Владимир Романович Максименко
29
Все мои последующие попытки уснуть оканчивались тотальным фиаско, во многом из-за того, что мужчина, занимающий место передо мной, разговаривал по телефону. Причем разговаривал так, будто он ведущий некого телешоу, и каждое его слово должно быть четким, громким, звучным, эхом проноситься по студии, резонируя с мыслями своих зрителей, и находить отклик в виде землесотрясающих аплодисментов. Однако ничего из этого не происходило, что, впрочем, только подзадоривало господина, делая его реплики всё эксцентричнее. Не знаю какие эмоции вызывало у прочих невольных слушателей данное выступление, но меня оно изрядно раздражало. Каждая попытка придаться эскапизму и уйти в себя сокрушалась под громогласным возмущением шоумена речами его собеседника (или собеседницы), вынуждая меня заняться единственным удовлетворяющим занятием – бранить его и всю его родословную. Я, начиная самыми изощренными, витиеватыми и филигранными оскорблениями и пожеланиями телесных и ментальных расправ, закончил максимально прямолинейными, пошлыми, грубыми и вульгарными ругательствами. Словно паук, я плёл свою собственную паутину мата, где сердцевиной являлся запрещенный законом квартет, а все их образования уходили на периферию. Забавно, ведь, в сущности, этот человек ничего мне не сделал, по крайне мере, ничего из того, за что требовались такие проклятия, всего лишь громко говорил по телефону, мешая мне спать, но именно это в тот момент являлось для меня самым страшным преступлением, сопоставимым, разве что, с геноцидом. Я не знал его имени, не знал его истории, не видел даже его лица, по сути, он был никем, ничем, что равносильно полному его отсутствию как индивида, но именно этот маленький никчемный человечек сейчас был предметом всех моих мыслей. Какая же сильная эмоция – гнев. Любовь, например, со временем затухает, но вот гнев, пожалуй, будет гореть всегда. Наконец послышалось долгожданное: «Всё! Раз я так сказал, значит так оно и будет!» – с последующим звуком сброса звонка. Я обрёл покой, а он снова стал никем и растворился в небытии.
Мы попали в пробку. Как и во время всякого бездействия, эта дорожная закупорка казалась мне бесконечной, я смотрел на часы с той же периодичностью, с которой взрываются фанфары на заставке 20th Century Fox, но с грустью обнаруживал, что стрелка на часах еле движется. Глубокое параноидальное ощущение того, что из-за нерасторопности всех тех людей, которые слишком медленно переходят зебру, и тех, кто слишком медлят во время езды, я непременно опоздаю, съедало меня. Но ещё сильнее угнетала абсолютная беспомощность; всё что я мог – ждать. И потому как уснуть я более не был в состоянии, дабы обмануть всякую тревожность и телепортироваться сразу к месту назначения, мне ничего не оставалось, как начать глазеть на своих попутчиков. Кого только не находилось на этой малюсенькой территории в почти 11 квадратов: высокая с острыми чертами лица брюнетка в меховой шубе; рядом ещё одна женщина пониже, прижимающая к себе не то сына, не то дочку; несколько эмигрантов, может, из Узбекистана, или из Азербайджана, или же из Туркменистана, а то и вовсе откуда-то ещё (установить этого я не сумел), но один был явный азиат; старый мужчина, который, если бы не был зажат со всех сторон, повалился бы наземь. И это только те, кого я заметил, едва взглянув. Чем больше я изучал, тем больше разнообразия находил. Удивительное место – только здесь могли встретиться представители стольких этносов в такой незначительной концентрации; пожалуй, если бы южно- и североамериканские, да, впрочем, и любые другие канувшие в лету цивилизации сохранились до наших дней, они бы точно очутились тут. Однако, мне удалось подметить обилие не только представителей всевозможных национальностей и рас, но и представителей определенной возрастной группы – стариков. Не очищайся морозным зимним воздухом салон, их присутствие выдал бы характерный запах – запах старости, – запах, не сводящий с ума только альфонсов-геронтофилов. Воистину, стариков было особенно много, причём это не прецедент: сколько ни езди по утрам, именно их каста всегда превалирует среди всех прочих. Раньше я часто задавался вопросом: «Куда они всё время едут?». Я мог провести целую поездку, только прокручивая в голове всевозможные варианты от похожих на правду вплоть до самых фантастических, по типу: армия стариков собирается в неизведанном месте и отражает нападение тёмных сил из другой реальности, или же они повторяют задумку бойцовского клуба и в потемках лупцуют друг друга. В сущности, я до сих пор не обрёл ответа на этот животрепещущий вопрос, но я и перестал об этом думать, включив эту загадку в тот список, который, по Канту, нам не суждено понять. Скорее всего, я узрю ответ лишь постарев. (Старики, ровно, как и дети, отличались от людей, а именно от homo sapiens: они являлись представителями нового вида, особенность коего определялась не морфологией тела, но морфологией души. Глобальная же разница между ними для нас в том, что детей мы воспринимаем как tabula rasa2, который интересен каждому, покуда на нём можно оставить свой отпечаток; старики же являются листом, на котором вовсе не осталось места, поэтому никому он уже не нужен.) Также я заметил, что представитель homo senex3 в силу своей физической немощности в большинстве случаев проигрывает в битве за очередь, и это вынуждает его надеяться на то, что кто-то уступит ему место, а если такого не происходит, то он начинает сверлить взглядом наиболее молодых седоков, копошась в их памяти, вытаскивая наружу все те установки об уважении к старшим, коими их наградили родители и общество (паттерн мышления всех стариков одинаков). Но коль уж представителей homo senex было слишком много, им приходилось тренироваться в искусстве «взывания к совести», ведь мест на всех не хватит, из-за чего я порой наблюдал поистине мастерские выкуривания людей с сидений. На меня же подобное не работало, напротив, у меня вызывала омерзение всякая наглость с их стороны; – поток чистого неконтролируемого эгоизма, стоящего над сознанием, – вот, как я охарактеризовал бы их поведение. Ведь даже без прямого посягательства на чужой комфорт глубоко в душе они надеются, что люди добровольно от него откажутся в их пользу.
