Владимир Орлов
Земля имеет форму чемодана
60
«Ба! Да уже три часа! – сообразил Куропёлкин. – Эко меня разморило!». А голову, однако, так и не поднял. По его расчётам выходило, что часа два с лишним он провёл в колодце в компании с Сергеем Ильичом Бавыкиным (если, конечно, такой господин ему не привиделся) и с ассистентами пещерно-колодезного господина. И больше часа провалялся в траве у Люка. Ну и ладно, решил Куропёлкин. Предобеденного аппетита он не ощущал, значит, в гостиной у Бавыкина они всё же откушали. Вблизи Барского дома никакой суеты не наблюдалось, автомобили не шумели, никто истошно не вопил, пушки замка Ив не палили, и надо полагать, благополучию горничной Дуняши пока ничто не угрожало. Куропёлкину можно было и ещё поваляться, день всё равно обещал быть бездельным. А вот завтра, по предчувствиям Куропёлкина, госпожа Звонкова должна была вернуться из дальних бизнесстранствий. Но Куропёлкина обеспокоило то, что его и впрямь разморило, свежесть, подаренная ему при возвращении из колодца, из него изошла, и к чему было жить дальше разбитым и варёным?
Продолжать бездельничать можно было и в своей квартирке с оконцем. А ещё лучше в прохладе водных процедур. И Куропёлкин вынужден был проявить силу воли. Встал, украсил себя соломенной шляпой и отправился восвояси. Именно восвояси.
Из свобод полевого простора (пусть и ограниченного забором) в тесноту и обязательности жизни по контракту.
Имея в руке посох, Куропёлкину неловко было бы шагать по привычке энергично или хотя бы степенно (не при трости же он с набалдашником!). Следовало посоху соответствовать. И поплёлся Куропёлкин уставшим паломником, исходившим пол-России, спину чуть ссутулив. Лапти бы ещё ему на ноги. Видел: на откосах оврага, часа три назад пустынных, бродят охотники за шампиньонами, иные из них и с палками-щупами. Посчитал, что и ему сейчас полезнее выглядеть одним из гриболюбов. Посох его принялся тыкать в траву и раздвигать её, и вскоре Куропёлкиным была обнаружена кочка, плотно обросшая летними опятами – рыжее в зелёном, красиво!
Куропёлкин очистил кочку, любил аромат летних грибов, но мять и запихивать их в пакет с шампиньонами не стал. Вышло бы кощунство. А соломенное-то украшение башки – на что? И опята были без ущербов уложены им в прогулочный головной убор.
На кухне столовой для дворовой челяди ценность летних опят поварами была поставлена под сомнение, мол, не ели, мол, не пробовали, а потому и по сей день живы. Куропёлкин возмутился, у него-то на подозрении были как раз местные шампиньоны.
– Шампиньоны забирайте на общую сковороду! – заявил он. – А опята я пожарю сам и исключительно для самого себя. И никаких дел об отравлении граждан не заведут.
Поворчав, ему определили место и ёмкости для мытья и чистки опят (те, выросшие в траве, в сложной чистке и не нуждались), а потом и предоставили конфорку для сковороды средних размеров. За жаревом грибов его и отыскала горничная Дуняша.
– Ну, как прогулялись, Евгений Макарович? – поинтересовалась Дуняша. – Вижу, вы с добычами…
Грибы были пожарены и опробованы.
– Хороши!
– Хороши! – согласился Куропёлкин. – И ручаюсь. Никаких неприятностей они вам не доставят.
– Ощутим часа через четыре, – сказала Дуняша.
Из чада кухни вышли в теплынь двора.
– Прогулялся я удачно, – сказал Куропёлкин. – Вы ведь это хотели узнать, уважаемая Дуняша? И ноги размял, и руки, и на солнышке погрелся, и грибов набрал, и водицы напился вовсе не из лужи. Теперь возвращаю вам пакет вместе с соломенной шляпой. Посох же оставлю себе на память… С вашего позволения.
– Значит, водицы вы напились вовсе не из лужи… – будто бы в раздумье произнесла Дуняша.
– Нет, не из лужи… – подтвердил Куропёлкин.
Дуняша молчала, смотрела под ноги, возле них в рабочих путешествиях передвигались рыжие муравьи.
– Кипятком, что ли, их залить? – озаботилась Дуняша. – Уж больно они ехидно-кусачие…
И тут же спросила:
– Евгений Макарович, вы видели его?
– Видел…
– И разговаривали?
– И разговаривал, – кивнул Куропёлкин.
– Ну, и как он там? – будто бы невзначай, попусту, будто бы и не нуждаясь в ответе поинтересовалась Дуняша. Сама же смутилась, глазами принялась отыскивать нечто невидимое в небесах.
А Куропёлкин растерялся. Снова привиделся ему Сергей Ильич Бавыкин. На вид – не сапожник даже, а скажем – конторщик, не из самых важных, меленький в толпе, в толкотне её, скорее всего, беспомощный, но и никого не раздражающий, если задавят, то не со зла, а женщины такого, пусть и пепельно-невзрачного мужичка, но с глазами мечтателя, ещё и пожалеют. И в то же время он, Сергей Ильич, в своих самоощущениях и в проявлениях их, посчитал Куропёлкин, – Титан, один из управителей Планеты, неважно какой она формы – шара или чемодана, куда до него капитану «Наутилуса»! Но каких слов ждёт о нём теперь Дуняша? И какие соображения стоит высказывать теперь ему, Куропёлкину?
– Да вроде бы с ним всё нормально… – осторожно произнёс Куропёлкин.
– А он… – робко начала Дуняша.
– Как я понял, – сказал Куропёлкин, – он относится к некоей горничной с симпатией. Попросил меня поспешать, чтобы моя задержка не сказалась на её благополучии. Вот и посохом снабдил…
– Бедняга, – вздохнула Дуняша.
– Отчего же – бедняга, – сказал Куропёлкин, на всякий случай, – по-моему, он не считает себя беднягой.
– Вам о многом неизвестно, – сказала Дуняша.
– Очень о многом, – согласился Куропёлкин. – Истинно так. Но может, оно и к лучшему…
Сам же подумал: «Каково было бы узнать титану и властелину Сергею Ильичу Бавыкину, выпускнику МИИТа, что никакой пробоины в чемодане не случилось, а он, бывший муж госпожи Звонковой, сидит в своей пещере при колодце наблюдателем за сбросами мусора и использованных Шахерезадов? Хотя, не исключено, что он догадывается об этом и отвлекает себя от разочарований судьбы починкой обуви?»
И Куропёлкину стало жалко Бавыкина.
Ему бы себя пожалеть.
61
– Евгений Макарович, – спросила Дуняша, – вы не голодны? А то ведь я могу принести обед в судках в ваше обиталище?
– Спасибо, Дуняша, – сказал Куропёлкин, – наверное, буду сыт до ужина.
Был уверен, аппетитом его Дуняша якобы заинтересовалась только ради того, чтобы вызнать, приглашал ли Бавыкин Куропёлкина к столу, а стало быть, и к доверительному разговору.
Вызнала.
А дальше что?
Дуняша молчала. Не из-за неё ли, девицы-красавицы, подумал Куропёлкин, Сергей Ильич стал бывшим и определён в сапожники? Отчего бы и нет? Опережая возможные слова Дуняши, Куропёлкин спросил:
– Пока я собирал грибы и грелся на солнышке, какие-либо распоряжения по поводу моих служебных обязанностей не поступали?
Дуняша, похоже, не сразу поняла, о чём он спрашивает.
– А-а, – наконец дошло до неё. – Нет, никаких новых распоряжений…
– И книг не привозили?
– Не привозили.
– Странно…
– Но ночевать вам велено сегодня снова в опочивальне Нины Аркадьевны.
62
– Слушаюсь и повинуюсь, – сказал Куропёлкин.
И отправился на поиски любезных камеристок Сони и Веры, в дом водных процедур. Уже три дня, завершая массажи и втирания благовоний, именно камеристки выдавали ему комплекты специального белья для опочивальни. Присутствие в поместье дворецкого и постельничего, воеводы Трескучего-Морозова в последние дни никак и ни в чём не проявлялось. Возможно, Трескучий советником и топ-распорядителем отправился в команде госпожи Звонковой в дальние страны и тем ослабил страхи и напряжения в жизни дворовой челяди, увлёкшейся в его отсутствии собиранием грибов-шампиньонов.
Но Куропёлкин ощущал, что Трескучий – и далече, и здесь – наблюдает за ним, злыднем, и в пещеру Бавыкина несомненно запускал лапу-щупальце со сладострастным интересом.
Вера и Соня были по-прежнему приветливы, но шутили меньше обычного и касались тела клиента Куропёлкина явно с некой осторожностью, можно было предположить, что им рекомендовали соблюдать дистанцию в отношениях с подсобным рабочим, на которого уже израсходовали непомерно много спецбелья (всё тех же футбольных трусов) и вызвали излишние расходы.
Но может быть, они сами чего-то опасались и чем-то были удивлены и без посторонних рекомендаций и подсказок?
Во всяком случае, порой Куропёлкину казалось, что Вера с Соней неизвестными ему обстоятельствами жизни удручены.
Хотя, конечно, мысли Куропёлкина могли забрести в заросли заблуждений…
Однако попытки Куропёлкина побалагурить и развеселить барышень к удачам не привели.
– Какие-то вы сегодня, девушки, кислые. Будто чего-то боитесь, – протянул Куропёлкин.
– Да и вы, Евгений Макарович, – ответствовала хохотушка Вера и произвела путешествие тёплой ладонью от солнечного сплетения к особо опасному предмету Куропёлкина, – нынче какой-то сонный.
– Ваше спецбельё меня укачивает уже вторую неделю, – сказал Куропёлкин. – К тому же я сегодня выходил по грибы. И возможно, меня хватил солнечный удар.
– Насчёт спецбелья судить не стану, – сказала Вера. – Нам каждый раз передают его из лабораторий опечатанным. А вот перегреться на солнце вы позволили себе напрасно. Вам нужно пребывать теперь в боевой готовности.
– С чего бы вдруг? – спросил Куропёлкин.
– В боевой интеллектуальной готовности, – серьёзно уточнила Соня.
– И всё же – с чего бы вдруг? – не мог успокоиться Куропёлкин.
– А с того, что Нина Аркадьевна должна явиться сюда обновлённой. Не сегодня, так завтра, – сказала Вера.
Обе камеристки явно ожидали удивлений Куропёлкина и, естественно, вопросов об обновлении Нины Аркадьевны. Но Куропёлкин посчитал, что никаких слов ему произносить не надо, ни слов удивления, ни слов вопрошающих. Сами барышни не выдержат и всё выболтают.
И кое-что выболтали. Выходило, что Звонкова путешествовала вовсе не в Китай или в какую-нибудь Мьянму, а побывала в Париже, в Милане и потом снова в Париже, имея целью совершить обряд по приобретению нового имиджа. Причём совершала обряд с присущим ей тщанием и научным подходом. Естественно, гардероб её при консультациях со всяческими Лагерфельдами был решительно обновлён. Такие дошли до камеристок сведения. И будто бы скоро последует поездка Нины Аркадьевны в Лос-Анджелес к кудесникам фабрики грёз ради продолжения смены имиджа.
– С чего бы вдруг? – опять только и смог вымолвить Куропёлкин.
– Очень может быть, господин Эжен, – серьёзно произнесла Соня, – вы со своими достоинствами, нами проверенными, снова пробудили в ней женщину, и она решила воздействовать на вас женскими чарами.
И сразу же Соня расхохоталась.
Так развеселила её нелепость собственного предположения.
– Только этого не хватало! – будто бы испугался Куропёлкин.
– Соня шутит, – сказала Вера. – Выдаёт кем-то желаемое… Не пугайтесь и не волнуйтесь! Это нас с Соней волнует, терпения не хватает, какой и в каких нарядах вернётся наша Нина Аркадьевна из Парижа и Милана!
Слова «кем-то желаемое» Куропёлкин тотчас связал с постельничим Трескучим и даже предположил, ради чего им, Трескучим, – «желаемое». Нетерпение же камеристок увидеть госпожу было объяснимо. А вот отчего Звонкова отважилась изменить имидж, в разумениях Куропёлкина застыло тайной.
– Ну как же! – воскликнула Вера. – К Нине Аркадьевне в последние дни возбудился интерес французских культурных слоёв. Она им какие-то их собственные тексты открыла и истолковала. Её зовут читать лекции в Сорбонне. Орден ей обещают…
– Подвески! – рассмеялась Соня. – Или подвязки…
– Помолчи! – прикрикнула Вера. – Не ходить же ей по Парижу в сарафанах и в белье с подогревами да и с причёской замоскворецкой купчихи!
– Это верно, – важно согласился Куропёлкин. – И что же, нам её сегодня ждать?
– Мы-то ждём и сегодня! – сказала Вера. – И вам бы советовали не задрыхнуть. И вот вам опечатанный комплект спецбелья.
63
В опечатанном, сургучом узаконенном, пластиковом пакете Куропёлкин нащупал футбольные трусы. Опять, видимо, динамовские.
«А вдруг сегодня не динамовские? – трепет надежды возник в нём. – А спартаковские?»
Нет, при приведении спецбелья в боевую готовность выяснилось, что опять динамовские. Но почему в его упованиях возникли именно спартаковские трусы, Куропёлкин ответить не смог бы. Ему был симпатичен клуб из Владивостока «Луч-Энергия». Правда, команда из Владика уже несколько лет играла во втором дивизионе, и Куропёлкин забыл в Москве подробности расцветки тихоокеанских Круиффов и Зиданов. Напоминаний о тельняшках и об Андреевском флаге в их форме не было, на поле они выходили в чём-то жёлтом и черном. Вряд ли ведал об этих далёких, но нашенских трусах и постельничий Трескучий.
Заняв своё служебное место в опочивальне Нины Аркадьевны и устроившись там с комфортом, Куропёлкин не мог успокоиться. Причину своего неуспокоения он отыскал в неготовности достойно исполнить договорные обязательства Шахерезада. Тем более Ларошфуко.
Расслабился нынче. И устал.
«А ведь если она явится сейчас, – думал Куропёлкин, – болтовнёй о чём её придется развлекать? Не развлекать, а утихомиривать. Сны навевать на её новые парижские ресницы. Неужели опять затевать раскрашивание истории шведского журналиста Блумквиста и девушки с татуировкой Дракона? Или хуже того – открывать тайные обстоятельства своих отношений с герцогом Ларошфуко и вспоминать о всяких остроумно-французских штучках, услышанных им от герцога?
«Нет, – решил Куропёлкин, – усыплю её рассказами о новых приключениях капитана Немо, тоже ведь придуманном французом…»
Но при этом ни слова не произнести про другого Немо, того, кто ублажает себя починкой обуви и пробил чемодан. А скорее всего и не пробил. А служит ударником в рок-группе «Наутилус-Помпилиус».
Но не осчастливила своим возвращением в опочивальню ни камеристок, ни добросовестного подсобного рабочего госпожа Звонкова.
64
Выспаться Куропёлкину удалось в своей квартирке с оконцем.
Его не будили. И даже не звали завтракать за столы с дворовой челядью.
Потягиваясь и зевая, Куропёлкин подошёл к оконцу.
У Люка стоял грузовик с мусорными контейнерами.
Хрустальный купол Люка беззвучно, взблёскивая в празднике утреннего солнца, степенно возвысился над зелёным подвсхолмием, и сине-серый кран приволок под хрустальные бока унылый короб контейнера, наклонил его и высыпал собрание городской дряни в колодец Люка.
«Ну вот, – подумал Куропёлкин, – случатся нынче Сергею Ильичу Бавыкину подарки. Если, конечно, повезёт. Если в контейнеры, на его счастье, попала хотя бы лодочка московской щеголихи сороковых годов и её отловят батутные устройства».
Куропёлкин тотчас представил, как из доведённой до совершенства и облагороженной, с ароматами свежей ваксы, туфли, пусть даже и столичной куртизанки, в своей гостиной Сергей Ильич вливает в себя утоляющий одиночество напиток.
Но в честь кого вливает? О ком думает при этом? О румянощёкой горничной Дуняше? О бывшей жене Нине Аркадьевне Звонковой, поменявшей в Париже (неизвестно зачем) имидж? Или ещё о ком-то?
Но тут Куропёлкина же напугало (обожгло) внезапное соображение.
Ну, предположим, была отловлена туфля. Может, и валенок с галошей (розовое внутри) перепал на этот раз Сергею Ильичу. Но весь остальной-то мусор куда был опрокинут фиолетовыми мужиками?
При путешествии по скобам колодца никаких тошнотворных запахов Куропёлкин не учуял. Никакой тухлятины. А нос у него был щепетильный. Пачулями, как в одном виденном Куропёлкине спектакле, не пахло. Правда, он не знал, что такое пачули, но не важно…
То есть можно было посчитать, что колодец содержат люди аккуратные. И опрятные. А никакие вентиляции помощь им оказать не могли бы. Всё равно чем-нибудь да пахло бы. Стало быть, гуляли дальше мысли Куропёлкина, где-то, возможно, что и не на самой отдалённой глубине, с мусором решительно расправлялись. Ведь есть же какие-то инновационные средства по истреблению мусора и его преобразованию в полезные вещи. А потом эти полезные вещи можно было особенными туннелями миитовца Бавыкина вывозить куда надо, хоть бы и в Старую Купавну, в товарных видах.
«Рудники (а может, и копи) дворецкого Трескучего, – отчего-то пришло в голову Куропёлкина. – Невьянская башня Демидова (это уже опять из кино), фальшивые деньги… Может, у Трескучего из мусора и деньги фальшивые добывают, испекают и чеканят…»
Почему бы и нет?
Но вовсе не соображения о фальшивых деньгах напугали Куропёлкина. Все деньги в истории людей – фальшивые и существуют как обменные фантики, скажем, в игре «дочки-матери», породившей среди прочего девчачье выражение «мало не покажется», ставшее нынче бандитско-полицейской грозностью.
Нервную дрожь Куропёлкина породили мысли о современных (с лазерами, с электронными системами управления и прочим техническим оснащением) способах переработки мусора. И мрачные видения со скрежетом и тресками дробильных агрегатов, визгом пил с мелкими и большими зубьями, с выбросами из форсунок серной кислоты, пожирающей людскую плоть, пришли в голову Куропёлкину. Дурак! Легкомысленный дурак! И ведь, подписывая контракт и не рассчитывая на особые выгоды (лишь бы родичей прокормить), он слышал о Люке и о том, что Шахерезад, не выполнивший условия контракта, сейчас же мог быть отправлен в Люк.
Дурак!
И при этом такая гнусность! Ну, ладно, вешали бы тут за провинность, расстреливали бы, со скал бы сбрасывали, на кострах бы сжигали, всё было бы не так обидно, а то ведь отправляли на свалку, в мусорно-безотходное истребление!
Куропёлкин затосковал…
65
Постучали. Визит к Куропёлкину совершала горничная Дуняша.
– Что-то вы грустный, Евгений Макарович? – спросила Дуняша.
– Плохо спал, – сказал Куропёлкин.
– Понятно, – сказала Дуняша, – а она не приехала…
– При чём тут какая-то она! – возмутился Куропёлкин. Тут же и смирил возмущение. – Воздухом, возможно, надышался свежим вчера. Будто дурманом…
– Возможно и такое, – согласилась Дуняша. – Но вот для вас получено предписание. Думаю, оно отвлечёт вас от грусти.
И Дуняша вручила Куропёлкину пакет, а с ним и сплетённую из ивовой лозы корзину со стопками книг и журналов.
66
– Я вижу, Дуняша, вы всё же чем-то озабочены…
– Не берите в голову, Евгений Макарович. Мои заботы мелкие… – вздохнула Дуняша. – Кстати, вы не голодны? На завтраке-то вы не были…
– Нет аппетита, – заявил Куропёлкин.
– А утолить жажду? Пиво не возникло в желаниях?
«Ну, уж нет! – чуть ли не испугался Куропёлкин. – Уже пожелал пива. Хватит!»
– Ну вот, если шоколад… – надумал наконец Куропёлкин.
– Плитку?
– Нет, шоколада горячего, жидкого… Напитка. Чашку.
Явное подозрение отразилось в глазах горничной. Но в чём можно было подозревать Куропёлкина?
– Нет, – сказала Дуняша. – Шоколадных напитков у нас не держат.
– И всё-таки, Дуняша, вы чем-то озабочены…
– Не один вы, Евгений Макарович, пожелали чашку шоколада. Были и другие любители…
– Давно?
– Увы, давно. – И Дуняша, чуть ли не со слезами на глазах, покинула (будто выбежала) жилище Куропёлкина.
67
Куропёлкин разорвал пакет, достал из него листок с предписанием.
Прочитал.
«Евгений Макарович, будьте добры, потрудитесь прочитать книжки. Просьба: к вечеру подготовьте соображения. На тему: “Поэзия молодых нулевого десятилетия ХХI века”».
68
Ну, спасибо, восхитился поручением Куропёлкин. Ну, спасибо! Не произвели ли при этом его в профессоры гуманитарного университета? Или хотя бы в доценты?
Стихи он давно не читал, и даже текст Государственного гимна помнил туманно. В книги же поэтов, рекомендованных ему застенчивыми библиотекаршами, чаще всего любительницами Э. Асадова, заглядывал в пору полового созревания и полового же ученичества, тогда и сам сочинял какие-то идиотские стишки с объяснениями в любви Елизавете Сёмгиной, недоступной волокушской красавице, пятнадцати лет, троечнице.
Потом болезнь отшелушилась и прошла.
Доступная Куропёлкину поэзия размещалась нынче начинкой в фанерных шлягерах и не задерживалась в его сознании.
И вот теперь его призывали в ценители сочинений нулевого десятилетия.
Действительно, осознал Куропёлкин, сегодня будет не до грусти и тем более тоски.
В корзине, способной принять десятка четыре спелых голубых груздей (это вам не шампиньоны!), были уложены несколько тоненьких сборников стихов, пара альманахов, эти – пошире и посолиднее, а под ними обнаружились два серьезных тома «Библиотеки античной литературы» – сочинения Горация и «Золотой осёл» Апулея.
Эти-то авторы в поручении вовсе не упоминались, а на страницах «Золотого осла» Куропёлкин не увидел ни строчек лесенкой, ни рифм, то есть в том, как эти две книги примазались к обязательным, следовало ещё разобраться.
Пообедав наскоро, Куропёлкин сообщил камеристкам, что сможет побыть у них не более получаса, срочное поручение, и залёг у себя в квартирке, обложившись изданиями нулевого десятилетия.
Сразу понял, что нынешнее поручение мог заказать человек (или кто он там?) мстительный и его, Куропёлкина, ненавидящий. Про стихи Трескучий наверняка слышал, может, и про кота учёного или про работника Балду, но уж ловушку с ехидствами для Куропёлкина должен был бы придумать какой-нибудь более просвещённый, нежели сам дворецкий, подсказчик.
Пытаясь быть добросовестным, Куропёлкин потратил часа два на чтение книжек. Но заскучал, стал зевать, мысленно извинялся перед творцами, мол, это он такой тупой и бесчувственный, а очень может быть, что их стихи хороши и нужны людям.
Но ведь Нине Аркадьевне требовались не зевоты и извинения. Требовались соображения.
Первым делом Куропёлкин сообразил, что почти в каждой из книжек есть авторские предговорения. Типа – «Коротко о себе». «А прежде я скажу…», «По секрету всему свету», «Утренняя автобиография» и т. д. Вот из этих предговорений или увещеваний читателя, решил Куропёлкин, и можно было что-либо выудить для основательных соображений.
Охотнее всего допускали откровения лирические дамы. Кстати, почти все они просили называть себя поэтами, а не поэтессами. Поэту Ирине Акульшиной в слове «поэтесса» виделось пренебрежение к таланту и к свойствам её личности. «И вообще, – писала Акульшина, – поэтесс куда больше среди мужчин, якобы стихотворцев, нежели среди женщин». Бесспорно к разряду поэтесс, по мнению Акульшиной, относился нервический кудряш Есенин. При этом дама, то есть барышня нулевого десятилетия будто бы смутилась и принялась уверять, что её натуре чужды высокомерие и наглость и что её лирические состояния точнее было бы называть напряжённой неловкостью.
«Во как!» – обрадовался Куропёлкин.
Напряжённая неловкость!
Неплохо!
Куропёлкин достал из тумбочки листы бумаги и шариковую ручку (третий день как выдавали) и вывел: «Напряженная неловкость». Что-то близкое его личности почудилось в этом Куропёлкину. Но о каком напряжении размышляла Акиньшина и о какой неловкости? А вот о таких. Мятежная душа поэта (к какому мятежу расположенная, не уточнялось) напряженной струной готова была звенеть для множества людей, умела уже звенеть и звенела. Но тут и возникла неловкость. А надо ли звенеть? Кто её услышит или хотя бы начнёт слушать? И надо ли вообще открывать свою душу, свои стоны, свои всхлипывания, свои радости и свои открытия? Кому они в суете безнравственных и бестолковых дел нужны? Жулью, что ли, циничному? Но если вдруг кому-то и нужны, и уже в свои листочки выплеснуты и выкрикнуты, то как их до других-то людей донесёшь? Перед тобой сразу же поставят мясорубку коммерции и расчета – а выйдет ли прибыль от твоих сочинений? Отсюда и напряжения души с талантом, и несвободы слововыражения. И твои собственные метания, как ребёнка-то кормить, Коленьку трёхлетнего? И приступы самобичевания – а не бездарь ли ты, раз нет на тебя спроса? И что же ты нагличаешь, навязывая свои стихи людям?
Напряжённая неловкость.
Многие слова Акульшиной были выписаны Куропёлкиным в листы основательных соображений (кстати, некоторые из её стихотворений читать ему было приятно, «не дурно, не дурно»…). Один из листов он разорвал на полоски и закладками просунул их в книжонки, наугад, вдруг на «выбранных» им страницах обнаружатся стихи, какие госпожа Звонкова потребует прочитать.
Взял альманах «Провинция», изданный в Воркуте. Расстроился.
