Владимир Валуцкий
Три Ярославны
– Уж не от тебя ли, думаешь, бегу?
Эллисив отвечает:
– Бегут от того, кто догоняет. А ты мне зачем?
Тогда Ингигерд не выдержала, дернула поводья, подняв коня на дыбы, и конь скрыл от Харальда Эллисив, и он услышал только, как засмеялась она смехом валькирии, прежде чем ускакать вслед за матерью.
Сильно рассердился Харальд, взошел на корабль и велел отчаливать и больше не сказал ни слова. И вот подняли сходни и опустили весла, один Рагнар остался на берегу.
Ульв с ладьи спрашивает его:
– А ты, Рагнар?
– Останусь у конунга, – отвечает Рагнар.
– В теплых краях платят втрое больше, – говорит Ульв.
– Мне и тут тепло, – отвечает Рагнар.
– Твое дело, – говорит Ульв и берет рулевое весло.
Они медленно отплывают от берега, и ладья выходит на середину реки, так что снова становится виден берег и дом, в котором жили варяги, а возле дома – Рагнар и немногие, кто остался с ним.
Тогда Ульв поджигает от кагана стрелу и говорит:
– Так будет еще теплее.
Он кладет стрелу на лук и пускает ее в сторону берега, и стрела вонзается в деревянную стену дома. И так, вслед за Ульвом, делают все варяги, и стрелы летят на берег, как огненные птицы. И дом загорается, как огромный факел, – и скрывается из глаз за излучиною реки.
И здесь Харальд, печально сидевший на корме, вдруг видит над крутым обрывом белого коня и на нем женщину, глядящую на уплывающую ладью.
И тогда Харальд поднимается и кричит так громко, что птицы в страхе взлетают с реи:
– Эй, Эллисив, запомни: или я не буду Харальд, или ты родишь мне наследника норвежского престола!
Неведомо, услышала ли Эллисив, но повернула коня и вмиг исчезла. А Харальд обернулся к Феодору-живописцу и сказал вису:
– Боги, даруйте победу
Скальду в раздоре стали!
Вот чем, творитель ликов,
Мой ты украсишь парус:
Гордою русской девой
На скакуне белогривом,
Чтоб все на земле узнали
О клятве, что дал ей Харальд!
И изошли варяги с земли киевской, и покой стал в богохранимом граде сем, понеже пробавлялися бесчинством, блудом и питием; глаголят же иные, дружинник княжий Будило-отрок, затвор кладя на Златые врата, тако рек: «Аще баба с возу – комоню вольнее еси». (Явно поздняя вставка русского переписчика. – В.В.)
2. Как Харальд приплыл в Миклагард и что сотворили греки
Теперь время вспомнить о греке, который приглашал Харальда на службу к императору Грикланда. Этого человека звали Кевкамен Катакалон. Он был в большом почете у василевса, потому что лучше других знал о делах в Гардарики и часто там бывал. И когда стало известно, что Харальд с дружиною приплыл в Миклагард, как мы, варяги, зовем Царьград, Катакалон поспешил Харальду навстречу.
Он приходит со свитой к бухте Золотого рога, где видимо-невидимо кораблей со всех стран света, смотрит и говорит:
– Что-то я не вижу корабля Харальда. Варяжскую ладью я бы сразу отличил от других.
– И не увидишь, высокочтимый спафарий, – отвечают люди из свиты, – ибо Харальд войдет в бухту не на веслах, а под парусом, с попутным ветром. Так он сам сказал.
С Катакалоном на берег пришел еще один знатный человек, протоспафарий по чину. Его звали Михаил Пселл. Его ученость славилась в Миклагарде, и он не терял случая, чтобы прибавить к ней хоть толику, и всегда ходил с восковой дощечкою для письма.
Пселл говорит:
– Странный обычай. Такого я не видел ни у сирийцев, ни у армян, ни даже у иберов, приплывающих из Колхиды.
– Нет у варягов такого обычая, – отвечает Катакалон. – Но сдается мне, что-то задумал этот варвар.
И он велит своим людям принять все надлежащие предосторожности. Но не успевают они к этому приступить, как ветер меняется и с моря слышатся трубные звуки. И скоро в устье бухты появляется наполненный ветром парус. И движется быстро, и приближается.
Катакалон всмотрелся и говорит, усмехнувшись:
– Теперь я вижу, в чем дело.
Ладья плывет уже посреди бухты, и теперь все, кто был на берегу, видят, что на ее парусе изображена дева, скачущая на белом коне, прекрасная ликом. На носу же ладьи стоит трубач и трубит в рог.
Михаил Пселл, протоспафарий, говорит:
– Мне знаком обычай рыцарей пилигримов из варварских стран изображать лик своей прекрасной дамы. Но они рисуют ее на щите, а чтобы на парусе – этого я еще не видел.
И он стал записывать увиденное на своей дощечке. Катакалон же, глядя, как корабль чалит к пристани, сказал:
– Чем больше подвигов он совершит в ее имя, тем лучше для священной Империи.
Катакалон с почестями встречает Харальда и ведет его в город. С Харальдом отправляются Ульв, Чудин и Эйлив с Хальдором, тоже знатные воины. Дружине же было дано вина и мяса, а коням – овса, и она осталась до времени на корабле.
Катакалон ведет Харальда по городу и с гордостью рассказывает о дворцах и храмах, что во множестве встречаются на пути. А некий человек из свиты без устали играет при этом на длинной дудке, которую греки зовут флейтой.
Харальд говорит греку:
– Еще охотнее я бы слушал твои речи про форум Августа, если бы не мешал этот трубач.
Грек говорит:
– Флейтист приставлен к тебе повелением василевса, и это великий знак чести у нас.
– Лучше бы мне повидать конунга, – отвечает Харальд, – и договориться, что и как.
– Всему свое время, – говорит Катакалон. – Разве, как истый христианин, ты не хочешь прежде помолиться с дороги в храме Святой Софии?
И они подходят к храму, больше и великолепнее которого не было со времен Соломона. И входят внутрь, и дивятся, сколько в нем золота и серебра и как отражается в нем свет от шести тысяч лампад. Харальд и Чудин вместе с греками творят молитву. А Ульв с двумя варягами в это время только вертят головами, и Эйлив спрашивает Ульва тихо:
– Как думаешь, хватило бы одного корабля, чтобы погрузить все это добро?
Ульв прикинул и говорит:
– Думаю, трех кораблей не хватит.
– Это как грузить, – говорит Харальд. – Если, скажем, без дружины и коней…
Тут Чудин оглянулся на них строго, и они замолкли.
– Жаль, Феодора с собой не взяли, – говорит Чудин, сотворив молитву. – Ему бы поглядеть такое диво.
Харальд говорит:
– А теперь можем мы увидеть конунга?
– Ах, Харальд, – качает головой и улыбается грек. – Нетерпение более пристало женщине! Для мужчины же лучшее дело – с дороги искупаться и отдохнуть в термах.
Он почтительно приглашает Харальда идти дальше, и Харальд скрепя сердце идет, и остальные тоже. И человек, в знак чести приставленный к Харальду, не отстает от него и снова заводит свою музыку на флейте.
Они приходят в термы, как называется у греков баня, и снимают с себя одежду, оставаясь наги. И идут с Катакалоном и Михаилом Пселлом в мыльню, сделанную из мрамора и украшенную мозаикой. Спафарий объясняет:
– Эти узоры были свидетелями иных времен, когда люди еще не знали Бога!
Потом посмотрел на варягов и говорит:
– Мечи могли бы с собою и не брать.
Харальд отвечает:
– Наши мечи, и дело наше.
Чудин, видя, как насмешливо переглянулись греки, говорит Катакалону:
– Не взыщи, спафарий! Тебе смешно, что мы наги, да с мечами, а нам смешно, что писарь твой наг, да с дощечкой и пишет на ней даже в бане.
Протоспафарий Пселл догадался, что речь о нем, но не понял, что сказано, потому что не знал славянского языка, на котором говорили русс, грек и варяги.
Катакалон говорит:
– Этот человек не писарь, но ученый муж и хронограф, и пишет он для того, чтобы потомки знали о делах наших дней. Он и твои подвиги опишет, Харальд, и ты прославишься в веках, коли и вправду их совершишь!
Харальд промолчал, ибо негоже хвастать тем, чего еще не сделал. Но Ульв сказал:
– Можешь не сомневаться.
А Эйлив прибавил:
– Да только узнают об этом не по его дощечкам, а из песен самого Харальда.
Дерзки были эти слова, но Катакалон не рассердился, а улыбнулся ласково и говорит:
– Правда, Харальд, я и забыл, что ты сам скальд. Как это у тебя поется: «Русская дева в Гардах меня замечать не хочет?»
Харальд опять промолчал, только нахмурился. А Ульв говорит как бы невзначай:
– Сдается, не зря мы взяли с собой мечи.
Но тут в термы вошли несколько синих людей, как мы называем курчавых жителей Африки, и при них были морские губки и ароматные масла. И они принялись мыть и растирать всех с великим искусством, так что каждая мышца загоралась, как в бою.
Потом их сменили семь прекрасных дев, они укутали каждого в белые ткани и отвели в мраморную же, но сухую палату, где накрыт был стол с вином и яствами.
И когда хозяева и гости возлегли за столом, рабы разлили вино, а приставленный человек снова заиграл на флейте, спафарий Катакалон поднял чашу и говорит:
– Рад я, Харальд, что ты принял наше приглашение, ибо, поверь, нет выше счастья и больше проку, чем служить благочестивому василевсу и великой Византии!
Харальд выпил свое вино и говорит:
– Теперь-то уж мы сможем повидать конунга?
Катакалон поморщился и отвечает:
– Я понимаю, что тебе не терпится совершать подвиги во славу Елизаветы. Но не такое это простое дело – увидеть благословенного порфироносца.
– Чего же сложного? – говорит Харальд. – Русского конунга может увидеть всякий, и без церкви и бани.
– Даже ночью, – вставляет с усмешкою Чудин. Но Харальд поглядел на него строго, потому что не время было таким шуткам.
Рабы налили еще вина, и Катакалон говорит:
– Нет спора, архонт руссов – могучий государь и велики его владения. Но можно ли их сравнить со Священной Империей ромеев? Она простерлась от Палестины до Пиринеев, от Африки до Иллирии, и сам подумай, во сколько раз у императора больше государственных дел, чем у русского князя?
Харальд говорит:
– Во сколько же раз мне дольше ждать?
Грек говорит:
– А тебе и не надо ждать, если так спешишь. Все можешь решить со мной – венценосный дал мне право на это. И договор уже составлен – на греческом и славянском языке.
Табулярий подносит ему два свитка, и Катакалон передает один Харальду и ждет, что тот будет делать. Харальд же ничего делать не торопится, только на Чудина поглядел, потому что не знал грамоты. И Чудин не знал. Он говорит:
– Не пристало боевому ярлу утруждать себя чтением. Прикажи послать за нашим чтецом на корабль, забыли в спешке, а зовут его Феодор.
И вот проходит немного времени, и скороходы возвращаются с Феодором, который выглядит как помутившийся разумом, водит вокруг ошалелыми глазами и одно только бормочет: «Лепота… лепота чудная…»
– Очнись, – говорит ему Харальд и протягивает свиток.
Тогда Феодор как бы и вправду очнулся, узнал, с кем он и где, и говорит:
– Голова кругом пошла, столь чуден град сей зодчеством своим, ваянием и живописью! Дозвольте вина выпить.
Феодору наливают вина, он выпивает, разумом совсем светлеет и разворачивает свиток.
Катакалон говорит:
– Пусть твой чтец поправит меня, если что не так. – И он читает по своему свитку и доходит до главного, где говорится об условиях договора. – «За службу же, – читает Катакалон, – благословенный заплатит пятнадцать тетрадрахм, или три эрийра, на воина и двадцать пять тетрадрахм на рулевого». Так? – спрашивает он Феодора.
– Так, – говорит Феодор, следя по своему свитку.
– «С добычи же, за вычетом трех четвертей в казну Империи, Харальд получит свою полную треть, сколь бы велика ни была добыча»…
– Так, – радуется Феодор.
– «Для жилья же Харальду с людьми будет выстроен дом, обитый изнутри красным бархатом, и во всем ином они будут чтимы как приближенные слуги василевса». Так? – завершает Катакалон.
Феодор аж дух перевел, так ему прочитанное понравилось, и говорит:
– Точно так.
– Тогда, – говорит Катакалон, – мы можем сейчас же скрепить договор подписью и клятвами на Евангелии и мече. Так?
– Не так, – говорит Харальд.
Все смотрят на Харальда и удивляются, Харальд же хмур.
– Чего же еще хочешь? – спрашивает грек.
Харальд говорит:
– Ничего. Но не могу служить тому, кого не видел. Когда я буду перед конунгом?
– Первый раз вижу такого упрямца, – в сердцах говорит Катакалон.
Харальд говорит:
– Посмотри.
Катакалону кровь к лицу прилила от гнева, но он сдержался последний раз и кивнул:
– Хорошо. Но не взыщи за ожидание.
Он встал, и Михаил Пселл встал, не переставая писать на дощечке. И все встали, потому что не о чем было больше говорить.
И варягов отвели обратно на корабль, флейтист же последовал за ними, играя на флейте.
Вот проходит один день, и другой, и Харальд ждет известий на своей ладье у пристани.
И проходит еще день, и является от Катакалона человек, который спрашивает, не нужно ли чего варягам – еды или питья.
– Что нам нужно, сам знаешь, – отвечает ему Харальд.
– Этому не пробил час, – говорит грек. – Не желаешь ли осмотреть святыни Константинополя? Только у нас ты сможешь увидеть чашу, в которой Иисус превратил воду в вино, икону Богородицы работы евангелиста Луки, а также топор, коим Ной построил ковчег.
– Лучше, – говорит Харальд, – забери отсюда вашего гудошника, пока я не отрубил ему голову вместе с дудкой.
Здесь надо сказать о человеке, играющем на флейте, что он играл на берегу все дни, исполняя волю конунга греков. И совсем к тому времени обессилел. И отдал бы душу Богу, если бы Феодор не приносил ему попить и поесть.
– И это не в моей власти, – говорит посланец. – Разве что он и вправду умрет.
Ульв говорит:
– Идет к тому.
– Но тогда, – говорит грек, – спафарий пришлет нового, ибо никто не может отменить решения василевса.
И посланный грек ушел, а игрец на флейте горько заплакал. А куда он исчез под утро, мне, Ингвару, грешному рабу Божьему, неведомо, в чем присягаю и клянусь.
На другой день сам Катакалон со свитою является на берег.
– Свершилось! – говорит он. – Запомни сей день, Харальд, ибо сегодня ты узришь благословенного помазанника Божия.
– Давно бы так, – говорит Харальд.
Он быстро собирается, и вместе с Ульвом, Чудином, Эйливом и Хальдором, взяв с собою Феодора, идет за спафарием.
Чем ближе подходят они к Священному дворцу конунга греков, тем больше на улицах людей, любопытно на них глазеющих, и стражников в доспехах, и знатных греческих мужей. Улица же, ведущая к дворцу, выстлана коврами.
Феодор всему радуется и говорит:
– Спасибо, Харальд, что взял меня. Я слышал, в царском дворце чудес – дивное множество!
Тогда Харальд тихо говорит своим:
– Лучше будет нам не дивиться ничему, хотя бы и увидели то, что никогда не видят в северных странах.
И они идут по драгоценным коврам так, как будто бы улица не покрыта ничем, и так же входят в Священный дворец, ослепляющий позолотою и величием.
Катакалон говорит:
– Напоминаю вам о земном поклонении, без которого не может состояться торжество приема.
Харальд на то ничего не ответил. Громогласно затрубили незримые трубы, возжглись сами собой тысячи светильников – и раскрываются двери в тронную палату василевса.
В ней стоят деревья из чистого серебра, и на них поют птицы, сделанные из чистого золота. И золотые орлы о двух головах машут крыльями и клекочут, изрыгая из клювов дым и огонь. Трон же скрыт багряною завесою.
Катакалон, недовольный, что лица варягов и руссов остаются равнодушны, говорит:
– Похоже, вы слепы и глухи, что не видите чудес, равных которым нет в мире.
Харальд говорит:
– Игрушки радуют детей, а мы не дети. Вот конунга я вправду что-то не вижу.
Тут вновь запели трубы, и завеса раздвинулась. И в дыму кадильниц является трон с василевсом в порфирной мантии и золотой короне.
– Ниц! – шепчет спафарий. – Трижды ниц!
Но Харальд и его люди стоят неподвижно. И василевс так же неподвижно на них смотрит из дыма.
Тут громоподобный глас как бы с небес раздался:
– Благочестивый василевс радуется прибытию гостя в благословенный Константинополь!
И трон весь заволакивается дымом, возносится вверх и там пропадает. Завеса снова сдвигается, птицы перестают петь, а орлы клекотать, и тихо становится.
Харальд говорит Катакалону:
– Это все?
Катакалон отвечает сердито:
– Тебе мало? Последним такой почести был удостоен сам Вильгельм Железный, и он не постыдился трижды поклониться порфироносцу!
Харальд говорит:
– Его дело. А я конунга еле видел. Может, это не конунг вовсе, а такая же игрушка.
Катакалон, закипая от ярости, говорит:
– Ты благочестивого василевса еле видел – а он тебя и вовсе не видел! Ни в строю, ни в бою! Кто ты для него, неотесанный варвар с жалкой горсткою воинов!
Рука Харальда потянулась к мечу, но Чудин ее остановил и говорит:
– Пусть увидит, жалка ли горстка, если лев во главе.
Катакалон помолчал и говорит:
– Увидишь. Это я вам обещаю.
А что задумал хитроумный грек, о том пока не будет речи.
Еще три дня варяги ждут на корабле, и многие из них начинают говорить Харальду, что лучше бы направить парус в другие страны, если в Миклагарде их встретили так неласково.
Но Харальд ничего не отвечал на это. Он один сидел на корме, и лицо его было словно каменное. И все гадали между собой, что случилось с Харальдом, потому что никогда не видели его таким.
И вот на четвертый день приходит грек, посланец, и говорит:
– Радуйся, Харальд! Сегодня благочестивый василевс делает смотр войскам, отплывающим к местам сражений. И хотел бы видеть твой отряд среди них на Гипподроме.
Харальд поднялся тотчас и отвечает:
– Идем.
Ульв одноглазый говорит Харальду:
– Не было бы нам здесь от греков подвоха.
Харальд отвечает:
– Чему быть, того не миновать.
И велит дружине немедля снаряжаться. И все снова дивятся, потому что никогда так не говорил Харальд.
Вот, оставив малую охрану на корабле, они в назначенное время приходят всей сотней к Гипподрому. И встречают там Катакалона, который улыбается Харальду, будто ничего не случилось.
– Забудем спор, – говорит Катакалон. – Ты воин, должен понимать, что верховный главнокомандующий, коим является наш василевс, не может отправить в поход войска, не повидав его.
Харальд спрашивает:
– Что нам нужно делать?
– Что и другим, – говорит Катакалон. – Пройти по Гипподрому, но так, чтобы все видели, что оружие ваше исправно и боевой дух крепок.
Харальд говорит:
– Хорошо.
– Церемониарий даст тебе знак, – говорит Катакалон. – А ты посмотри пока, как делают это другие, чтобы сделать лучше.
И он удалился, а некоторые из Харальдовой дружины стали недовольно говорить между собой.
– Негоже нам ходить перед людьми взад-вперед, как рабам на торге, – сказал Эйлив.
А Ульв сказал:
– Пустое это для воина занятие – смотр.
Харальд говорит:
– Думаю, не будет оно пустое.
Больше он ничего не сказал и стал смотреть, как в раскрытые ворота Гипподрома входят воины для смотра.
Первыми прошли трубачи, возвещающие начало. Потом проходит отряд боевых слонов, и на каждом из них по двенадцать вооруженных воинов. Всадники скачут в тяжелых доспехах, шагает тагма императорской стражи, блестя золочеными шлемами и серебряными кольчугами. За ними идут галльские наемники, легко вооруженные, но быстрые в движениях, и печенежские раскосые лучники. И всякий раз с Гипподрома слышится крик толпы и хлопанье ладонями, чем греки выражают свое одобрение.
Церемониарий поглядел в свиток и говорит:
– Твоя очередь, варяг.
И вот вслед за Харальдом варяги проходят ворота и оказываются на Гипподроме, окруженном стеной в человеческий рост, над которой находятся трибуны с людьми и царский шатер над ними.
И когда они вошли, люди на трибунах стали смеяться и свистеть, видя, как варяги идут вразвалку и без строя и нет на них брони. И конунг, которому Катакалон что-то нашептывал, тоже смеялся в шатре.
И многие варяги уже хотят со зла и досады повернуть обратно, но вдруг ворота за ними со звоном цепей опускаются.
И открываются другие ворота на дальнем конце Гипподрома, и оттуда, рыча и бия хвостами, выбегают сто голодных львов.
Ворота за ними тоже опускаются, и толпа на Гипподроме вопит в восторге от такого нежданного зрелища.
– Попались, – говорит Эйлив. – Обманул все-таки грек.
Львы же с громовым рыком стали подступать к варягам. И некоторые дрогнули, потому что всяких врагов им доводилось видеть, но таких – никогда.
Один Харальд стоял твердо и спокойно, как будто давно знал, что с ними случится.
Ульв говорит:
– Шли на смотр, попали на скотобойню. Что будем делать, Харальд?
Харальд говорит:
– Ты спросил, я ответил, – и вынул меч.
Ульв тоже обнажает меч, поцеловал его и говорит:
– Прости, приятель.
Тогда то же самое делают все остальные варяги. И, по правилу полевого боя, сбиваются в круг, спиной к спине. Львы, ревя, обступают их со всех сторон, но бросаться на выставленные мечи не решаются.
И так идет время. И крики и свист на трибунах все сильнее, потому что не такого постного угощения ждет себе толпа.
Тогда Чудин говорит:
– Неужели волкам сбиваться в стаю, завидев кошек? Их сто, нас сто, один на одного – забава для ребенка!
– Хей! – кричит Харальд.
И варяги тотчас рассыпаются по Гипподрому, приманивая каждый на себя выбранного льва. И мелькают быстрые ноги и мечи. И бой длится недолго, скоро девяносто и девять туш лежат неподвижно в крови.
Но один лев, самый большой и яростный, еще уцелел, свирепо рычит и бьет хвостом.
Харальд говорит:
– Этот по мне.
Варяги отступают, он идет навстречу льву, но тот не двигается с места, и только глаза его горят смертным огнем.
Харальд поглядел на свой меч и говорит:
– Он прав, неравная у нас битва.
И отбросил меч в сторону. И только он это сделал, лев пригибается и прыгает на Харальда. И они, сцепившись, катятся по траве. Но Харальд, падая, успевает ухватить львиное горло. Железные руки были у Харальда, и они давили горло льву, пока лев не захрипел и не умер.
Ахнул и затих Гипподром от такой невидали. Харальд же поднялся и говорит, обратясь к золоченому шатру:
– Ну, Катакалон, что еще у тебя припасено для меня?
И слышит глас, невидимый и гулкий, как эхо:
– Подойди к Благословенному, храбрый Харальд!
Тут расступаются на трибуне все, кто был ниже шатра. И Харальд, подобрав меч, идет по ступеням к шатру, где сидит василевс с женой и знатнейшими мужами Миклагарда. Катакалона же среди них уже нет, словно и след его простыл.
– Вот, – говорит конунг греков, – что у меня припасено для тебя.
Он протягивает руку, и евнух подает ему золотой венок. И василевс надевает венок на голову Харальда. И весь Гипподром славит Харальда неистовым хлопаньем в ладони.
Конунг говорит:
– Хоть ты и перебил весь мой зверинец, но теперь истинно вижу, что пошлю льва против вепря…
(Здесь в старинной рукописи пробел: несколько страниц отсутствуют.
Исходя из исторической хронологии, а также сочинений уже упомянутого Михаила Пселла, можно предположить, что эти страницы повествуют об участии Харальда и его дружины в возврате под византийскую корону нескольких городов африканского побережья, временно захваченных арабским эмиром Абдалахом, прозванным «вепрем Африки». Другие источники свидетельствуют о том, что Харальд прославился в этих операциях победами «не числом, а умением», нередко применяя изощренные боевые хитрости. Так, исландские саги упоминают о городе, взятом Харальдом с помощью подожженных птиц. Сомнительнее сведения тех же источников о применении Харальдом дрессированных крокодилов и даже специально обученных боевых ос. Сомнительно также, что за время войн Харальд и его люди столь хорошо овладели греческим и арабским языками.
Но несомненно, что благодаря ратным успехам Харальда имя Елизаветы – Эллисив, изображенной на его парусе, стало известным в Средиземноморье не менее, чем имя его самого. – В.В.)
