Владимир Пеняков
Частная армия Попски
Чепмэн появился ночью, здорово взвинченный: он слишком активно действовал на линии Шегран – Слонта, до итальянцев стали доходить слухи, и они занервничали. В частности, их командование заподозрило человека по имени Селим из племени барази, нашего ключевого связного в регионе, в помощи британцам и уже несколько раз его допросило. Селим лично появился следующим вечером и подтвердил наши опасения. Его еще раз таскали на допрос в тот же день утром, поэтому наша встреча была крайне опасным шагом. Я немедленно решил, что компрометировать Селима дальше будет нечестно и нужно заново выстроить разведывательную работу.
Саад Али одобрил мое решение, тем более что он в принципе не доверял барази. Полон предрассудков, он заявил: «Все барази – предатели, надо идти к обейдат», самому многочисленному и могущественному племени в Джебеле, чья территория простиралась от Ламлуды на восток за Тобрук. С первым лучом солнца Саад пешком отправился на поиск транспорта, оставив нас с Хамидом и запасами среди валунов Шеграна. Шевалье, которые прибыл помочь в планировании диверсионного рейда, придерживаясь первоначального плана, отправился в ущелье к лагерю Чепмэна, чтобы там ждать шанса пробраться на север.
Вечером вернулся Саад с тремя дряхлыми и нищими арабами, которые привели лошадь, двух верблюдов и осла. Их стремление получить хоть что-то за своих чахлых животных было так велико, что они совершенно не обратили внимания на мою принадлежность к армии противника. Саад считал, что дольше оставаться на одном месте категорически нельзя, он подгонял нас и ругался, пока мы не навьючили наши скромные запасы на изможденный караван и не двинулись в ночь. Я ехал верхом на лошади, в мучительном для позвоночника арабском седле, Саад Али подпрыгивал на ослике поверх гигантского тюка с поклажей, остальные шли пешком.
За Сиди-Мусой мы выехали к могиле какого-то шейха и вскоре продолжили карабкаться по склонам Рас-Джильяз, но уже под покровом леса. Рассвет застал нас у Каср-аль-Ремтеят – развалин то ли римского, то ли греческого форта, которые и дали название этой местности. Здесь на опушке Саад Али объявил привал. Это был широкий луг с редкими кустами, прочерченный логами пересохших ручьев. Я оценил хитрый выбор места стоянки: овраги были достаточно глубокими, чтобы скрыть нас и защитить от солнца, при этом никто не мог незаметно подобраться к нам со стороны леса. Мы расплатились с нашими проводниками, и они растворились в сумерках. Но лошадь мы все-таки оставили себе – несмотря на свой понурый вид, она оказалась достаточно выносливой. Нам она обошлась в пару килограмм чая и два отреза ситца – дешево, поскольку на ней было клеймо итальянской армии, так что для бедного араба это было небезопасное имущество.
Мы потягивали чай, и тут Саад Али почесался и сказал: «Я не мылся с тех пор, как мы вышли из Сивы, вся кожа зудит. Пора помыться». Захватив из рюкзака драное полотенце и кусок мыла, он скрылся за гребнем и вернулся через час, сияющий и бритый. За ним последовал Хамид. Мне самому казалось, что такая забота о гигиене как будто против правил, ведь есть что-то героическое в восьмидневной щетине. Но Саад Али настоял, чтобы Хамид, как вернется, проводил и меня до колодца.
C широкой вершины холма вниз тянулись на несколько сотен метров две низкие каменные стены, сходясь у высеченного в скале подземного резервуара, обнесенного невысоким бордюром сухой кладки. Когда зимой идут мощные ливни, стены как бы формируют огромную воронку, направляя потоки воды вниз по склону холма, в цистерну. По всему Джебелю рассыпаны тысячи таких цистерн, большинство из которых относятся еще к римскому периоду, а некоторые из них размером сопоставимы с крупным жилым домом. Это единственный источник воды в этих горах, поскольку настоящих колодцев здесь нет, а все ручьи и речки, не считая вади Дерна, полноводны только весной, а к лету пересыхают. Местные жители полностью зависят от цистерн, воду оттуда они пьют сами и поят свой скот. Правда, при не склонных к трудолюбию арабах большинство римских цистерн пришло в полную негодность, только некоторые поддерживаются в рабочем состоянии.
Я стал раздеваться, и Хамид, оставив меня над квадратным зевом резервуара с кружкой и мотком веревки, отошел в сторонку и присел, повернувшись ко мне спиной, поскольку арабы скромны и стесняются наготы. Со временем я практически приучил себя к арабскому стандарту гигиены, хотя все равно, как и все мои британские соратники, считал, что чрезмерное внимание к этим процедурам портит романтику наших мальчишеских приключений.
Поскольку я совершенно предал себя в руки Саада Али, мне нечего было сказать, когда, вернувшись в лагерь, я обнаружил, что он не занят нашими военными делами, а печет хлеб. Хотя Саад был совсем не религиозен (за молитвой я его видел только в кругу единоверцев, когда ритуала избежать было невозможно), как и все добрые сенусси, он ненавидел консервы, пищу неверных, и ел их только в случаях по-настоящему исключительных. Поэтому он преисполнился такой решимости испечь хлеб. Вырыл в земле небольшую ямку, выстлал ее плоскими камнями и запалил жаркий костер из сухих веток. На гладком валуне он смешал муку с водой и солью, замесил тесто и хорошенько отбил его, по локоть в белой пыли, со счастливой дьявольской улыбкой на лице. Когда огонь прогорел почти до углей, он сгреб всю золу, очистив горячие камни, выложил на них аккуратные круглые лепешки, снова присыпал их оставшимися угольками. Тут он как будто забыл о своем хлебе, куда-то ходил, занимался другими делами и в итоге прикорнул под деревом. И вдруг вскочил, заорав Хамиду: «Хлеб готов!», и они вдвоем стали впопыхах сметать угли и золу, чтобы не пропустить критический момент, после которого хлеб бы сгорел. Получились лепешки диаметром примерно тридцать сантиметров и толщиной в пять, которые достали из очага и оставили остыть. Обугленную корочку с краев надлежало сре́зать, а сам хлеб, даже без дрожжей, получился плотным, хрустящим и вкусным. Мы закусили им с сыром, выпили чаю и стали готовиться ко сну.
На закате Саад Али отправил Хамида привести с пастбища нашу несчастную лошадь. Он решил отправить гонца найти Метваллу ибн Джибрина, который, по его мнению, должен был сейчас стоять у одного из колодцев в окрестностях Ремтеят, чтобы уговорить того приехать встретиться с нами. Хамид получил подробные инструкции – куда ехать, на что обращать внимание и что говорить. Повторив все указания вслух, он скрылся в собиравшихся сумерках.
Следующий день мы с Саадом провели то беседуя, то подремывая. Наступившим утром Хамид так и не появился, и в течение еще одного дня тоже. Поэтому мы снова спали и разговаривали. Кроме нас вокруг не было ни души, не считая примеченной нами совы, которая периодически перелетала с дерева на дерево. Несмотря на зеленые леса и обилие растительности, Джебель по большей части безжизнен. Причина – в отсутствии источников воды, животным тут нечего пить. Сова, однако, как-то справлялась, и ее мрачные крики нарушали тишину и днем, и ночью. На местном диалекте сова – бума. И Саад, который ждал возвращения Хамида со все большим нетерпением, вдруг крикнул ей: «О, Бума, как видишь, мы все еще здесь, в вади Бума, рядом с Каср-Бума (замком совы), пьем воду из Бир-Бума (колодца совы). Мы явились сюда биться с врагом, а все, что здесь нашли, это ты, Бума. На старости лет майор и я, если сохраним еще дар человеческой речи, будем сидеть, потягивая чай, и вспоминать деяния наши славные в битве при Буме». Птица несколько раз ухнула, и Саад продолжил: «О, Бума, не передразнивай бедного Саада. Он доверил ничтожному Хамиду, побившему стаканчики, единственную лошадь. Саад доверился, Хамид пропал, а лошадь, вероятно, сломала ногу. Если только сподобит нас вернуться в Египет, друзья спросят: “Скольких христиан вы сразили, о воины?”, и мы ответим: “Ни одного. Все время мы лишь сидели и слушали Буму”».
Я догадался, что было на уме у Саада. Он хотел сам пойти и привести Метваллу ибн Джибрина или еще кого-то столь же уважаемого, но опасался, что, если оставит меня сейчас, я подумаю, что он решил бежать. С другой стороны, отправиться дальше вдвоем мы тоже не могли, ведь в таком случае пришлось бы бросить наши припасы, чего совершенно не хотелось делать. И, более того, начало операции требовало особой осторожности, чтобы не скомпрометировать кого-либо. А я слишком очевидно выглядел как британский офицер, и мой арабский был слишком плох, чтобы рисковать встречей не с теми людьми. Поэтому я сказал Сааду: «Не греши на Буму, она составит мне прекрасную компанию, и мы хорошо проведем время». Он состроил смешную мину, но сказал только: «Я вернусь через сутки».
На следующее утро, третье с момента нашего прибытия в вади Бума, Хамид так и не вернулся. Саад собрал вещмешок и ушел. Напоследок он посоветовал мне затаиться, а если меня заметят какие-то арабы, сказать, что мой верблюд сбежал и мой провожатый, хабир, отправился на его поиски. О своих намерениях лучше было не говорить ничего, кроме того, что я направляюсь на север. Если бы Саад не вернулся в течение двух дней, мне следовало как можно быстрее возвращаться на юго-запад к Шеграну.
Так я остался наедине с Бумой и, сев под склоном, принялся за «Жизнь Веллингтона» авторства Филипа Гведаллы. Следующим утром я был на том же месте, окруженный тишиной и абсолютно счастливый. Все, что от меня зависело, я сделал. Теперь оставалось только ждать, чтобы мои планы принесли плоды. А пока они не созрели, я был свободен, не беспокоился и не переживал. На войне я отдыхал только в эти периоды ожидания. И они настолько освежали, что потом, когда приходилось потрудиться, это никак на меня не давило.
Ближе к вечеру у дальней опушки я увидел движение под деревьями, из леса вылетел всадник. Гарцуя, Саад Али резко затормозил передо мной, спрыгнул с коня, кратко поздоровался и поинтересовался, как поживает Бума. «Я привел Метваллу ибн Джибрина. Он в лесу со своими друзьями. В седло, майор, скорее».
Саад, что редкость для арабов, был человек расторопный, к тому же тот еще пройдоха. Он помог мне быстрее взобраться на его кобылу, чтобы произвести достойное впечатление на его друзей. Но арабские стремена, подтянутые под короткие ноги Саада, болтались у меня прямо под коленями, так что вид получился не слишком величественный. Тем не менее Метвалла, с двумя спутниками ожидавший нас под деревьями, степенно приветствовал меня, когда я наконец слез с седла, и после формального знакомства и взаимных комплиментов попросил этим вечером разделить его гостеприимство.
Поодаль стояли лошади и три верблюда в сопровождении погонщиков Метваллы, которых Саад привел, чтобы погрузить наши запасы. Вернувшись с ними, он прервал наши любезности и, проскакав мимо, крикнул: «Обсудим все вечером. Скорее, прочь от Бумы!» Обернувшись ко мне, он низко ухнул по-совиному, в своей неподражаемой манере.
Глава II
Сельская жизнь
Наступила ночь, и мы спешились среди едва различимых скал и деревьев. Вдали лаяли собаки. Метвалла побежал в свой шатер, убедился, что все в порядке, и вернулся, приглашая нас войти. Согнувшись пополам, поскольку крыша шатра располагалась на высоте менее полутора метров, я ступил на гостевую половину дома Метваллы. Приватная часть, где обитали женщины и дети, была отгорожена хлипкой холщовой ширмой. На три остальные стороны полог шатра был скручен вверх и пропускал свежий бриз. Вся обстановка состояла из накрытых коврами деревянных кушеток и нескольких пуфов. На них мы и расположились, поджав ноги, в свете двух старомодных керосиновых ламп. По кругу пустили деревянную чашу размером с умывальную раковину, полную кислого молока. Сделав по глубокому глотку, каждый из нас передавал ее дальше, придерживая двумя руками. Кислую смесь козьего и овечьего молока здесь называют лебен, она стала питательной основой моего рациона на все время, которое я провел с арабами. Мне лебен очень нравился, хотя сами арабы считают его не едой, а скорее аперитивом, который уместно при встрече предложить путнику, изнуренному голодом и жаждой. Спустя час, когда ужин все еще готовился, появился мальчик с металлическим тазиком, на выпуклом донце которого лежал кусок мыла. С помощью ковшика на длинной ручке слуга поливал наши намыленные руки, затем предлагал полотенце. После внесли низкий круглый стол, на котором дымилось блюдо эша, и мы расселись вокруг. Эш – это ячневая каша на воде с добавлением сливочного масла. По торжественным случаям в нее иногда кладут сахар. Мы завернули наши правые рукава и, молитвенно произнеся «во имя Аллаха милостивого, милосердного», молча зачерпнули по пригоршне. Когда мы насытились, блюдо унесли на улицу, где его доели менее значительные гости и слуги. А нам подали томленого козленка на медном подносе. Наш хозяин Метвалла стал делить его руками и протянул мне лучший кусок с лопатки на теплой лепешке, похожей на хлеб, который Саад Али пек в вади Бума. Остальные гости сами брали куски мяса, последним к еде всегда приступает хозяин – он ест быстро, после того как убедится, что гости довольны. Мы жевали по-прежнему в тишине. По мясу козленка обильно текло растаявшее масло. Тогда мне еще не хватало навыка, чтобы, держа мясо на лепешке в левой руке, есть его так, чтобы не уделать мундир. Увидев эту заминку, хозяин бережно постелил мне на колени ручное полотенце и выразил сожаление, что не может накрыть стол по римскому (то есть европейскому) обычаю и у него нет соответствующих приборов. Но тут же, смеясь, добавил: «Ты пришел жить с арабами, придется научиться есть, как это делаем мы». Сложно было с этим не согласиться: вскоре я действительно вполне научился есть руками. Когда я покончил со своим куском, Метвалла предложил мне еще один, отделив его от кости, которую он держал в руках. Я съел и его, но, когда отказался от дальнейшего угощения, меня не уговаривали, ибо таков этикет сенусси. А вот в Египте хорошим тоном считается закормить гостя до смерти.
В конце трапезы Метвалла подозвал своих слуг, они убрали поднос с объедками и вновь обошли нас с тазиком и мылом. Мы умыли руки и губы, почистили зубы намыленным указательным пальцем, сполоснули рты и вновь отвалились на подушки. Подали воду, а потом и чай. Пока мы наслаждались ужином, едва ли было произнесено хоть слово, а вот теперь пришла пора поговорить.
Метвалла занимал уникальное положение среди арабов сенусси, которые помогали британцам в своей оккупированной врагом стране. Скотовод и купец, в мирное время он жил двойной жизнью: в особняке в Дерне был преуспевающим торговцем, вел дела с серьезными зарубежными партнерами в Египте и Европе. А в Джебеле, окруженный своими стадами, он жил как классический араб-кочевник. Несмотря на свое богатство, шейхом он не был и политических амбиций не имел. Какую роль он играл в долгой борьбе с итальянскими захватчиками, длившейся с 1912 по 1929 год, я так и не понял. Не думаю, что сам он воевал, – мне всегда казалось, что он был патриотически настроенным «банкиром» и финансировал нищее ополчение сенусси, впрочем, не в ущерб себе. Теперь он безусловно занял нашу сторону и, всегда оставаясь в тени, стремился осторожно оказывать помощь. В вечер нашего знакомства мне прежде всего хотелось узнать, что он думает о расстановке сил в племени обейдат, – циничное мнение человека, знающего все и всех в этой стране, который при этом остается за кулисами и в борьбе за власть внутри племени не участвует.
Всю ночь мы обменивались слухами, обсуждая шейха за шейхом, позже уделив внимание и менее значительным людям, – разговор наш плясал зигзагами. Кто человек надежный, а кто нерешительный? Кто просто тщеславен, кто по-настоящему амбициозен, а кто готов угодить любому, лишь бы платили? Для арабов, живущих в замкнутом сообществе, сплетни и интриги были самой сутью жизни. И Метвалла, и Саад Али с таким азартом вступили в эту игру, что мне оставалось только изредка задавать наводящие вопросы и слушать. Саад, который уже много лет провел на чужбине, все больше возвращался к воспоминаниям своей молодости о войнах с итальянцами. В два часа ночи они с Метваллой увлеченно вспоминали битвы давно минувших дней, и я позволил себе прикорнуть. Позже Саад разбудил меня, принес чаю, и, взбодрившись, я все же убедил своих друзей сместить фокус со славных воспоминаний на насущные планы завтрашнего дня. Теперь они наговорились и готовы были действовать.
Разбираясь в услышанном, я решил, что лучше всего будет объехать как можно больше шейхов и познакомиться с ними лично. Таким образом мое присутствие в Джебеле в качестве официального британского эмиссара должно было уверить их в неизбежности нашего успеха. Я объясню свои планы, попрошу их содействия, так что они удостоверятся, что все мы работаем вместе во имя общей цели, ясной и простой. Безусловно, существовал риск, что меня предадут в руки врага, но я сделал ставку на то, что уверенность рождает уверенность. Мое предположение заключалось в том, что соблазн сдать неназванного британского офицера после ночной встречи где-то в лесу будет велик, а вот предать гостя, которого ты сам принял в своем шатре по всем правилам гостеприимства, куда сложнее. Раздавать дары, а не молить о помощи, действовать храбро и не смущаясь – так я надеялся добиться уважения и сформировать авторитет. Так или иначе, ставки были настолько высоки, что я не мог позволить себе слишком переживать о рисках.
Мы составили список людей, которых мне необходимо было посетить, и разработали маршрут. С кочевниками это непросто, даже если прекрасно знать колодцы, между которыми они перемещаются. Но Метвалла, с его энциклопедическими познаниями о пустыне, в самом деле имел представление, хотя бы примерное, где найти всех, кого мы хотели увидеть. Расставшись на рассвете, мы с Саадом ушли на ночлег подальше в лес: пока мне не хотелось, чтобы в лагере сенусси меня заметили. Для реализации нашего плана требовался вьючный скот, и Метвалла предложил несколько животных на продажу. Хороших кобыл у него не нашлось, и пришлось выбрать двух жеребцов – наилучший, по нашему мнению, вариант из крайне ограниченного предложения. Несмотря на то что все сенусси – превосходные всадники, своих животных они не берегли. Возможно, дело было в том, что в войну ячменя не хватало и людям, не то что лошадям. А может, в свое время итальянцы реквизировали всех лучших особей, но, так или иначе, ни один конь в хорошем состоянии мне так и не попался. Мы не спеша поторговались и, когда наконец сошлись в цене – столько-то стаканов чайного листа, столько-то сахара, столько-то отрезов ткани, – пришла пора отсчитывать нашу странную валюту. Для этих целей у Саада был малюсенький чайный стаканчик: наполнял он его, правда, добросовестно, до краев. Отрез ткани – это расстояние от пальцев вытянутой руки до локтя; учитывая, как невысок Саад, по которому мы отмеряли отрез, это очень маленькое расстояние, однако, к моему удивлению, никто никогда не жаловался. Расплатившись за лошадей, мы сполна навьючили их, спрятав остатки припасов в пересохшей цистерне. Мы измерили и взвесили, сколько чего осталось; следить за нашим кладом наняли пастуха. Проем завалили валуном, и старик обязался пасти своих овец и коз рядом, приглядывая за возможными мародерами. Когда мы вернулись, все было на месте. А поскольку Хамид все еще шлялся неизвестно где, Метвалла отрядил с нами пару сопровождающих на лошадях.
Хамид вернулся через несколько недель, пешком, и рассказал длинную и печальную историю. Он и правда оказался дураком, не смог найти Метваллу и вместо этого отправился к своей матушке на дальние выпасы. Потом до него дошли слухи о нашем местонахождении, и он, оставив нашу лошадь у матери, пошел к нам пешком. Представ передо мной, он божился и молил о пощаде, но я послал его назад – вернуть лошадь. Окончательно вернулся он, уже когда мы эвакуировались в Египет. Такая ему досталась бесславная доля в нашем предприятии.
Ближе к вечеру я, Саад Али Рахума и два парня, которых к нам прикомандировал Метвалла, отправились в начальный этап нашего турне. В эти первые дни нашей эпопеи мы были предельно осторожны и передвигались строго ночами, чтобы не столкнуться со случайными путниками, которые могли бы распустить слухи. Позже, когда о моем присутствии в регионе стало известно, грубо говоря, официально – по крайней мере о нем знали тысячи, – а мой статус друга шейхов обейдат укрепился, я стал без всяких проблем путешествовать и днем. Мы передвигались по стране как нам вздумается, а враг использовал лишь несколько дорог, поэтому риск внезапно с ним столкнуться был невелик.
Не помню точно, сколько длилось наше турне, поскольку спали мы урывками, то днем, то ночью, и вскоре время слилось в сплошной зыбкий поток. Обычно мы планировали ночной переход так, чтобы оказаться в лагере нашего очередного хозяина с первыми лучами солнца. Остановившись на некотором расстоянии от деревни или кочевого лагеря, я отправлял Саада и одного из людей Метваллы объявить о моем визите. Пока они отсутствовали, я мог подремать часок-другой, завернувшись в джерд. Затем надлежало отправиться в шатер, обменяться с хозяином любезностями, испить кислого молока и побеседовать в ожидании обеда. Как правило, к трапезе присоединялся кто-то из друзей нашего хозяина. Надо сказать, ни один из этих обедов невозможно было отличить от нашего первого вечера у Метваллы: кислое молоко, горячий эш с топленым маслом, затем томленый козленок с ячменными лепешками. Другой еды тогда в Джебеле просто не водилось. Круглый год ежедневный рацион оставался неизменным – с тем исключением, что мясо подавали только по особым случаям, и то если хватало времени освежевать и приготовить козленка. Меня такая диета вполне устраивала, хотя через несколько месяцев я все же заскучал по свежим овощам и фруктам. Но и так физически я чувствовал себя прекрасно, как и сами арабы, среди которых я практически не сталкивался со случаями каких-либо болезней.
Днем в шатре мы перемежали сессии переговоров с перерывами на сон, а с наступлением темноты отправлялись дальше. Спустя пять или шесть дней такого режима и встреч с малозначительными персонажами мы прибыли в Каф-Херву к шейху Али ибн Хамиду аль-Обейди. Я узнал про него четыре месяца назад еще в Дерне и понял, что среди обейдат это самый влиятельный человек. Высокий сухопарый мужчина лет пятидесяти: жестикуляция мягкая, голос вкрадчивый – нежные интонации скрадывают внутренний огонь, – острый ум, природная властность и знание западного мира. Мастер интриги и окольных троп, он фактически руководил обейдат, хотя номинальным вождем племени был старый шейх Абдул Кадир ибн Бридан, которому уже перевалило за восемьдесят. До войны (нашей войны) Али ибн Хамид сумел заключить мир с итальянскими захватчиками и жил в относительной роскоши в Дерне, а несколько месяцев в году проводил в другом своем особняке в египетской Александрии.
Несмотря на то что его собственный сын с началом нынешней войны открыто присоединился к британцам в Египте, став офицером Ливийской арабской армии, шейх Али, искусно лицемеря, сохранил хорошие отношения с итальянцами, убедив их, что лишь его влияние удерживает от вооруженного восстания не только обейдат, но и все остальные племена Джебеля. Итальянцы ничего в этом не понимали и хорошо помнили, как жестко им сопротивлялись сенусси на протяжении девятнадцати лет, так что клюнули на этот арабский блеф. Немцы на правах старших товарищей сосредоточили в своих руках все сугубо военные дела, но в том, что касается поддержания порядка в тылу, полагались на своих бестолковых союзников. Эти обязанности итальянцы выполняли в истерически непоследовательной манере, одновременно пытаясь угрожать арабам и умилостивить их.
Али ибн Хамид, играя на этих противоречиях, успешно поддерживал хрупкий баланс. Его шпионы присутствовали везде, он получал данные прямо с военных советов противника. А ленивых и слабо информированных итальянцев еще больше путали их платные осведомители, среди которых хватало двойных агентов. Али ибн Хамид воевал с итальянцами всю свою жизнь, и он их ненавидел. К британцам он особых симпатий тоже не испытывал, но хотел, чтобы мы освободили его страну. После победы он собирался занять достаточно влиятельное положение среди победителей, рассчитывая, что их благосклонность поможет ему встать на место старого Абдул Кадира ибн Бридана, когда тот умрет. К немцам он не испытывал никаких чувств, хотя, как многие арабы, уважал их, как воин уважает других воинов. Арабская поговорка гласила: «Итальянцы – псы, германцы – люди».
Во избежание любых подозрений со стороны итальянцев Али ибн Хамид был крайне осторожен и вместе с семьей и близкими жил тогда не в шатрах, а в пещерах Каф-Херва, расположенных в глубоком и труднодоступном вади, которое тем не менее находилось километрах в пяти от Аква-Вивы, итальянского блокпоста на главном шоссе. Сначала я предложил ему встретиться в безопасном месте, подальше от дома, но через посланника он ответил, что для знакомства хотел бы принять меня в гостях и пошлет человека, который встретит меня у руин форта Каср-Умм-аль-Фейн следующей ночью.
Также он сообщал, что владеет египетским диалектом и мы сможем обойтись без переводчика. Как я понимал, это было сказано не из соображений о моем тогда еще довольно слабом знании ливийского арабского. Таким образом он давал понять нежелательность присутствия при нашем разговоре Саада Али Рахумы, поскольку мой лейтенант вызывал у него лишь презрение и казался ему прохиндеем, солдатом, может быть, и хорошим, но человеком слишком тщеславным и принадлежащим к слишком незначительному племени, чтобы чуть ли не на равных говорить с шейхом обейдат.
В полночь верхом на вороном коне, завернувшись в черный джерд, посланник Али ибн Хамида прибыл к приютившему меня шатру. Темной ветреной ночью, как два привидения, мы отправились в путь. Спустя час скачки вслепую по бесприютной каменистой местности мы остановились в узком овраге, где провожатый велел спешиться, накрыл меня своим джердом, попросил подождать и исчез в темноте. Затем из мглы бесшумно появилась высокая тень, я ощутил рукопожатие и услышал хорошо знакомый низкий мелодичный голос, полный волнения и заботы. После обмена приветствиями Али ибн Хамид крепко взял меня за руку и повел по вади, помогая на склонах и у невидимых расщелин, и наконец, подняв глухой занавес, впустил меня из темноты ночи в просторную пещеру, ярко освещенную четырьмя керосиновыми лампами и застланную коврами. Ковры на полу, ковры на стенах и две оттоманки с многочисленными подушками посередине. Али повернулся, избавил меня от джерда и, положив руки на плечи, с радостной улыбкой взглянул мне в глаза. Сцена была разыграна превосходно, и я искренне впечатлился. Али рассмеялся, не затягивая формальные приветствия, помог мне избавиться от сапог, устроил на подушках и хлопнул в ладоши. Появившись из глубины пещеры, прислужник принес чайник и стаканчики. Незамедлительно последовали кислое молоко, эш и томленый козленок. После трапезы мы умылись, выпили еще чаю и, поскольку времени было немного, перешли к деловому разговору. Я сказал:
– Любезный шейх Али! Британское правительство и ваш эмир, сейид Идрис ас-Сенусси, зная о дружбе, которая нас связывает, послали меня к тебе, чтобы при твоем участии советом и помощью я смог направить твой народ и всех правоверных сенусси Джебель-Ахдара на путь борьбы с нашим общим врагом. Командование также хочет знать все о намерениях, расположении и силах противника. Не слухи о тысячах танков под Эль-Абьяром, которые оказываются водовозкой и двумя мотоциклами у Ламлуды, а факты. Чтобы их получить, мы хотим наводнить шпионами штабы и аэродромы, склады и арсеналы. Мы хотим знать, что происходит на любой дороге и в каждой гавани, днем и ночью. Наконец, – добавил я, – в будущем я могу получить распоряжения британского правительства об отправке диверсионных групп для уничтожения складов. Но это произойдет только тогда, когда наши войска перейдут в наступление. Тут я гарантирую, что эта работа будет организована так, что ни один араб не попадет под подозрения.
Подробно не останавливаясь на этом аспекте, я вернулся к основной мысли:
– Что касается наилучшего образа действий для арабов, в последние дни я узнал, что некоторые из наших друзей, горячие головы, мечтают скорее получить оружие, чтобы биться с врагом. Должен сказать, что мы бы хотели избежать такого оборота дел. Мелкие вылазки против итальянцев нашим войскам не помогут, но приведут к ужасным репрессиям против арабов, которые мы не в силах будем предотвратить, а мое командование лишится своих глаз и ушей. Сейчас не время для вооруженной борьбы; это время придет, но не сейчас.
Али ибн Хамид отвечал:
– Абдул Кадир ибн Бридан очень стар, но кровь его все еще горяча. Он хочет сражаться. Ему кажется, что война почти выиграна и, если в нее не вступить сейчас, сенусси упустят свой шанс проявить себя верными союзниками англичан. А друзей у него много.
Понимая сложность его положения, я рассказал, что намереваюсь созвать съезд шейхов обейдат под председательством Абдул Кадира и на нем найти средства охладить их пыл, не поколебав веры в победу британского оружия.
– Вдвоем мы сможем их убедить, – сказал я, – но никто не должен знать, о чем мы здесь договорились.
Али ибн Хамид мечтательно вздохнул:
– Так, конечно, было бы лучше. Какие сведения о враге ты бы хотел получать?
Я разъяснил ему задачи в мельчайших подробностях, и он обязался расширить сеть своих агентов так, чтобы она соответствовала моим требованиям. Его главным источником информации были владеющие итальянским арабы из обслуживающего персонала штабов и офицерских собраний. Итальянские офицеры в их присутствии свободно говорили между собой и оставляли на столах документы, нисколько не подозревая, что грязные уборщики и официанты не только понимают их язык, но и умеют на нем читать. По вечерам они встречались со своими товарищами в тени пастушьих шатров, и после короткого разговора гонец исчезал в темноте, выучив сообщение наизусть.
Али ибн Хамид пообещал, что, как только я организую свой штаб, все сообщения будут стекаться туда.
– Но приходить они будут не от меня.
Я кивнул в знак согласия.
– Все организует шейх Абдул Джалиль ибн Тайиб.
– Это человек чести, – ответил я.
– А нам с тобой не стоит больше встречаться наедине. Так будет лучше.
С Али ибн Хамидом не нужно было лукавить: мы прекрасно понимали друг друга. Он перечислил мне имена тех, кого считал необходимым позвать на мой съезд шейхов, и, коротко попрощавшись, мы расстались на исходе ночи.