Владимир Валуцкий
Зимняя вишня
Если в этой истории что-то покажется вам слишком простым и узнаваемым – вы будете правы: наукой точно доказано, что в отношениях между людьми существует всего 36 ситуаций, из них и складывается наша жизнь.
А если вам что-то покажется слишком похожим на сказку – вы тоже будете правы. Ведь из 36 ситуаций, как из 36 карт, по выражению одного великого автора, порой так причудливо тасуется колода…
Знак информационной продукции 12+
© Валуцкий В.И., 2017
© ООО «Издательство «Вече», 2017
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018
Сайт издательства www.veche.ru
Часть первая
Ольга о себе
Глава первая
Исключительно. Замечательные люди
Мне бабушка рассказывала: в молодости они гадали под Крещение. Как-то по-особенному ставили зеркала, глядели в них через свечи и загадывали на суженого. И бабушка один раз увидела лестницу – парадную, высокую, с ковром. И вот, она говорит, на этой лестнице появляются ноги в лакированных штиблетах, такие были модными тогда, – и медленно шагают вниз. А самого человека не видно, но еще чуть-чуть, и можно будет разглядеть его лицо. Тут она испугалась, свечи сбросила и из комнаты вон. Я говорю: бабушка, чего ж ты, глупая, побежала – суженого бы увидела. А она говорит: какой там, к лешему, суженый – страшно стало, до ужаса…
Почему-то этот рассказ мне запомнился. Я уже и замужем побывала, и развелась – а иногда приснится бабушкино гадание, лестница с ковром и ботинки, которые по ней шагают. Так, мимолетно приснится. Перед тем, как проснуться.
Вот и на этот раз я проснулась, на минутку задремав, и вижу: все правильно – ботинки на ковре. Только не лаковые, а самые обыкновенные. Принадлежат Вадиму. И он их уже надел и перед зеркалом натягивает свитер.
На часах половина двенадцатого. Лампа горит. В комнате тихо.
– Уже уходишь?
– Пора.
Могла бы и не спрашивать. Сама знаю, что пора, жена заждалась, бедная.
Он надел пиджак, ласково улыбается.
– Ну, малыш, пока? – Это я малыш.
– Пока.
– Тебе тоже спать пора.
– Конечно.
– Не заводись.
– Да что ты, конечно, пора спать. Уже сплю.
– Вот и умница.
Мы смотрим друг на друга, оба улыбаемся, как все понимающие современные люди, – а глаза у него беспокойные, и написано в них одно: господи, до чего же эта прощальная процедура опостылела! Да и у меня глаза не лучше.
– Не сердись, малыш. Все хорошо.
– Конечно. Третий год все хорошо.
Лицо Вадима сразу становится серьезным, расстроенным.
– Малыш, мы ведь договорились…
– Да ладно, я ничего не сказала.
– Сама проснешься или тебе позвонить?
– Меня разбудят.
– Это кто же тебя разбудит? – в голосе промелькнула ревность.
– Один надежный товарищ.
Подыграла. Сейчас дальше будем играть в Отелло и Дездемону.
– Что еще за товарищ? Ты знаешь, каков я в гневе?
– Знаю…
Подходит к дивану, наклоняется, наваливается, душит.
– Р-р-р!.. Страшно?
– Страшно. Иди.
– А вот я не уйду.
Что уходить не хочется – тоже знаю. Это правда. Кому же хочется – в ночь, от тепла, уюта. До чего же мы, господи, оба несчастные…
– Ну какой у меня может быть товарищ? Конечно, будильник. Иди. – Он целует в щеки, в шею. – Ну уходи… Слышишь? Уходи, уходи, уходи…
Он поднялся, вздохнул. Сейчас рукой тихонько и нежно погладит по щеке. Вот так. И – быстро уходит, пока я притихла. Исчез в передней, вернулся уже в плаще.
– Пока?
– Езжай осторожнее, не торопись.
– Спи, малыш. До завтра!
Дверь хлопнула.
Раньше я от этого хлопка плакала. Уже год не плачу.
Что же, действительно пора спать. Антошка уже давно спит у себя за плотно закрытой дверью. Заглянула к сынуле. Сопит. Нога вылезла из-под одеяла и гуляет сама по себе. Заправила ее обратно – даже не почувствовал. Спит, как зверь бурундук.
Погасить свет в прихожей, идиотский выключатель: за веревку семь раз дернешь, пока сработает. На восьмой – гаснет.
Стою в ванной, где колготки развешаны – мои вперемежку с Антошкиными, смываю глаза, гляжу в зеркало на физиономию. Если честно, я отношусь к ней неплохо. Для без малого тридцати – еще вполне ничего. Могла бы, правда, быть немного повеселее…
Зазвонил телефон. Кому еще к ночи неймется.
– Да.
– Ольгунька! Ау!
Валя, соседка этажом ниже. Очень веселенькая. В трубке музыка и голоса.
– Ты одна?
– Одна.
– Тогда спускайся к нам. У нас такие люди!
– Я сплю, Валюшка.
– А ты просыпайся и приходи. Подожди…
– Ольга? – это уже мужской голос, решительный баритон. – Ты что там дурака валяешь?
– Сашка, настроения нет веселиться.
– Настроение организуем. И вообще – состав объявлен, замены не принимаются. Подожди…
– Ольгунчик! Ау, мой хороший! Ты спускаешься?
– Валюшка, я уже вся умытая…
– И очень тебе идет! Все ужасно жаждут тебя видеть.
– Кто?
– Исключительно замечательные люди, ты их не знаешь. Ну давай, просыпайся. Лариска уже спускается. – И тихо, прикрыв трубку: – Здесь для нее такой вариант… Между прочим, только что развелся. Ага?
– Хорошо. Зайду на минуточку.
– Ждем!
Только успела снова глаза намазать, натянуть на себя свитер и юбку – звонок в дверь. Лариса, другая соседка, этажом выше. Принарядилась – белая кофточка с бантом, туфли, даже губы покрасила. Очки придают торжественность облику. В руках у Ларисы сковородка.
– Готова? Ванилин у тебя есть?
– Не знаю, посмотрю. А зачем?
– Валюшка торт печет.
Достаю ванилин, Лариска крутанулась перед зеркалом, оглядывая внешность. Как бы между делом.
– Я лично тоже на полчасика. Завтра день сумасшедший, с утра – в банк, и Сережка расклеился. Спит и чихает, чертенок. В саду сквозняки. А что за люди, не знаешь?
– Говорят, исключительно замечательные.
– Ну поглядим – и спать. Пошли?
– Подожди… выключатель…
Отправляемся в путь, на четвертый этаж.
Дверь уже приоткрыта – ждут. Голоса, что-то пригорело на кухне.
– Можно?
– Приветик!
В прихожую выбегает Валюшка. Вся раскрасневшаяся, деятельная, счастливая. Вот кто настоящий малыш, а не я. Мне по плечо. Она у нас с Лариской третий ребенок: Антошка, Сережка и – Валюшка. И в сад вместе ходят, только они – воспитанники, а Валюшка – воспитательница.
Сдаем ей сковородку и ванилин.
– Держи. Что за праздник?
– Мы с игры. Сашка, правда, не играл, но игра была все равно – исключительная! Проходите. Я сейчас…
Обстановка в Валюшкиной комнате спартанская: стол, стулья, тахта – и все. Зато на столе изобилие. Какие-то яркие заграничные баночки, пакетики, коробочки. Вино, самовар для чаепития. На тахте расположились трое мужчин, двое незнакомых, третий – Сашка, Валюшкин хоккеист.
– Значит, так, – представляет Сашка, – справа от нас, которая очень красивая, – девушка Оля. Слева, которая тоже очень красивая, – девушка Лариса.
– Павловна, – уточняет Лариска, надменно кивнув мужчине, рядом с которым усадил ее Сашка, – очень подтянутому, в темном костюме и галстуке.
– Герберт… Мартынович…
– Гость из столицы! – объявляет Сашка торжественно, а в комнате появляется Валюшка с подносом, прямо-таки одуревшая от счастья, от любви, от своего торта.
– У Герберта знаете кто отец? Герберт, скажи!
– Ну… Это здесь ни при чем, – нахмурился подтянутый.
– На скамью посажу, – тихо, головы не повернув, бросает Валюшке Сашка. – Мы сами тоже чего-то стоим, верно, Гера? Тоже достойно представляем нашу альму-матер.
– Герберт весь мир объездил! – опять восторженно встревает Валюшка. – В каком ты, Герберт, сейчас городе в Швейцарии работаешь, я забыла?
– Ну если быть точным, то в настоящий момент не работаю.
– Ничего, старче. – У Сашки в одной руке стакан, другой он хлопает гостя по плечу. – Сегодня здесь, завтра снова в Женеве – ваше дело такое!
– Значит, Герберт Мартынович у нас дипломат? – сурово спрашивает Лариска. – А что же ты, Сашка?
– Чего – я?
– Почему ты не дипломат? Если вы в одной альме-матери учились?
Я-то хорошо знаю Лариску: ей обязательно надо с первой минуты самоутвердиться, особенно с незнакомыми мужчинами.
– Потому что Сашенька ушел в большой спорт! – чуть не плача от Ларискиной тупости, кричит Валюшка. А Сашка тоскливо обращается к третьему:
– Веня, объясни девушкам.
Про третьего я еще не сказала: какой-то чудной, в свитере мешком, вид диковатый, неухоженный, и даже вроде не очень мытый. Он снял очки, почесал переносицу.
– Видите ли, девушки. В области высшего образования случается много неожиданностей. И жизнь порой поворачивается самым удивительным образом. Действительно, мы все трое учились вместе. В одной столовке в электротехническом трескали сосиски, рубали компот. Надеюсь, не забыл, Гера? А теперь он – москвич, представляет отечественную электронику за рубежом, Сашка с электронной скоростью гоняет по полю шайбу, а я на электронной технике подсчитываю общественное мнение об их деятельности.
Сашка засмеялся, удовлетворенный, и представил:
– Вениамин, научный человек.
Вениамин надел очки, поклонился и прибавил:
– Советский Союз…
Сидим, попиваем вино, едим Валюшкин торт, заграничные сласти, звучит тихая музыка. Посиделки как посиделки, а настроение у меня неважное. Наверное, не нужно было идти, ничуть не развеселили исключительно замечательные люди, скорее наоборот.
И этот Вениамин, Советский Союз, оказался такой болтун. И выпил-то рюмку, а все говорит, говорит:
– …а ведь могла судьба распорядиться иначе, и я родился бы где-нибудь в Лимпопо, и не учились бы мы с тобой, Гера, в одном институте, не ходили бы на Сашкин хоккей, не ели бы этот торт в обществе милых девушек. Вот за это, понимаешь, я и люблю страну, где родился, живу и буду жить. И это не обреченность, а осознанная необходимость – иначе само понятие родины теряет смысл, верно, Сашка?
Очки он то снимает, то надевает, окурки тыкает куда попало – на месте Валюшки убила бы его. А Валюшка сидит, влипнув Сашке под мышку, и слушает – ей все ново и интересно.
– Кто же спорит, – отозвался Сашка.
– Саша… – Валюшка забеспокоилась, увидев, как он, уже заметно смурной, потянулся к бутылке, – еще же не вечер…
– Я тоже не спорю, я просто увлекся, понимаете, а вообще ужасно, по русской привычке хочется спорить, утверждать, опровергать, понимаете, мы так мало спорим, ребята, а жаль… Оля! – поворачивается он к Лариске. – Я призываю вас спорить!
– Ой, давайте! – хлопает в ладоши Валюшка.
– Я согласна, – говорит Лариска. – Если только вас не смущает, что я – Лариса.
– Вы – Лариса. – Ничуть его не смущает. – И это прекрасно! Ведь мы, Лариса, вот так собираемся, говорим на общие темы и расходимся, ничем взаимно не одарив друг друга. А ведь каждый из нас знает что-то такое, чего не знают другие или не догадываются, у кого-то болит душа, кто-то кем-то очарован, кто-то в чем-то разочарован… Ну ладно, Герка – он по заграницам от наших обычаев отвык, а мы-то с вами!
Тут Герберт, который словно закоченел в своем костюме с галстуком, вдруг несогласно шевельнулся:
– Это неверное суждение.
– В смысле? – проснулся Сашка.
– Живя, как вы говорите, по заграницам, как раз и начинаешь понимать, что для человека важнее всего.
– А что важнее всего? – спрашивает Валюшка.
– Наверное, простое человеческое счастье, – сказал Герберт и, кажется, в мою сторону посмотрел.
– Верно, – согласился Вениамин, – но пока его нет, простого человеческого, счастье уже и в том, чтобы всласть поспорить, поскулить, поплакаться в жилетку. А особенно – для женщин. Верно ведь, Лариса?
Лариска надменно произнесла:
– А почему вы женщину как-то особенно выделяете?
– Женщинам всегда больше всех доставалось. Мужчины все-таки сильный пол, вон посмотрите на Сашку: гладиатор двадцатого века, ледовый рыцарь!
Лариска усмехнулась:
– Рыцарей вообще нет. Никаких. Мужчины себя изжили! – И, отодвинувшись на диване, закурила. Потому что вышла на коронную тему, мы тоже часто говорим об этом втроем, за бутылочкой. А может, потому, что Герберт опять на меня внимательно посмотрел:
– И Оля так же думает?
– Так же, так же. Он женщин жалеет, особенно одиноких, да?
– Я, собственно… – запнулся Вениамин.
– А они давно поумнели, женщины! Поняли, что проще жить, когда скулить и плакаться некому и надеяться не на кого, кроме как на себя! Кому плакаться? Мужику, от которого больше всего им и доставалось?
– Ты с Лариской не спорь, – заметил Сашка. – У нее мужики – во где, – и показал кулак. – Она им на автобазе зарплату платит.
– Но это, знаете… – Герберт пожал плечами. – А как же дом, семья?
– А я и есть семья! – дымит и режет Лариска. – Я и мой ребенок. А еще одно дитя всю жизнь нянчить – хватит, нанянчилась. Готовь, стирай, восхищайся, а отдача – фиг. Слава богу, три года одна и не жалею. Я только теперь и поняла, что такое настоящая жизнь, и ни на какие коврижки ее не променяю. Потому что скулить и плакаться причин не стало. Да чтобы снова в эту петлю?.. Никогда в жизни!
Вениамин ее решительного выступления как будто даже немножко испугался. Притих.
– Я слегка озадачен… Но мне все равно страшно нравится, что мы говорим, спорим. Вот только Оля все молчит. Грустная, прекрасная Оля. – И посмотрел на меня, а я действительно за весь вечер ни одного слова не произнесла.
– А она тоже свое оттрубила, – говорит Лариска. – А теперь – свободная, красивая женщина, сама себе хозяйка, верно?
Тут уже все посмотрели на меня, будто проверяя, вправду ли я красивая или нет. И я вдруг сказала:
– Не знаю…
Как это у меня получилось, не понимаю. Тут все, наверное, нашло одно на другое: и мое поганое настроение, и эта вечеринка, никому не нужная, и громкое Ларискино выступление…
Лариска с Валюшкой удивленно на меня выкатили шары.
– Чего – не знаешь? – спрашивает Лариска.
– Не знаю, лучше ли это – быть себе хозяйкой. И хорошо ли, когда свобода. Наверное, все-таки нужно, чтобы было кому поплакаться…
– Ты что, обалдела? – говорит Лариска. – Ренегатка!
– …потому что, наверное, семья – это как родина. Должна быть, и все тут, иначе в ней вообще смысла нет…
– Золотые слова, надо выпить, а выпить нечего, – встал Сашка и пошел на кухню.
Тут Валюшка опомнилась, вскочила тоже, побежала за ним:
– Сашка, у тебя же режим! Тебя опять к игре не допустят!.. Там больше ничего нет! Ну пожалуйста! Александр!
С кухни послышалось: «возникаешь», «силовой прием применю», и еще какие-то слова, Валюшкин всхлип, потом что-то упало и разбилось. Когда разбилось, поднялась и Лариска.
– Это бывает, товарищи, это мы будущую счастливую жизнь репетируем. Минутку. – И отправилась на кухню выручать Валюшку.
А на меня вдруг нашла такая пустота, словно со сказанными словами я всю себя куда-то выплеснула, и я тоже поднялась.
– Извините, мне пора. Правда, пора, до свидания.
И увидела, уходя, как пристально и недоуменно глядят мне вслед исключительно замечательные люди, Герберт и Вениамин.
Вернулась домой. Антошка спит, нога под одеялом, – не шевельнулся за все время, бурундучок. Набираю номер телефона.
– Слушаю. – Вадим уже дома, сам подошел.
– Как доехал?
– Извините, молодой человек, вы, наверное, ошиблись номером.
– Докладываю: будильник поставила, спокойной ночи.
Положил трубку, и я кладу. Нет, все-таки мне, наверное, лучше, во всяком случае сейчас. Я лягу, а ему еще врать жене про делегацию из Польши, про скучный банкет, отвечать на дотошные вопросы, что за делегация и зачем приехала. А она, проницательная, в конце разговора бросит невзначай что-нибудь вроде: странно, что у тебя ошибаются номером только молодые люди – и хоть бы раз девушка?..
Спать. Задергивая штору, вижу двор, вижу, как выбежал из дома Сашка. Значит, опять поссорились, Валюшка плачет. Может, и мне пореветь? Не получится, наверное, и раньше-то не очень получалось. Еще кто-то вышел из парадного. Судя по походке – Герберт. Наверняка вот та длинная белая иномарка его машина. «Мерседес», кажется. Уселся, поехал – не увлекла Лариска спором, вариант не прошел, вечеринке конец.
Опять стою в ванной, смываю глаза. Сейчас приму душ – и спать, спать. Развлечения на сегодня закончены.
Господи, это еще что такое – звонок в дверь.
– Кто?..
Молчание.
– Кто там?
– Извините, Валя, это я, Вениамин… Прошу вас, откройте на минутку.
Так. Не очень оригинально.
– Извините, Вениамин, но здесь живет не Валя, а Оля. И она спит.
– Да, конечно, Оля, простите, оговорился… Я волнуюсь. Подождите, не уходите от двери.
– Еще не ушла. В чем дело?
– Мне нужно сказать вам очень важное, но я не могу через дверь. Пожалуйста, откройте! Оля.
– Вениамин, я очень устала, и я примерно представляю, что вы скажете.
– Я тоже представляю, что вы представляете, но это совсем не то. Честное слово. Клянусь вам мамой.
Сумасшедший какой-то. Но после таких слов попробуй не открыть. Открываю.
Стоим друг перед другом, глядим через порог.
– Говорите.
– Оля. Выходите за меня замуж.
Час от часу не легче. Даже не знаю, как реагировать.
– Интересно, – произношу не без иронии. – Вы бы хоть мое имя запомнили, прежде чем делать предложение.
– Да, все это выглядит нелепо. Я совсем не с того хотел начать. Но поскольку я боюсь, что вы захлопнете дверь… Можно я войду? Ровно на пять минут.
Я подумала: ведь не отвяжется.
– Ну заходите. Только говорите тише – сын спит.
Теперь мы стоим друг против друга в прихожей. В той же позиции.
– Понимаете, Оля, я никогда не был женат. Так вот вышло: дожил до тридцати шести годов, влюблялся, всю жизнь мечтал о семье и не женился. А вы… Вы сказали поразительную вещь. Вы так неожиданно сказали и так не по-сегодняшнему, вы помните?
– Что плохо быть одной?
– Не только. Это любому плохо… Что семья – это как родина. Должна быть, и все, остальное – неважно.
– Интересно. Неважно даже, люблю ли я? Скажем, вас?
– Да! Потому что и родину мы заранее не выбираем. Мы просто рождаемся, и уже только после учимся и любить ее, и уважать, и исполнять свой долг. А вначале мы ее просто обретаем… Вы ведь сейчас все равно никого не любите, так чем я хуже других? Кроме того, что понимаю вас лучше, чем остальные?
Я гляжу на него: сумасшедший или не сумасшедший? Нет, глаза нормальные. Усталые, правда.
– А вы не хотите крепкого чая? Или лучше кофе?
Он понял, усмехнулся.
– Вы не думайте, я не пьян, вернее, не настолько. Просто не каждый день приходится говорить такие слова… Но кофе я выпью, если предложите.
Что с ним делать? Ну ладно, напою его кофе, такие слова слушать тоже не каждый день приходится.
Пошла на кухню, Вениамин поплелся за мной. Сел тихонечко за стол. Пока я вожусь с кофейником, вертит головой, оглядывается по сторонам, продолжает свои речи:
– Вы понимаете, жизнь приучила меня быть осторожным с женщинами, хотя я человек очень доверчивый по натуре. Но про вас я точно знаю, что вы не лгали, и мне с вами легко, и почему-то верится, что вы меня верно поймете. Мне даже кажется, что я уже был в вашем доме, видел ваши чашки, эту скатерть – словно уже давно здесь живу.
Интересный поворот, думаю я.
– А вы бы и поселиться здесь хотели?
Он смутился, но ненадолго:
– Ну пока, если бы вы, конечно, согласились. Квартиры у меня, понимаете, сейчас нет, мы живем с мамой в коммуналке. Но я зарабатываю не так уж плохо. Я программист по профессии, подрабатываю немножко заказами. Пишу кандидатскую. Вообще, в детстве я мечтал стать писателем. Но как странно судьба располагает! И в юности сочинял, правда, никогда не печатался…
– Что же вы сочиняли? Стихи?
– Нет, прозу. Рассказы. Хотите, прочту один.
– А вы их с собой носите?
– Они короткие, как стихи, я их наизусть помню. Хотите? Кофе все равно еще не закипел.
– Ну прочтите, – смилостивилась я.
– «Человек, которому некуда спешить», – начал Вениамин. – Так называется. – Покашлял. – «Густо запорошенный морозной крупкой, под фонарями, взмахивающими снежными ресницами, пустынными улицами шел в предновогоднюю ночь человек, которому некуда было спешить. Его квартира была одинока, потому что была населена такими же одинокими людьми; его не ждали в ту ночь ни в одном из домов, потому что одинаково ждали во многих. Весь мир был его домом, и все люди были ему близкими, и не было у него той маленькой, теплой, скрытой от чужих глаз тайны, которой владеют счастливые мужья и отцы. И он вышел в ночь…»
Не помню, что он дальше читал, по-моему, дальше я не слушала. Во-первых, за кофе следила, чтобы не убежал, а во-вторых – ловила себя на том, что разглядываю своего странного гостя. И он не таким уж чудиком мне показался, и не таким уж немытым. Свитер действительно мешком, на локтях неумело заштопан, но рубашка свежая, лицо доброе – обыкновенный неустроенный мужчина. Таких женщины не жалуют, а они, говорят, как раз и бывают самыми преданными мужьями… А кофе я в результате проглядела: брызнул на плиту, зашипел – Вениамин вздрогнул и замолчал.
– Готов ваш кофе, – сказала я.
– Да. Спасибо… – Он медленно, глоток за глотком, выпил всю чашку, поставил ее и печально смотрит на меня. – Так как, Оля? Давайте жить вместе?
Затянулся наш разговор, и его явно пора было заканчивать. Я засмеялась:
– Но не с сегодняшней же ночи!
Он кивнул:
– Извините. Я и так пробыл втрое больше отпущенного. Я ухожу.
– Желаю счастья, – провожаю я его в прихожую.
У двери он обернулся:
– Но если мои слова все-таки не покажутся вам полным бредом и если когда-нибудь вам станет совсем плохо – вы вспомните, как я сказал вам: Оля, давайте жить вместе! И тогда вы мне позвоните и скажите: да. Просто: да.
– Вениамин, дорогой, – этак покровительственно отвечаю я ему. – Мне было интересно вас послушать, но я люблю совсем другого человека. И он меня. И жаловаться мне совершенно не на что. Правда.
Он поглядел на меня укоризненно, покачал головой.
– Неправда. У вас глаза были бы совсем другие. А такие я каждый день в зеркале вижу. Всего хорошего, Оля.
Стою у окна, гляжу вниз, на опустевшую площадку для автомобилей, по которой идет Вениамин. Тихонько идет, неторопливо, как человек, которому и вправду некуда спешить.
Ну вечерок. Надо позвонить Лариске.
– Лариска, спишь? Проснись на минутку – не пожалеешь!
Да неужели же кто-то опять звонит?
Нет, это будильник, надежный товарищ. Половина восьмого. Утро. Солнце. Кавардак в квартире. Рабочий день начинается.
Стучу кулаком в стенку:
– Эй, зверь бурундук, подъем!
Ношусь как угорелая по квартире под Пугачеву из проигрывателя. Одеваюсь, собираюсь, мажусь, навожу красоту. Антошка у себя в комнате, тоже, по идее, должен одеваться. Заглянула к нему – сидит на кровати встрепанный, сонный, задумчиво сует ногу в колготки.
– Быстрей, быстрей напяливай!
– Если быстлей, то будет задом напелед. (Когда же он «р» научится выговаривать?)
– Ничего. Когда опаздываешь, можно и задом наперед.
– А почему ты все влемя опаздываешь?
– Потому что такая уж у тебя мать, выбирать не приходится.
Бегу в ванную, но у меня ведь не ребенок, а «что, где, когда».
– Мама, а человек плоизошел от обезьяны?
– От обезьяны.
– А как же – в Ленингладе ведь обезьянов нету!
– «Обезьянов» нету, а обезьяны – жили, очень давно, от них он и произошел. А ты – от ленивца, знаешь такое животное?
– Не-ет…
– Ну вот, придешь в сад и спросишь, а поэтому одевайся быстрее.
«…держи меня, соломинка, держи. Когда вокруг шторма в двенадцать баллов»… – это Пугачева из проигрывателя.
А это уже Лариска. В дверь звонит. Открываю – не Лариска, а ее Сережка.
– А где…
– Ч-хи!
– …мама?
– Мама в лифте стоит, чтобы не уехал.
– Здесь я, здесь! Быстрее!
Наконец выволакиваю Антошку, и мы – в лифте, где, чтобы не уехал, стоит Лариска.
– Привет.
– Привет. На машине поедем – Коле с автобазы по пути.
– Ул-ла! Ч-хи!..
– Ну, не надумала Витамину звонить?
– Ага, он не дурак. Позвоните, а телефона не оставил.
– Кстати, мой бывший звонил, им пальто дутые финские завезли.
– А какого цвета?
– Не знаю. Дутые!
Остановка. Надо сбегать за Валюшкой. Слава богу, собрана, запирает дверь. Почему-то на три замка, сокровища, видите ли, у нее.
– А Лариска где?
– В лифте стоит, чтобы не уехал. Ну что, поссорились?
Валюшка глядит, сияющая, счастливая:
– Что ты! Вернулся, прощения просил. Прямо какой-то сумасшедший… – И в лифте с гордостью отворачивает свитер на шее со свидетельствами пылкой любви.
– Ох, дура ты, дурочка у нас, Валюшка, а еще воспитатель. Как мы только тебе детей доверяем! Тебе пальто финское нужно?
– Какого цвета?
– Дутое.
– Мне Сашка из Чехословакии привезет.
Спускаемся, выходим дружной семьей из подъезда. Впереди – мы с Лариской, сзади – Антошка, Сережка и Валюшка, взявшись за руки. Перед подъездом – целый автобус, на боку написано: «Изыскательская КХ-2». Внутри – приборы, но места хватает.
– Дай тебе бог здоровья, Колечка, радость моя, за мной не пропадет, – умасливает Лариска мрачного водителя.
– В детский сад, что ли, вначале?
– Как всегда, золотко, как всегда!
Поехали. С песней. У нас есть любимая, дорожная, ее хором хорошо петь:
– «А ты такой холо-о-дный, как айсберг в океане… И все твои печали под темною водо-о-ой…»
Начинается мало чем от других отличимый теплый день осени тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года.
