гейне.

– Пушкин и Баратынский высоко оценили и собственные стихи Степана Петровича «Я есмь»… – сказал Соболевский. – Возражает Александр Сергеевич против издания альманахов за их суть – срубить деньги.

– Пушкин благословил меня на издание журнала «Московский вестник», – сказал Погодин.

Соболевский покинул стол, достал из бюро несколько бумаг. Нашел нужное.

– Александр Сергеевич пишет мне из Пскова: «Вот в чем дело. Освобожденный от цензуры, я должен, однако ж, прежде, чем что-нибудь печатать, представить оное выше, хотя бы безделицу. Мне уж (очень мило, очень учтиво) вымыли голову»… Дальше Александр Сергеевич сообщает, что просил вас, Михаил Петрович, сообщать в цензуру, чтобы его произведений нигде не пропускали. И радуется новым для себя обстоятельствам… «Из этого вижу для себя большую пользу: освобождение от альманашников, журнальщиков и прочих щепетильных литературщиков…» – Вот что в письме самое желанное! – «На днях буду у вас: покамест сижу или лежу во Пскове… Остановлюсь у тебя!»

– Ура! – вскричал Мальцов. Тотчас и пошел вокруг стола, чокаясь и призывая пить до дна. – Ура, господа! Пушкин снова с нами!

– Где бы он ни был, он всегда будет с нами! – сказал серьезный Титов.

Погодин нежданно возмутился:

– До дна! До дна! Мальцов! Вы жаждете видеть меня пьяным? Со мной этого не бывает… Господа! Я покидаю вас. Что же касается «Московского вестника», Рожалин письменно сделал мне ультиматум: «Я, нижеподписавшийся, а это есмь аз, принимая на себя редакцию журнала, обязуюсь: помещать статьи с одобрения главных сотрудников: Шевырева, Титова, Веневитинова, Рожалина, Мальцова и Соболевского. Платить с проданных тысяча двух экземпляров десять тысяч А.С. Пушкину». Откланиваюсь, господа!

Но Мальцов явился из-под земли.

– А на посошок?

– Я тороплюсь!

– Михаил Петрович! Пока вы здесь! – воскликнул Соболевский. – Хотелось бы знать ваше мнение о стихах Грибоедова в «Северной пчеле».

– Вы о «Хищниках на Чегеме»? – спросил Раич. – У вас есть «Северная пчела?»

Соболевский достал альманах из бюро.

– Вы правы, Семен Егорович! Издатель не только напечатал стихотворение, но и дал ему оценку. На мой взгляд, справедливую.

Погодин взял из рук Соболевского альманах, прочитал:

– «Написано во время похода против горцев, в октябре 1825 г. в становище близ Каменного моста на реке Малке. Вид надоблачных гор, гнезда хищнических полудиких племен, возбудил в воображении поэта мысль представить их в природном их характере, пирующих после битвы и грозными песнями прославляющих свои набеги и свои неприступные убежища… По нашему мнению, поныне нет стихотворения, которое бы с такой силой и сжатостью слога, с такими местностями и с такой живостью воображения изображало, так сказать, характер Кавказа с нравами его жителей, как сие бесценное произведение. Фаддей Булгарин».

Нечаев нежданно прочитал наизусть:

 
– Наши – камни, наши – кручи!
Русь! Зачем воюешь ты
Вековые высоты?
Досягнешь ли? – Вон, над тучей –
Двувершинный и могучий
Режется из облаков
Над главой твоих полков.
 

– Это не «Горе от ума», но замечательно уже то, – сказал Раич, – что написано с точки зрения чеченцев, кабардинцев и всего кавказского множества… Где он сегодня, наш Чацкий, не терпящий в литературе одного – бездарной тупоголовости.

– Меня еще в сентябре Одоевский спрашивал в письме: «Где и что Грибоедов?» – вспомнил Соболевский.

– Генерал Давыдов смог приехать на днях в Москву, – сказал Нечаев. – Война с Персией отложена до весны. В горах зимой не много навоюешь.

– В Тифлисе наш Александр Сергеевич, где же еще! – решил Мальцов и дотронулся бокалом до бокала Погодина. – На посошок.

– На посошок! – подхватил Веневитинов, загораживая путь к отступлению.

Михаил Петрович осушил бокал, поклонился застолью и, ступая четко, точно, прошел в переднюю.

В дневнике профессор Погодин оставил в тот день такую запись: «Скотина Мальцов и оскотинившийся в ту минуту Веневитинов пристали с ножом к горлу: пей! И я насилу уехал от них».

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru