Владимир Сорокин
Моноклон (сборник)
Тимка
Продавщицы Мокшева, Голубко и Абдуллоева без стука вошли в кабинет Сотниковой. Екатерина Станиславовна, надев стильные узкие очки в тончайшей золотой оправе, перелистывала бухгалтерский отчет за третий квартал для налоговой.
– Да… – не глядя на них, произнесла она, быстро просматривая подшитые листы.
Продавщицы молча, со скучающе-напряженными лицами встали посередине кабинета.
– Да? – она подняла глаза, увидела вошедших, сняла очки, потерла переносицу загорелой рукой с огромными накладными ногтями молочного цвета и двумя золотыми кольцами, вместе составляющими венецианскую маску.
Продавщицы молчали.
– Так, – она поморгала, повела затекшей шеей. – Где Нина Карловна?
– Идет из фасовки, – буркнула Голубко.
Сотникова вытянула из плоской пачки «Слим» тонкую сигарету, закурила:
– Значит, человеческого языка не понимаем?
Продавщицы молча смотрели на нее.
– И работать профессионально не желаем?
– Мы хотим работать, – ответила за всех коренастая, со сросшимися черными бровями Абдуллоева.
В кабинет стремительно вошла маленькая, круглая Нина Карловна:
– Что случилось, Катерин Станиславна?
– Случилось, опять случилось, – закивала головой Сотникова, выпуская дым сквозь пухлые губы. – Стоят и трут, стоят и трут. Опять!
– Девочки, – Нина Карловна укоризненно повернулась к продавщицам.
– Мы обсуждали кондишен, – сказала Мокшева.
– Что? – скривила губы Сотникова.
– У нас холодновато в отделе.
– Пятнадцать градусов, как положено, – тряхнула клипсами Нина Карловна. – У вас же кофты под халатами, вы чего?
– Конди-и-шен! – Сотникова откинулась в кресле, закачалась. – Врет и не краснеет.
– Мы правда обсуждали кондишен, – Голубко смотрела исподлобья.
– А чего ж вы ржали, как кобылы, а? – повысила голос Сотникова. – От холода?
– У вас у каждой свой фронт: колбаса, мясо, полуфабрикаты, – зачастила Нина Карловна. – Каждая стоит на своем, каждая отвечает за свое место, каждая следит, каждая смотрит покупателям в глаза, улыбается, предлагает…
– Стоят и трут, стоят и трут! – взмахнула рукой Сотникова. – Как неделю назад терли, так и сейчас. Вы что, на митинге? Оппозиция?
– Мы не оппозиция, – ответила с улыбкой Голубко. – Больше не повторится, Катерина Станиславовна.
– У нас не Черкизон, красавицы, – стремительно стряхнула пепел Сотникова. – Мы и так покупателей теряем, время слож-ней-ше-е. А вы мне – нож в спину. На, Екатерина Станиславовна, получай нож в спину!
– Бонуса лишитесь, – качала круглой головой Нина Карловна. – Лишитесь бонуса.
– Конечно! – качалась в кресле Сотникова. – Новогодний бонус получат далеко не все. И это не только из-за кризиса. Не только.
– Будем стараться, не будем разговаривать, – улыбалась Голубко.
– Молча будем работать, – закивала Абдуллоева.
– Девочки, делайте выводы, – посоветовала Нина Карловна.
– И это в последний раз! – подняла палец с молочным ногтем Сотникова.
– Обещаем, – кивнула Голубко.
– И я вам обещаю. Идите! – мотнула головой Сотникова.
Продавщицы вышли.
– И ты иди, – Сотникова недовольно подтянула к себе отчет. – Распустились, дальше некуда!
Нина Карловна вышла.
Заглянула секретарша Зоя:
– Катерин Станиславна, по мерчендайзингу.
– Все собрались? – Сотникова не подняла головы.
– Да.
– Щас я выйду.
Зоя закрыла дверь.
Сотникова отодвинула отчет, встала, зевнула, потянулась. Подняв вверх руки, вышла из-за стола на середину кабинета. Расставила длинные крепкие ноги на ширину плеч, положила руки на затылок. Стала делать круговые движения влево и вправо, резко выдыхая. На ней были светло-серые, в тонкую белую полоску расклешенные брюки с широким ремнем и белая блузка с вышитыми серебристыми лилиями.
Зазвонил мобильный. Она подошла к столу, взяла, глянула на номер, опустила руку с мобильником вниз, задумчиво облизнула губы. Выдохнула. Быстро приложила мобильник к уху:
– Слушаю.
– Здравствуй, – раздался женский голос.
– Здравствуйте, Ольга Олеговна.
– Я к тебе еду.
– Куда?
– Туда. Ты что, не на работе?
– Я на месте… но…
– Что – но? Я уже на проспекте.
– Но здесь, ну, у меня… не очень…
– Очень. Подъезжаю, встреть.
Разговор прервался.
– Блядь… – Сотникова бросила мобильный на стол, оперлась о столешню руками, сильно тряхнула головой.
Ее короткие, густые, гладкие волосы, крашенные в цвет спелой ржи, взметнулись волной и опали.
– Ну что за блядь… – вздохнула она, схватила мобильник и пошла из кабинета, громко цокая высокими каблуками.
– Зой, ко мне никого в течение часа. Никого! – бросила на ходу, минуя секретаршу.
– Понял, – кивнула Зоя.
Сотникова прошла по коридору, вышла в зал. Здесь толпились, ожидая ее, все двенадцать мерчендайзеров в синих халатах со своими блокнотами.
– Отбой до пяти! – громко объявила она, проходя сквозь них.
Двинулась по залу, огибая стеллажи и посетителей, негодующе качая головой:
– Блядь… ну блядь… ну, что ж за блядь, господи…
По ходу заметила на полу упаковку пастилы, подняла, бросила в большую, стоящую на полу сетку с игрушечными мягкими поросятами. Прошла сквозь свободную кассу.
– Здрасьте, – сказала полная молодая кассирша.
Сотникова пересекла вестибюль с банкоматами, камерой хранения и киоском оптики, прозрачные двери разошлись, она шагнула на брусчатку, встала. На улице было по-прежнему слишком тепло, слишком солнечно и слишком сухо, несмотря на сентябрь. Молодые каштаны и липы и не думали желтеть. На пыльном газоне дремали три бездомные собаки.
Быстрым шагом Сотникова прогулялась от входа в гипермаркет до клумб и обратно, повернулась и увидела подъезжающую черную «Волгу». Молочным ногтем показала свободное место на стоянке. «Волга» свернула, запарковалась. Из машины вышла миниатюрная Малавец в форме советника юстиции второй степени, двинулась ко входу.
– Дерьмовочка подъехала… – пробормотала Сотникова, злобно щурясь на Малавец.
Та шла своей походкой: быстрой, целеустремленно-деловой и слегка комической, словно игрушечной.
– Здравствуйте, Ольга Олеговна, – произнесла Сотникова, когда та приблизилась.
– Здравствуй, Катя, – не взглянув на нее, Малавец обвела площадь возле входа своими серо-голубыми, беспокойными, слегка выпученными глазами.
Ее худощавое, остроносое лицо было, как и всегда, бледновато-желтым, сосредоточенно-озабоченным. Беспокойные глаза непрерывно всматривались во все. Она была лет на девять постарше Сотниковой. – Ольга Олеговна, – выдохнула Сотникова, – дело в том, что у меня сегодня много людей, реально много, а поэтому…
– А поэтому ты их всех сегодня уволишь, – произнесла Малавец, облизнув сухие, перламутрово-розово напомаженные губы и оглядывая мужчину с лабрадором на поводке.
– Поймите, здесь нереально, я уже не могу здесь…
– Реально. Пошли.
Малавец решительно направила свое маленькое, худощавое тело в форме к входу. Ее ноги были достаточно стройны, но руки коротковаты. На согнутой левой руке висела дамская сумка, казавшаяся слишком большой для Малавец.
Сотникова последовала за ней.
– Ольга Олеговна, ну давайте завтра у меня…
– Завтра суд. И послезавтра. И послепослезавтра, – произнесла Малавец.
– Вечером давайте.
– Вечером я отдыхаю. Пошли, времени нет.
Малавец прошла в турникет, свернула в отдел фруктов, на ходу выхватила изо льда бутылку со свежевыжатым ананасовым соком, открыла, отпила, остановилась, вращая глазами:
– Куда… я забыла…
– Идите за мной, – недовольно буркнула Сотникова, громко цокая каблуками.
Малавец последовала за ней. Сотникова пересекла зал, вошла в коридор, свернула к своему кабинету. У нее зазвонил мобильный, она глянула, отключила его, распахнула дверь.
– Катерин Станиславна, звонил Лапшин, – доложила Зоя, пригубливая кофе.
– Зой, ко мне никого в течение часа. Никого!
– Понял, – буркнула Зоя.
В секретарскую вошла Малавец с соком в руке.
– Здрасьте, – кивнула ей Зоя, покосившись на форму. – А Лапшину что сказать?
– Через час.
Сотникова толкнула дверь в кабинет, пропуская Малавец. Та вошла. Сотникова закрыла и заперла за ней дверь, присела на край стола для заседаний, скрестив руки на груди и недовольно глядя в стену с благодарностью от Московской патриархии. Малавец села за стол Сотниковой, отодвинула отчет, поставила на стол сок и сумку. Открыла сумку, достала старую серебряную пудреницу, раскрыла. Из сумки вынула костяную трубочку, всунула конец в ноздрю, склонилась над пудреницей, сильно втянула в одну ноздрю, потом в другую. Замерла, глубоко выдохнула. Взяла бутылку с соком, отпила. Потом отключила свой мобильный:
– Давай.
Сотникова вздохнула:
– Ну, я приехала, как и договаривались, в девятом часу.
– Так, ты, во-первых, сядь поближе, вот сюда, – Малавец указала на стул.
Сотникова пересела, положив ногу на ногу.
– И сядь нормально, – пошарила по ней глазами Малавец. – Ты сидишь с каким-то вызовом.
– Нет никакого вызова, – Сотникова сняла правую ногу с левой, провела ногтями по коленям.
– Вот так естественней, – откинулась в кресле Малавец.
– Приехала, позвонила. Он открыл, я захожу, говорю: «Я ваша новая кухарка, от вашей бывшей жены. Меня зовут Виктория». Он говорит: «Ах, как вы вовремя. Я очень голоден, купил карасей, а жарить не умею». Вот. Я говорю: «Не волнуйтесь, я все сделаю». Он говорит: «Прекрасно! Тогда я сейчас пойду ванну приму. А вы располагайтесь и начинайте». Вот. Сам пошел в ванную, я прошла на кухню, там на столе уже лежал белый передничек, я его надела, рыба лежала в раковине. Взяла нож и стала чистить карасей. И тут он вошел на кухню неслышно, быстро сзади подошел и за зад меня взял, а я…
– Стоп! – хлопнула в сухопарые ладоши Малавец. – Стоп.
Сотникова вздохнула, поскребла ногтями свои колени.
– Ты что мне рассказываешь? – спросила Малавец.
– Ну… историю…
– Какую?
– Ну, то, что было у нас с ним.
– Ты рассказываешь страстную историю. Страст-ну-ю. И тай-ну-ю. Я к тебе приехала, отложив две важнейшие встречи только для того, чтобы ты рассказала мне страстную, тайную историю. Которую никто еще не знает. И никто, кроме нас с тобой, не узнает. А поэтому, если ты лишишь меня оча-ро-ва-тельных подробностей, я завтра же плюну на твое дело и передам его кому следует. И тогда ты узнаешь, как Бог свят и суд строг. Поняла?
– Я все поняла, хорошо, – вздохнула Сотникова.
– Рассказывай спокойно, не торопясь. И с исчерпывающими подробностями. Ясно?
– Ясно.
– Прошу, – Малавец сунула руку себе под юбку, сжала колени.
– Он вышел из ванны, я услышала, хоть он и шел босиком.
– Как ты была одета?
– На мне была юбка совсем коротенькая, колготок не было и трусиков тоже не было. Как договорились.
– Как договорились, – кивнула Малавец. – Продолжай.
– И майка. Лифчика не было. И этот белый передничек. Он взял меня за зад, обеими руками, стал трогать попу. Сначала через юбку, а потом забрался под юбку. И говорил: «Продолжайте, продолжайте». Я не оборачивалась, продолжала чистить карасей. Потом он опустился на колени, раздвинул мне ягодицы и стал лизать мне анус.
– Не анус, а попочку, сладкую попочку.
– Да, сладкую попочку.
– Он залез в нее язычком своим?
– Да.
– Глубоко? – дернула головой Малавец.
– Сначала не глубоко, а потом глубоко.
– А ты что? – Малавец сводила и разводила колени.
– Мне было очень приятно.
– Сладко тебе было?
– Сладко.
– Сладенько он язычком своим… да? Туда, сюда… сладенько? В попочке у Катеньки? Туда-сюда. Язычком забрался, да?
– Забрался в попочку мою языком, – кивала Сотникова.
– А Катенька что делала в этот момент?
– Чистила карасей.
– Чистила карасиков маленьких, хороших, а он, хулиган, Катеньке в попочку языком забрался, в сладенькую попочку?
– Забрался языком, – кивала Сотникова, разглядывая свои ногти. – А потом…
– Погоди! – прикрикнула Малавец, тяжело выдохнула. – Он что… он сам… сам он стонал?
– Стонал.
– Сладко стонал, да?
– Сладко.
– Стонал тебе в попочку… а сам в ней язычком, язычком… да? да? да? да-а-а-а-а-а!
Малавец беспомощно вскрикнула и мелко затрясла головой, задвигала рукой под юбкой. Потом схватила отчет и с силой швырнула в Сотникову:
– Сука!
Сотникова испуганно отшатнулась, вскочила, отбежала к двери.
Тряся головой, Малавец закрыла глаза, облегченно, со стоном вскрикнула:
– А-а-а-а!
И тут же простерла свободную руку к Сотниковой.
– Прости, прости.
Сотникова нерешительно стояла у двери.
– Прости… – выдохнула и облегченно задышала Малавец. – Это так… это ничего… это нервы… присядь. Присядь. Присядь!
Сотникова подняла отчет, положила на стол для совещаний. Села на свой стул.
Малавец открыла пудреницу, втянула в правую ноздрю. Отпила сока. Пошмыгала носом.
Помолчали: Сотникова смотрела в стену, Малавец вздыхала и трогала свои щеки, на которых проступили два розовых пятна.
– Кать, ты пойми меня, пожалуйста, – заговорила Малавец. – Я хочу, чтобы ты меня правильно поняла.
– Я хочу курить, – буркнула Сотникова.
– Кури, конечно, кури.
Сотникова взяла со стола сигареты, зажигалку, закурила, положила ногу на ногу.
– Понимаешь, у каждого человека есть свое святое. Не в смысле веры, Бога, чудес. А просто – свое, родное святое. Которое всегда с тобой. И каждый должен уважать святое чужого человека, если хочет называться человеком. Я готова уважать твое святое. Всегда. Я никогда не растопчу его, никогда не осмею. Потому что я в первую очередь уважаю себя как личность, как мыслящий тростник. И уважаю свое святое. И твое. Я всегда пойму тебя. Как поняла с этим процессом. А у меня были все основания не понять ни тебя, ни Самойлова, ни Василенко. Но я поняла и тебя, и Самойлова, и даже мудака Василенко. И теперь вы живете нормальной человеческой жизнью, вам пока ничего не угрожает.
– Пока, – выпустила дым Сотникова.
– Пока, – кивнула Малавец, откидываясь в кресле. – Конечно, пока! Мы все живем – пока. Не пока бывает только у мертвецов. Или у ангелов. У них вместо «пока» – вечность. Ewichkeit. А у нас – dolce vita. Этим мы от них и отличаемся.
Помолчали.
– У меня очень сложный день сегодня, – Сотникова со вздохом выпустила дым.
– У меня тоже.
– Ко мне едут важные люди.
– А у меня в приемной сидят два депутата Государственной Думы. Сидят и пьют кофе. И ждут меня. Сядь нормально.
Сотникова с неудовольствием опустила ногу.
– И не кури столько. Ты молодая, красивая женщина. Зачем ты куришь? Курят от разлада с собой.
– Хочу и курю.
– Ты же дым вдыхаешь! Задумайся один раз: вдыхаешь дым. Это же бред полный – дышать дымом, получая от этого удовольствия.
– А кокаин вдыхать – не бред?
Лицо Малавец стало строгим:
– Это самый экологически чистый наркотик. Знаешь, сколько суток водка держится в организме? Двенадцать. А кокаин – всего трое суток. И никакой ломки.
– А зависимость? – Сотникова загасила окурок.
– А где ты видишь эту зависимость? – узкие, подбритые брови Малавец изогнулись. – Где?
Сотникова молча курила, отведя глаза.
Малавец махнула рукой:
– Никакой зависимости, рыбка. Но я тебе не предлагаю.
– Я и не прошу.
Малавец закрыла пудреницу:
– Что он дальше делал с тобой?
– Дальше… ну, он обнял меня за ноги сзади. Прижался. Я поняла, что он голый. И почувствовала его член.
– Не член! – хлопнула по столу Малавец. – А божественный фаллос!
– Божественный фаллос.
– Как ты его почувствовала?
– Ну… – глаза Сотниковой шарили по кабинету.
– Можно без «ну»?
– Он когда прижался сзади, он же стоял на коленях…
– Так, – Малавец сунула руку себе под юбку.
– И его чле… божественный фаллос у меня оказался здесь… между коленями.
– И что?
– И он стал тереться между ними, а я его ими сжала.
– Сильно сжала?
– Достаточно.
– А он что в это время делал?
– Фаллос?
– Он сам!
– Он по-прежнему внедрялся языком в мою попку.
– О-о-о… хорошее слово… – нервно улыбнулась Малавец, двигая рукой под юбкой. – Внедрялся… именно внедрялся. Точное слово! Внед-рял-ся! И тебе было хорошо?
– Да, мне было хорошо. У него язык такой… настойчивый.
– А фаллос?
– Фаллос горячий.
– И крепкий?
– Крепкий. Твердый.
– Твердый и большой. Ведь, правда, у него большой? Ты это сразу почувствовала?
– Да, – Сотникова обхватила руками свои бедра, вздохнула, распрямляясь, выпятив грудь. – Он у меня между колен прошел и высунулся.
– Знаешь, какой он длины?
– Нет.
– Угадай, – нервно улыбалась, покачивая головой, Малавец.
Пятна на ее щеках проступили сильнее.
– Двадцать?
– Двадцать четыре сантиметра. Вот каков божественный фаллос моего бывшего мужа. А головка его фаллоса – как большой абрикос. Только малинового цвета. Ты видела его головку?
– Да, я поглядывала вниз, хоть и продолжала чистить рыбу.
– Ты… так краешком глаза, да? Свой глазок-смотрок, да? Краешком… краешком увидела, как он это, да?
– Угу.
– Как он высунулся… упругий, да? Туда-сюда, да? Туда-сюда… через ножки твои белые, да?
– Да.
– А сам он… что… сам что? Сам что он?
– Он мычал.
– В попку мычал?
– В попку мычал.
– И язычком в нее, да? Да? Язычком в попочку, а фаллосом своим мужественным… между ножек белых, ножек гладких, да? Ты ножки свои эпилируешь или бреешь?
– Просто брею.
– Сама?
– Да.
– Молодец. Сама! Ты побрила их специально, накануне, да?
– Да.
– Побрила, тайно побрила, гладила ножки свои, готовила, чтобы ему было слаще, нежнее для фаллоса, да?
– Да.
– Чтобы скользил он… скользил по нежному, через нежное… через ножки Катенькины… так вот… скользил, скользил, сколь-зил, сколь-зил, сколь-зил… а-а-а-а-а!!
Малавец оцепенела, открыв рот и закатив глаза. Вскрик ее перерос в хрип. Сотникова угрюмо смотрела на нее, сложив руки на груди.
– Ой, не могу… – Малавец уронила голову на стол, затихла, слабо всхлипывая.
Сотникова закурила.
– Ой… кошмар… кошмарик… – дышала Малавец, поднимая и опуская узкие худые плечи.
Отдышавшись, она понюхала из пудреницы. Отпила сока из бутылки. Откинулась в кресле:
– Кать, ты волком-то на меня не смотри. Не надо.
Сотникова отвернулась.
– Мы с тобой договорились: три ходки. Две уже прошли. Сходишь к нему, когда он из отпуска вернется, в последний раз, и дело с концом.
– Лучше бы деньгами, – Сотникова встала, достала из холодильника бутылку минеральной воды, налила себе в стакан.
– Денег мне от тебя не нужно. Я уже озвучила тебе: взяток не беру.
– Напрасно.
– Ты не хами мне, Кать. Я все-таки тебя постарше. Я, Катенька, видала такое, что тебе и не снилось.
– А может, все-таки деньгами? – Сотникова подошла к Малавец, присела на край стола со стаканом в руке.
– Не все в жизни измеряется деньгами, – Малавец положила свою небольшую руку Сотниковой на колено.
– А может? – Сотникова зло смотрела на Малавец.
– Кать, мы договорились.
– А может?
– Кать… – Малавец решительно вздохнула, сцепила пальцы замком.
– А может? – голос Сотниковой дрогнул.
– Катя! – Малавец хлопнула ладонью по столу.
– А может?! – вскрикнула Сотникова, отбросив стакан и красивые, полные губы ее затряслись.
Не разбившись, стакан покатился по полу.
Малавец встала, обняла ее за плечи:
– Катя. Давай по-хорошему.
Сотникова отвернулась. Малавец вздохнула, подпрыгнула и села рядом с ней на стол:
– Я тебе сейчас расскажу одну историю. И ты все поймешь. Вот двое. Он и она. Встретились. Полюбили друг друга. Быстро выяснилось, что они не просто любят друг друга, а жить без друг друга не могут. Совпадают, как две половинки прекрасной раковины. А внутри – жемчуг. Большая жемчужина любви. И она сияет в темноте. Они счастливы. Счастливы и душевно и физиологически. От акта любви получают колоссальное наслаждение. И у него, и у ней были истории раньше. Были партнеры, были партнерши. Но все померкли по сравнению с реальностью, так сказать. Все прошлое померкло. То есть их близость, это было что-то… Искры сыпались, сердце останавливалось. Иногда она даже теряла сознание. А он, когда кончал, плакал, как ребенок. Так это было сильно. И они были так счастливы, так счастливы, что… просто словами это и выразить невозможно. Как говорится: счастливы вместе. И счастливы не-ре-аль-но! Вот. А потом она забеременела. Они очень хотели ребенка. И он родился – мальчик, здоровый, жизнерадостный. Плод их любви. Она кормила его своей грудью, молока было много. И муж, чтобы не было мастита, помогал ей, сцеживал у нее молоко. Потом он стал просто отсасывать у нее молоко, просто пить его. Ему очень понравился вкус ее молока, ему все в ней нравилось, он боготворил ее, как и она его. Она кормила своей грудью двух своих любимых мужчин – сына и мужа. И была счастлива. И это продолжалось целый год. А потом она перестала кормить сына. Но муж продолжал пить ее молоко. Он очень любил одну позу во время их соития: он сидит на стуле, она сидит на нем лицом к нему. И во время акта он сосал ее груди. А они отдавали ему молоко. И оно не кончалось, оно лилось ему в рот, лилось сладким потоком, потоком любви и благодарности этому человеку, благодарности за то, что он есть, что она его встретила, что они вместе. И это продолжалось. Десять лет. Невероятно, да? Никто и не поверит в такое! Десять лет она поила своим молоком любимого человека. Поила по ночам. Вот… А потом она стала чувствовать смертельную слабость. У нее было много работы, она делала свою карьеру, серьезную. У нее начались головокружения, она похудела. Она обратилась к врачу, рассказала об их сладкой тайне. Врач сказал, что это разрушительно для ее здоровья. И она перестала кормить мужа своим молоком. Он конечно же понял ситуацию, он сам и предложил это, естественно, он же хотел ей добра, он думал об их счастье, о будущем. Они хотели еще детей. Ее карьера состоялась, да и он прилично зарабатывал. После того как она перестала поить его молоком, она поправилась, головокружения прошли. Она забеременела, но девочка родилась мертвой. А через год он ушел от нее к другой женщине. К другой женщине… – Малавец погладила плечо Сотниковой, помолчала.
– Она тяжело перенесла его уход. Очень. Можно сказать – и не перенесла. Совсем. Не смирилась с его потерей. Старалась забыться в работе. Там она достигла приличных результатов, стала личностью. У нее появился мужчина. Но она не испытывала с ним и десятой доли того, что со своим бывшим мужем. Попросту – не кончала. Потом появился еще один. То же самое. Ее муж был необычный сексуальный партнер, очень необычный. Нет, он не был извращенцем, он делал все вполне обычно, но… у него был… как сказать… особый, неповторимый огонь, завод, которого не было ни у кого. Он мог просто положить ей руку на спину, и она сразу сходила с ума от желания. И потом, он действительно очень любил секс. Любил по-настоящему. Даже не любил, а обожал. Обожал. В этом было что-то маниакальное. А она обожала его. Да… В общем, она порвала с этими двумя. И стала жить одна, с сыном. Причем с мужем они остались друзьями. Она слишком любила его, чтобы навсегда порвать. И она растила его сына. Плод их любви. Они перезванивались каждую неделю. И однажды он пожаловался, что у него нет кухарки. И она помогла, послала к нему свою уборщицу, которая и готовила прилично. Та вернулась и рассказала, что он неожиданно овладел ею, когда та чистила рыбу. И когда кухарка это рассказывала, мне стало так хорошо, что…
Малавец замолчала. Серо-голубые, выпученные глаза ее наполнились слезами.
Сотникова слезла со стола, взяла сигарету, закурила.
Малавец сидела на столе, положив на форменную юбку свои маленькие руки.
– Почему вы мне сразу не рассказали? – спросила Сотникова, стоя к ней спиной.
– Не задавай глупых вопросов.
Малавец смахнула слезы, шмыгнула носом, не слезая со стола, вытащила из сумочки пачку бумажных носовых платков, высморкалась. Взяла пудреницу, глянула на себя в зеркальце, опустила в пудреницу трубочку, понюхала.
Сотникова задумчиво подошла к сейфу, клюнула его пару раз ногтем, резко повернулась на каблуках:
– Когда третья ходка?
– Ну… – шмыгая носом, Малавец сделала неопределенный жест рукой. – Можно на той неделе.
– Не позже. Мы потом уедем на Родос.
– Хорошо. Он пока в Москве.
– Не позже, – повторила Сотникова.
– Я договорюсь с ним на следующий уик-энд. Третья ходка.
– Третья ходка, – по-деловому кивнула Сотникова.
– И дело твое и Самойлова, оба дела будут закрыты. Это говорю тебе я, Ольга Малавец. И все у вас будет зашибитлз, как говорит мой сынок. Поэтому гаси свою сигарету, садись сюда.
Сотникова потушила сигарету, села на стол.
– Поближе.
Она придвинулась к Сотниковой. Та взяла ее за руку, свою другую руку сунула себе под юбку:
– Что он делал потом?
Сотникова облизнула губы, вспоминая:
– Потом… Потом он встал с колен, немного вставил мне член… то есть фаллос во влагалище и как бы замер. И перестал дышать. Я сперва подумала, что с ним что-то произошло. И он так стоял, обняв меня. И я тоже перестала… я перестала.
– Что?
– Рыбу чистить.
– И вы так замерли, да? – Малавец стала теребить у себя под юбкой.
– Да. Он стоял как статуя. И держал меня руками. И я тоже стояла.
– А фаллос его божественный?
– Слегка в меня вошел.
– В пипочку твою… да?
– Да.
– В пипу, да?
– Да.
– Разлизал он тебе попу… разлизал настойчивым языком своим… языком настоящего мужчины… а вошел в пипу?
– Да. А потом вдруг…
– Погоди! – сжала ее плечо Малавец. – Погоди, погоди, погоди…
Сотникова замолчала.
Малавец прикрыла глаза, теребя себя под юбкой медленней, покусывая свою узкую нижнюю губу:
– Не надо торопиться… все спокойно… все хорошо…
Сотникова тупо смотрела перед собой.
– И что было потом? – быстро спросила Малавец.
– Потом он резко вошел в меня.
– Куда вошел?
– Во влагалище.
– Чем вошел?
– Фаллосом.
– Горячим?
– Да.
– Решительно?
– Да.
– Страстно?
– Да.
– Глубоко?
– Да.
– Что он сказал тебе?
– Он меня обнял всю и прошептал мне в ухо: «Я забил в тебя, киса!»
– В ушко твое прошептал?
– Да, в самое ухо.
– Горячо прошептал?
– Да.
– И что потом? – всхлипнула Малавец.
– А потом он стал двигаться во мне.
– Двигаться?
– Двигаться.
– Двигаться?
– Двигаться.
– И двигаться?
– Двигаться.
– А потом, а потом?
– А потом он стал кончать в меня.
– Кончать?! Стал?!
– Кончать. И стонал.
– Стонал?!
– Стонал и повторял: «Я забил в тебя, киса».
– Я забил в тебя?! – вскрикнула со всхлипом Малавец.
– Забил.
– Забил?!
– Забил.
– За-бииииииииииииииииииил! – проревела Малавец, закатывая глаза.
Сотникова напряженно замерла.
Конвульсии охватили субтильное тело Малавец, из открытого рта рвалось рычание. Пальцами она вцепилась в плечо Сотниковой. Та сидела, словно окаменев, косо поглядывая на дрожащие ноги Малавец.
Наконец, Малавец перестала дергаться, отпустила плечо Сотниковой, прижала ладони к разгоряченному лицу:
– Все… все… все…
Сотникова со вздохом облегчения слезла со стола, взяла сигарету и закурила, прохаживаясь по кабинету.
– Все… – Малавец посидела на столе, пошевелила ногами в строгих черных туфлях, медленно спустилась со стола, сделала несколько шагов, остановилась.
На ее щеках багровели два пятна. Статная Сотникова прохаживалась, куря, не обращая на Малавец внимания. Та взяла со стола свою пудреницу, подержала в руках, резко закрыла:
– Не буду. Дай-ка мне, что ли, сигаретку.
Сотникова дала, поднесла огня.
Малавец закурила. Лицо ее сразу посерьезнело.
– Вот так, Катя, – она взяла себя за локти.
– Мне пора работать, – Сотникова быстро и жадно докурила, сунула окурок в пепельницу.
– Да… – Малавец шарила прозрачными глазами по кабинету, словно видя его впервые.
Сотникова отперла дверь, заглянула в секретарскую. Зоя сидела за своим столом и блестящими металлическими щипцами правила себе ресницы. – Лапшин, два раза. Маркович и таможня, – доложила она.
Сотникова вернулась в кабинет.
– Кофейку у тебя выпью? – спросила Малавец, попыхивая сигаретой, но не затягиваясь.
– У нас машина кофейная сломалась, – соврала Сотникова. – И у меня завал работы.
– Ладно, в «Кофемании» попью, – Малавец бросила недокуренную сигарету в пепельницу, взяла свою сумку. – Проводи уж меня.
Сотникова неохотно кивнула.
Они вышли из кабинета, двинулись по коридору.
– Спасибо, – Малавец вдруг обняла Сотникову за белую талию.
Сотникова шла целеустремленно, не реагируя.
– Я ведь Любку, уборщицу нашу бывшую, уговаривала. Не уговорила. Выгнала дуру к чертовой матери. А блядищ он не терпит…
Впереди, в зале гипермаркета раздались истошные женские крики.
– Чего это? – пробормотала Малавец.
– Не знаю… – нахмурилась Сотникова, ускоряя шаг. – Кошелек, что ли, у кого-то вытащили…
– Щас воровство карманное просто жуткое, – покачала головой Малавец, отставая. – Кризис, естественно.
Они вышли в зал.
За длинными стеклянными витринами рыбного и мясного отделов никого не было.
– Прекрасно… – пробормотала Сотникова.
За стеллажами безалкогольных напитков послышался женский вскрик, перешедший в хныканье и бормотанье. Сотникова обошла стеллаж. На полу, подплывая кровью, лежала девушка-мерчендайзер в синем халате. Ее очки и блокнот валялись рядом. На полу спиной к стеллажу сидела мелко дрожащая женщина средних лет. Рядом стояла тележка с продуктами. Содержимое тележки сосредоточенно разглядывал полноватый подполковник милиции.
– Мда… с натуральными продуктами у тебя явно прокол, – проговорил он и, заметив Сотникову, обернулся.
– Кто… – Сотникова остановилась возле трупа, схватила себя ногтями за губы.
– Убил ее? – поднял брови подполковник. – Я.
Сотникова вперилась в него. Его загорелое, холеное лицо не выражало ничего особенного. Слегка покрасневшие глаза смотрели вполне обычно. Сотникова увидела пистолет в его руке. Сзади подошла Малавец.
– О, прокуратура, – подполковник глянул на форму Малавец. – Так быстро?
– Что здесь… происходит… – пробормотала Малавец, пуча глаза на распростертое тело.
– Здесь происходит отстрел, – сообщил ей подполковник. – По принципу красоты.
Обе женщины оцепенели. Сидящая заскулила.
– Самые красивые катапультируются в лучший мир, – произнес подполковник, кивнул на сидящую. – Вот эта явно не подходит. Ползи отсюда, потребитель полуфабрикатов!
Он легонько пнул женщину ногой. Та послушно поползла прочь, поскуливая от ужаса.
– Женщина в форме, – подполковник сощурился на Малавец. – Это красиво, не спорю. Но сама по себе ты не красива.
Малавец оцепенело смотрела на него.
– А вот ты, пожалуй, подходишь, – он перевел взгляд на Сотникову. – Ты красива. По-настоящему.
Он навел на Сотникову пистолет и выстрелил. Пуля попала Сотниковой в грудь, прошла навылет, пробила четыре упаковки виноградного сока «Добрый» и впилась в пакет манной крупы. Сотникова упала навзничь.
Подполковник повернулся и скрылся за стеллажами с продуктами.
– Кать… – выдохнула Малавец.
Сотникова лежала на спине, раскинув руки и глядя в потолок. Ее полные губы слабо, еле различимо задвигались, хватая воздух. Она стала икать.
– Катя… – прошептала Малавец, схватившись за свои все еще красные щеки.
Сотникова смотрела на потолочный светильник вытянутой прямоугольной формы. Светильник сиял светом дня. Этот свет стал сиять, сиять, сиять, сиять и потянул Сотникову за собой. Она полетела за светом, понеслась, понеслась, понеслась, понеслась. И уперлась в закрытое пространство. За этим пространством, как за прозрачной стеной, стоял хомяк в человеческий рост. Шерсть его переливалась радужными сполохами, за ушами темнели два зигзага, белые усы на пухлых щеках сияли. Сотникова сразу узнала его. Это был ее хомяк Тимка, которого ей купила бабушка на Птичьем рынке, когда Кате было восемь лет. Хомяк тогда стал ее самым близким другом в семье, где ссоры между пьющей и гулящей матерью, работающей официанткой в ресторане «Якорь», и истеричным, сильно верующим в Бога отцом, младшим научным сотрудником «Мосгидропроекта», нарастали и рушились как снежные лавины. Катя любила хомяка, тискала, разговаривала с ним, дарила ему подарочки, баловала печеньем, рассказывала про школу, про подруг, про мальчишек, про учителей и задачки, брала этот теплый шерстяной комочек в ладоши и дула на него теплым воздухом. Тимка жмурился от удовольствия. Перед отцом Катя была всегда и во всем виновата, потому что училась она посредственно, мать же о ней заботилась и любила, пока была трезвой. Пьяная мать становилась чужой и непонятной, Катю она тогда или не замечала, или начинала резко тискать и целовать со слезами, словно прощаясь навсегда, что было страшновато. Когда пьяная мать после ссоры с отцом плакала, запершись в ванной, Кате было тоже не по себе. Была еще бабушка, она была хорошей и большой, всегда доброй, но она жила в Бронницах со своими козами, курами и собакой Вальком, приезжала в кунцевскую двухкомнатную квартиру родителей всегда только на день. Катя летом гостила у бабушки вместе с Тимкой. Коз и кур она тоже любила, разговаривала с ними, как и с Тимкой. Но козы и куры так не понимали Катю, как Тимка понимал ее. А разговаривать с Вальком было трудно: он все время сидел на цепи и был злой. Тимка жил на кухне в стеклянном аквариуме, устланном соломой и ватой. Он пил воду из половинки пластиковой мыльницы, ел из консервной крышки и спал, забившись в вату. Приходя из школы, когда родители были на своих работах, Катя кормила Тимку, говорила с ним, грела его своим дыханием, потом выпускала его побегать по квартире. Тимка бегал, семеня ножками и все обнюхивая. Он прожил в Катиной семье год. Однажды зимой Катя выпустила его побегать, а сама включила телевизор и стала смотреть Олимпиаду, фигурное катание. Потом она пошла в туалет, но услышав, что объявляют выступление ее любимых Линичук и Карпоносова, она кинулась из туалета, распахнув дверь так сильно, что та ударила по лыжам отца, стоящим в прихожей, лыжи повалились на пол, и Катя услышала писк Тимки. Лыжи упали на него. На руках у Кати Тимка умер всего за несколько минут: черные глазки его наполнились слезами, он беспомощно перебирал передними лапками, открыв рот. Потом затих. Положив его на стол, Катя рыдала до вечера. Первым с работы пришел отец. Он, как всегда, был устало-недовольным.
