Владислав Бахревский
Выживший. Первый секретарь Грибоедова
На замке, но с дивными ночами
Отчаяние скрасил их страж, их капитан, добрейший Михаил Петрович Жуковский:
– В бега, ребята!
По Невскому проспекту в кондитерскую Лоредо. Лакомились, пили чай с Цейлона с травами гималайскими и тибетскими. Почаевничали, и Жуковский с Завалишиным отправились в Зимний, а Грибоедов – в самую дальнюю залу кондитерской, где стоял рояль.
Некогда ошеломивши прихожан костела камаринской, громово исполненной на органе в ночных музицированиях, Александр Сергеевич не тревожил ни Баха, ни Листа… Все извлеченные звуки были небылью и ради небыли. Гармонии, созданные вдруг, противились исчезновению бесконечно долгими звуками. Всякое создание в чреде творений вечность умеет распознать. Но жизнь – мгновение. Грибоедову было дорого облекать мгновения в звук…
Утром Александр Сергеевич передал Жуковскому записку для Булгарина: «С нами чудное происшествие. Караул приставлен строжайший, причина неизвестная. Между тем, я Комитетом оправдан начисто, как стекло. Ивановский, благороднейший человек, в крепости говорил мне самому и при всяком гласно, что я немедленно буду освобожден. Съезди к Ивановскому, он тебя любит и уважает, он член Вольного общества любителей словесности и много во мне принимал участие… Чего мне ожидать? У меня желчь так скапливается, что боюсь слечь или с курка спрыгнуть. Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу…»
19 марта Александр Сергеевич писал уже более тревожно: «Одолжи мне сто пятьдесят рублями, а коли у тебя нет, извести о моем голодном положении Жандра или Чернышева. В случае, что меня отправят куда-нибудь подальше, я через подателя этой же записки передам тебе мой адамантовый крест, а ты его побоку».
Награда у Грибоедова была единственной: персидский орден Льва и Солнца 2-й степени.
Деньги Александру Сергеевичу были доставлены в тот же день.
«Очень-очень благодарю тебя за присылку денег, – писал сиделец в очередной записке, – сделай одолжение, достань мне “Тавриду” Боброва, да ежели нельзя на подержание, то купи мне “Дифференциальное исчисление” Франкера, по-французски или по-русски».
Сводящую с ума неизвестность стремился заполнить чтением. В одной из записок писал: «Дай, брат, пожалуйста, длинных академических газет, да еще каких-нибудь журналов».
Булгарин, Муханов и другие отважные благодетели доставили Грибоедову на гауптвахту: «Чайльд Гарольда» Байрона, «Стихотворения Александра Пушкина», «Из путешествия юного Анахарсиса в Грецию» Жан-Жака Бартелеми, «Тавриду» – лирико-эпическое песнотворение капитана Семена Боброва, «Начертание статистики Российского государства» К.И. Арсеньева, три тома «Истории» Карамзина, «Апологи в четверостишиях, выбранные преимущественно из Мольво» Ивана Ивановича Дмитриева, «Сравнительная история философских систем применительно к принципам познания» Дежерандо, отрывки из «Илиады» в переводе Гнедича. Александр Сергеевич ежедневно почитывал также Шубертовы календарики – санкт-петербургский карманный месяцеслов на сто лет от Р.Х. с приведенными астрономическими и историческими статьями.
И вот оно 18 апреля – Пасха. День дней – праздник светлых надежд православного человека.
Уже утром Фаддей Венедиктович Булгарин получил с гауптвахты поздравительное письмо Грибоедова: «Христос Воскресе, любезный друг. Жуковский просил меня достать ему точно такое же парадное издание Крылова, как то, которое ты мне прислал. Купи у Слёнина (далее – по-французски: «вы, конечно, понимаете, что я не могу отказать ему в маленьком подарке такого рода»), да пришли, брат, газет. Друг мой, когда мы свидимся! И.В. Крылова он нынче же должен подарить в именины какой-то ему любезной дамочки».
…А время потекло себе, но жизнь потеряла смысл. Сидение продолжалось, и никто уже не понимал, почему совершенно оправданного Грибоедова все еще держат взаперти. Грезилось худшее, но 27 апреля Николай I утвердил театральный репертуар на время торжеств по случаю коронации. Под номером 5 была названа комедия «Своя семья» Шаховского, Хмельницкого и Грибоедова, под номером 20 – «Притворная неверность» Грибоедова и Жандра.
Разгадку тайны неумолимого сидения бедного коллежского асессора привез курьер князя генерала Меньшикова из Тифлиса. Князь был главой чрезвычайной миссии в Персию, но проводил дотошную ревизию Особого Кавказского корпуса. Его депеша доносила императору Николаю I: состояние войска под командой Ермолова без каких-либо признаков «духа неповиновения и вольнодумства».
29 мая на 64-м заседании следственной комиссии было решено возобновить запрос об освобождении Грибоедова. Флигель-адъютант Николай Адлерберг воспроизвел текст постановления от 25 февраля.
Резолюция императора на документе без даты: «Выпустить с очистительным аттестатом». Другая резолюция принадлежит начальнику Главного штаба Дибичу: «3 июня. Высочайше повелено произвести в очередной чин и выдать в зачет годовое жалованье». И еще: «О приеме освобожденных из-под ареста в Елагином дворце» – стало быть, у императора.
Мальцов и Соболевский
Святую неделю служащий Московского архива Коллегии иностранных дел проводил дома. Профессор Погодин и Дмитрий Веневитинов задумали издавать «Гермес» – литературный сборник высокой мысли европейской значимости. Все авторы – иноземцы. Мальцову достались философские и педагогические работы Ансильона, воспитателя короля Пруссии Фридриха Вильгельма IV, а также сцены из великих произведений Шиллера.
Немецкая обстоятельность Ансильона вывела Мальцова из себя. Метнул перо, ни разу за утро не побывавшее в чернильнице. На столе в хрустальной вазе пасхальные яйца. Все красные, и ни единого повторения. У красного цвета оттенкам нет числа.
Равноапостольная Мария Магдалина принесла римскому императору Тиберию благую весть:
– Христос воскрес! – и одарила красным яйцом – символом жизни.
– Христос воскрес! – услышал Мальцов и сам себе не поверил. Голос звучал одиноко из пустого пространства.
Сразу подумал о Грибоедове. С кем он христосовался в пасхальную ночь? С охраной? С дежурным генералом? А может, с самим бароном Дибичем. Генерал Дибич – начальник Главного штаба. Скорее всего, этакое невозможно.
Сегодня четверг. До Москвы дошли слухи: автора «Горя от ума» из-под стражи ради Великого праздника не освободили. Оправдан по всем пунктам в середине марта. Пасха 18 апреля, апрель перевалил за половину – сидит. С какой стороны ждать беды?
Открыл наугад Библию. Прочитал уж очень что-то умное. Стало невмоготу.
Помчался к Соболевскому. И тот за чтением. Мальцову обрадовался, подымаясь из-за стола, раскрыл руки для объятия:
– Кто хочет к нам пожаловать – изволь;
Дверь отперта для званых и незваных,
Особенно из иностранных;
Хоть честный человек, хоть нет,
Для нас равнехонько, про всех готов обед.
Мальцов! Как сказано!
– В лоб.
– Возьмите вы от головы до пяток,
На всех московских есть особый отпечаток.
Извольте посмотреть на нашу молодежь,
На юношей – сынков и внучат.
Журим мы их, а если разберешь, –
В пятнадцать лет учителей научат!
Грибоедов! Друг ты мой! Сие – Грибоедов!
– Все, что слышал – истиная матушка-Москва! – согласился Мальцов.
– Все, что я прочитал – в точку! В печень! Прямо-таки под дых!.. и – на гауптвахте! – Соболевский выглядел озабоченным. – В наш с тобой вояж петербургский… На завтраке-то Рылеев, Кюхельбекер, Каховский!
– Каховский стрелял в Милорадовича, но Грибоедов следственной комиссией освобожден от подозрений от «аз» до…
Примолк.
– Вот именно! – сказал Соболевский. – Может, до «феты», а может, всего лишь до «веди».
Посмотрели друг на друга. Разговор шел стоя.
– Христос воскресе! – опомнился Мальцов.
– Воистину воскресе!
Они сели.
– О нашем вояже в Петербург, о завтраке у Рылеева – молчание. Полное. А ведь завтрак у Рылеева… Восторги Кюхельбекера по поводу Ирландии… Само присутствие Каховского…
– Тут, видимо, другое! Помнишь, что сказал – он, – Мальцов имени Грибоедова не помянул, – когда садились в коляску ехать к министру?
Соболевский тоже с особой выразительностью выставил ладонь.
– Дело прошлое. Предлагаю открыть створки буфета и отведать по единому глотку из каждого сосуда.
– Это будет – ого! – испугался Мальцов. – Давай-ка спроста: шампанского.
– Спроста так спроста!
Слуга был столь великолепен. Его не приметили, а на скатерти – шампанское, бокалы, еще что-то.
– Перед тем как ехать к тебе, я подумал о бесконечной гауптвахте Грибоедова. Открыл Библию и вот что вычитал: «И было слово Господне пророку Иезекиилю: зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: “отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина”?» Что тебе об этом думается? О чем сказано?
– Христос воскресе! – воскликнул Соболевский.
– Воистину воскресе!
– Ваня! 16 июля в Москве царя венчают на царство! Мы все будем при деле ради будущего царствования. Грибоедов станет слугой государя со своим великим талантом, и будет служить ему, и все мы будем служить ему, как Россия служила, боготворя его величество Александра Благословенного.
Тайна сидения на гауптвахте
В конце мая Грибоедов изнемог: убивала участь человека, утратившего счастье. Свидетелем немочи записка Николаю Алексеевичу Муханову, адъютанту Голенищева-Кутузова, генерал-губернатора Петербурга. Грибоедов просил извинения: подготовленная ночная «вылазка» сомнительна, а скорее всего, невозможна – самочувствие хуже некуда.
Тайна сидения на гауптвахте оправданного от всех подозрений автора «Горе от ума» открылась 28 мая. В этот день императору доставили депешу из Тифлиса: князь Меньшиков, глава чрезвычайной миссии в Персию, докладывал об итогах ревизии Особого Кавказского корпуса под командованием генерала Ермолова: «Духом неповиновения и вольнодумства не заражены. Состояние войска отличное, боеспособность всех подразделений самая отменная».
29 мая 1826 года на 64-м заседании следственной комиссии было решено возобновить представление об освобождении Грибоедова. Текст представления составил флигель-адъютант Николай Адлерберг. Он попросту переписал текст постановления комиссии от 25 февраля.
Какого числа появилась резолюция императора, неизвестно. Даты нет: «Выпустить с очистительным аттестатом». А вот начальник Главного штаба барон Дибич дату поставил: «3 июня». И еще одна запись: приглашали на прием в Елагин дворец.
Гауптвахту Грибоедов покинул 2 июня, в среду. Перед освобождением был принят бароном Иваном Ивановичем Дибичем. Познакомился лично.
Из Зимнего дворца вольный человек отправился пешком к своему другу Андрею Андреевичу Жандру, соавтору пьес, а по службе правителю Военно-счетной экспедиции. Экспедиция и квартира Жандра на Мойке, дом 82. От Зимнего совсем близко.
Встречая, Варвара Семеновна, жена Жандра, расплакалась:
– У автора «Горя от ума» ни за что ни про что вычеркнули из жизни четыре месяца.
– Быть узником гауптвахты – жизнь.
– Вне творчества!
– Варвара Семеновна, меня Господь хранит. А вот драгоценного моего друга, сочинителя из самых талантливых, лишают насильственно творчества на годы. Может, и саму жизнь заберут.
– Вы о ком?
– О князе Одоевском, о милом Александре Ивановиче. И о других. О многих. О Завалишине, о Кюхельбекере, Рылееве, о братьях Муравьевых, о братьях Бестужевых.
Примчался Андрей Андреевич Жандр. Обнял, расцеловал. Плакал по-детски радостно. Грибоедов как мог утешал друзей:
– Все хорошо. Я на свободе. Все хорошо.
– Вы правы, Александр Сергеевич, – соглашалась Варвара Семеновна. – Действительно, все ведь хорошо для их величеств, для их высочеств. Царь Алексей Михайлович всех бы помиловал и отпустил по домам.
Грибоедов покачал головой:
– Для Алексея Михайловича покушение на власть помазанника равносильно непослушанию воле Бога. А сие – непременная казнь.
За обедом выпили водки. Андрей Андреевич дал своих лошадей, и Грибоедов поспешил навестить Булгарина. Благодарил за помощь во дни заключения. Помогать возможному врагу государя – дело опасное. В конце визита попросил взаймы три тысячи рублей и получил.
Утром в четверг обнять Грибоедова приехал князь Петр Андреевич Вяземский. Он был на похоронах Карамзина и теперь собирался проводить до Дерпта вдову Елизавету Андреевну, сестру по отцу. Уезжала Елизавета Андреевна с обоими сыновьями, Александром и Андреем.
Воскресный день
Все в струнку: тело, нервы, мысли. В три часа дня коллежский асессор, пожалованный очередным чином надворного советника, был в Елагином дворце. Императору представили освобожденных из-под ареста дворян. Поручика Конного полка князя Голицына Михаила Федоровича, корнета Конного полка Плещеева 2-го, Александра Александровича, подполковника в отставке Муравьева Михаила Николаевича, поручика Конной артиллерии Врангеля Фаддея Егоровича, надворного советника Министерства финансов Семенова Алексея Васильевича. Шестым был Грибоедов.
Император лаской и милостями обаял измученных страхами в казематах крепости и на гауптвахте верных ему офицеров и чиновников. Прием получился легкий, неутомительный. Император показал себя человеком мудрым, милостивым.
После приема Грибоедов с однокашником по университету Муравьевым поехали на Крестовский остров к матери капитана Михаила Жуковского, их бывшего стража, на обед. Матушка капитана выглядела молодо и была счастлива угощать замечательных людей, для которых ее сын стал другом, но не тюремщиком.
На обед друзья приехали в коляске Муравьева, и тот завез Александра Сергеевича на квартиру Булгарина. А хозяин в отъезде.
Грибоедова валили с ног усталость и сон. На дворе вечер. Александр Сергеевич велел слугам стелить постель, но извозчика тоже потребовал. Написал записку Жандрам:
«Милый друг Варвара Семеновна. Я знаю, коли вам не написать, так вы будете ужасно беспокоиться. Дело вот в чем: я не могу сна одолеть, так и клонит, сил нет домой воротиться. Велел себе постель стлать, а между тем хозяйничаю, чай пью, все это у Булгарина, которого самого дома нет. Скажу вам о государе мое простодушное мнение: он, во-первых, был необыкновенно с нами умен и милостив, ловок до чрезвычайности, а говорит так мастерски, как я кроме А.П. Ермолова еще никого не слыхивал. Нас представили в 3-м часу на Елагином острову, оттудова Муравьев, который меня и туда привез в своей карете (университетский мой товарищ, не видевшийся со мной уже 16 лет), завез к Жуковской матери на Крестовский, где я и обедал. Прощайте, пишу и сплю.
Извозчику прикажите дать 2 руб. 60 копеек + 20 коп. на водку».
На свободе
Свобода – стало быть, служба, а до службы дальняя дорога. Ждал прогонных денег из казны. Набирался сил после простуды.
В воскресенье, 20 июня, с Булгариным ездили в Парголово – побыть на народном гулянье.
Об увиденном Александр Сергеевич сделал запись, а Фаддей Венедиктович поспешил пробудить в своем друге его дар слова и напечатал миниатюру «Загородная поездка» уже 26 июня в газете «Северная пчела».
Текст миниатюры описательный, однако 3–4 язычка пламени выметываются из-под спуда пережитого и обжигают.
На крестьянках были лапти, бусы, ленты. Девицы танцевали, а хор мальчиков пел.
Слушателей народного праздника Грибоедов назвал «поврежденным классом полуевропейцев» и себя отнес к этому классу. Тотчас горестное восклицание: «Каким черным волшебством сделались мы чужими между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ единокровный, наш народ, разрознен с нами, и навеки!»
И подытожил: иноземный наблюдатель «заключил бы из противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен». Впрочем, коллективный портрет финнов, названных Грибоедовым туземцами, беспощадный: «Белые волосы, мертвые взгляды, сонные лица!»
Через несколько дней после Парголово Александр Сергеевич проехал по берегу Финского залива. Был на Дудергофских горах и в Ораниенбауме. Путешествие не помешало удивительному автору «Горя от ума» читать нужные ему книги. Видимо, приготовляясь к написанию поэмы, он знакомился с «Софийским временником», с книгами об Абульгазы Бахадуре – правителе Хивы, о путешествии монаха францисканского ордена Жана дю Плана Карпина, легата и посла папы Иннокентия IV (был послан в 1246 году к татарам).
Задумал Грибоедов трагедию грандиозную «Князь Федор Рязанский», но 1 июля по распоряжению военного министра Татищева надворному советнику для проезда на службу в Тифлис выдали прогонные деньги на три лошади: 526 рублей 47 копеек, и плюс на путевые издержки по сто рублей на тысячу верст: 266 рублей 20 копеек. Дорога Петербург – Тифлис – 2662 версты. Всего было получено Александром Сергеевичем Грибоедовым на проезд 792 рубля 67 копеек.
Однако с казенными лошадьми на станциях возникла неодолимая теснота: сановный Петербург отъезжал в Москву. 16 июля в древней столице произойдет великое событие: венчание на царство императора Николая I Павловича. Но как миновать 13 июля? В три часа ночи на кронверке Петропавловской крепости состоялась казнь осужденных по делу тайных обществ.
Близкие люди Грибоедова, Греч и Дельвиг, смотрели на казнь с лодки.
Тринадцатого ли, четырнадцатого Грибоедов прошел процедуру присяги: что ни чин, то присяга.
В эти самые дни Александр Сергеевич собирал по близким людям деньги отправленному в Сибирь Кюхельбекеру. Набралось для Вильгельма Карловича три тысячи рублей.
Стихи и проза
Лошадей обещали дать 17-го или 18-го.
Вынужденные свободные дни на великие сочинения не годились, и Александр Сергеевич, думая о Кавказе, воскрешал в себе картины Востока. Сочинялось нечто свободное, по-персидски пряное.
Некто путешествующий отдыхает на подушках, покуривая кальян. Кальянчи – юный, нежный – замирает, ожидая приказаний. Странник спрашивает юношу:
В каком раю ты, стройный, насажден?
Эдема ль влагу пил, дыханьем роз обвеян?
Скажи, или от пери ты рожден,
Иль благодатным джиннием взлелеян?
И тотчас придумал: младенец пригожий был продан чужому человеку. Отец обменял сына на дорогой сосуд.
Однако не сказка обволакивала поэта. Суды в застенках Петропавловской крепости закончены: виновных в мятеже угоняют в неведомые дали Сибири. Саше Одоевскому 22 года. Даром слова наделен…
И снова пошли стихи. Строки ложились на бумагу, будто дождались нужного срока.
Я дружбу пел… Когда струнам касался,
Твой гений над главой моей парил,
В стихах моих, в душе тебя любил,
И призывал, и о тебе терзался!
О мой Творец! Едва расцветший век
Ужели ты безжалостно пресек?
Допустишь ли, чтобы его могила
Живого от любви моей сокрыла?
Русская проза, если помнить двенадцать томов «Истории» Карамзина, дело громадное. Александр Сергеевич прозу предпочитал читать. Нашел среди книг Фаддея Венедиктовича рукописное «Путешествие» Радищева.
Путешествие всего-то из Петербурга в Москву обернулось для автора насильственным этапом до Илимского острога.
Издал Радищев «Путешествие» в 1790-м, за пять лет до рождения Грибоедова. Чего стоит эпиграф к «Путешествию»: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» – из «Телемахиды» Тредиаковского. Глава о Тартаре, где в мучениях проводят вечность цари «употребивши во зло свое на престоле могутство».
В дороге Александр Сергеевич нет-нет да и вспоминал главы «Путешествия». Радищеву было не до городов и селений, в которых останавливался передохнуть от дорожной тряски.
Петербург – Москва. 26 почтовых станций. Для всякой станции у автора «Путешествия» своя назидательная история.
В главе «Чудово» Радищев рассказал о начальнике самого ничтожного ранга, поручике ли, подпоручике. Однако сие начальство не посмел пробудить ото сна его подчиненный в звании сержанта. А ведь на дворе стояла не тьма ночная, начальство завалилось соснуть отобедавши. И на тебе! На глазах солдат гибнет севшее на камни судно с двадцатью пассажирами.
Когда чудом спасшийся рассказчик «задрожав от ярости человечества» кричал на соню: «Ты бы велел себя будить молотком по голове, когда крепко спишь, когда люди гибнут и требуют от тебя помощи». Начальник равнодушно ответил: «Не моя это должность».
Повествователь ищет сочувствия своему негодованию среди знакомых: надо же наказать столь чудовищное равнодушие. А никому дела нет до какого-то чинуши. И было сказано искателю правды о начальнике-соне: «В должности ему не предписано вас спасать». И тогда повествователь зарекается перед всей Россией: «Заеду туда, куда люди не ходят, где не знают, что есть человек, где имя его неизвестно!»
О русском народе речь.
У Грибоедова, отъехавшего в коляске от Чудово, мысль о постыдном безразличии в России не только к судьбам обывателей, но и к людям даровитейшим, устремилась к Николаю Михайловичу Карамзину.
О смерти автора двенадцатитомной «Истории государства Российского» Александр Сергеевич узнал на другой день после освобождения с гауптвахты Главного штаба.
Поселился у Жандра на Мойке, в доме Военно-счетной экспедиции. И уже 3 июня его навестил князь Петр Вяземский. Вяземский собирался сопровождать овдовевшую Екатерину Андреевну Карамзину в Дерпт. Екатерина Андреевна – сестра князя по отцу. Она ехала в Прибалтику со всеми детьми. Их семеро, младшему два года.
Тут и открылась Грибоедову горькая правда о жизни самого известного в России писателя, да к тому же на должности историка государства.
Николая Михайловича любила императрица-мать. Он читал ей свою «Историю». Отрывок из XII тома об осаде поляками Троице-Сергиевой лавры слушал и Николай Павлович, в ту пору великий князь. Чтение это было в середине ноября 1825 года. Через месяц, 14 декабря, Николай Михайлович Карамзин с утра и до позднего вечера был в Зимнем дворце, возле Марии Федоровны. Он явился на присягу Николаю I, а угодил на восстание декабристов.
Императрица-мать несколько раз посылала Николая Михайловича на Дворцовую и на Исаакиевскую площади. Следил за настроением толп народных: прибывает ли опасность быть царям убитыми, или пока все сносно. Мария Федоровна просила историка быть в мундире. Он шел к людям без шубы, в башмаках, в шелковых чулках, и в него, не больно разглядывая, кто это, – вельможа он и есть вельможа, – петербургская чернь бросала камни и поленья.
От хождений историк изнемог. Своими ногами творить историю – тяжкое дело. В конце дня император Николай I расстрелял мятежников из пушек и просил Николая Михайловича написать статью о происшедшем для газеты «Северная пчела».
Господи! У великого историка не то что на писания – на жизнь сил не осталось. Сочинял статью Блудов, почитавший себя учеником Карамзина. В обществе «Арзамас» у него было имя Кассандра. Сразу по восшествии на престол Николай назначил его делопроизводителем следствия над декабристами.
Хождение из Зимнего дворца в народ дорого обошлось Карамзину. Простудился, а последние три года он болел, должно быть, чахоткой. Болезнь обострилась, и врачи советовали немедленно переехать во Флоренцию. Карамзин написал царю письмо. Своих средств на переезд в Италию у него не было. Семья большая, четыре сына и три дочери. Крестьяне – а у его жены тысяча душ в нижегородском имении – оброка не платили. По счастью, посольство во Флоренции покидал дипломат Сверчков.
Вяземский рассказывал Грибоедову о жизни знаменитого историка с горьким изумлением. 23 года Карамзин назывался государственным историографом, но жалованье не получал. Карамзин просил государя определить его на освободившееся место в посольстве.
– Мне Елизавета Николаевна открыла семейную тайну! – говорил Вяземский. – Карамзин сам ходил в лавку покупать чай и сахар. Подешевле искал товар.
Царь, узнавши о нищенстве Карамзина, приказал министру финансов назначить историку и его семейству пенсию: 50 тысяч в год.
Указ этот был дан за 9 дней до смерти Николая Михайловича.
Грибоедов глядел на счастливые березы. Листва ликовала, подставляясь радостному летнему солнцу. Он вдруг догадался: улыбается. А надо было плакать. И чтоб слез хватило на все будущие времена России.
О человеке, столь близком царям, известном всему царству, и во веки веков всегда думалось: какой счастливец, какое благополучие! А оно вон какое…
О, русское писательство!
«Горе от ума» все еще в тетради. Тысячу раз переписано поклонниками, но ведь не издано! А могло бы уже радовать зрителя во всех городах, где театры. И сему быть! Поставят! Поставят во всех театрах России. Когда-то… А вот что оно такое – «когда-то»? Чье? Быть ли этому «когда-то» великой судьбой или до конца мира останется горемыкой?
