Владимир Орлов
Земля имеет форму чемодана
52
От скоб к пятну вели мостки из двух досок. Не раздумывая, Куропёлкин шагнул на мостки. Действительно, перед ним был вход в пещеру. Будто шквал ветра подтолкнул его в спину, Куропёлкин пошатнулся, его тут же чьи-то руки втянули в чужое для него пространство. Сзади раздалось пневматическое шипение («Двери закрываются…»). Уже твёрдо стоя на ногах, Куропёлкин обернулся. Вход в пещеру был задраен.
– Так, – произнёс Куропёлкин. – Кто же я теперь? Узник? Заложник?
53
– Не узник и не заложник, – услышал он. – А – гость.
– Вы кто? – спросил Куропёлкин. – Колодезник? Мокрица? Или видоизменение Трескучего?
– Взгляните.
В пещере, в глубине её (или где там?), будто бы зажглись свечи, и Куропёлкин метрах в пяти перед собой за столом (или за обтёсанным валуном) увидел сидящего мужика. Человека, извините. Как показалось Куропёлкину, на плечах того был то ли халат, то ли плащ, на голове же его торчал колпак, возможно, Звездочёта. Какой-то предмет лежал перед ним на плоскости стола, сидящий, в плаще или халате, рассматривал его со вниманием, вертел, иногда подносил к глазам, а в правом глазу его, похоже, держалась лупа. Логично было предположить, что исследователя занимает чей-то череп и его тайны. Куропёлкина стало знобить. Но тут на столе хозяина (хозяина ли?) пещеры вспыхнул электрический светильник в форме свечи, и Куропёлкин увидел, что предмет на столе – вовсе не череп, а ковбойский сапог со стоптанным каблуком и ощеренной пастью. Его, Куропёлкина, подарок Люку. И загадочный халат или плащ надо было признать именно халатом сапожника. Удивляла лишь лупа. Это была лупа часового мастера, а не сапожника. Но мало ли какие у кого чудачества и привычки.
Сапожник стянул с головы колпак и встал.
Шагнул навстречу Куропёлкину.
Нет, все же на нем был плащ-накидка с разлетающимися полами.
– Разрешите представиться, – произнёс хозяин пещеры. – Бавыкин Сергей Ильич. Первый, но бывший муж известной вам Нины Аркадьевны Звонковой. Получивший от неё, возможно слышали, справедливое почётное звание – Недотёпа. Недотёпа и Недотыка.
И протянул Куропёлкину руку.
– Куропёлкин, – пробормотал Куропёлкин, пожимая руку хозяина. – Я…
– Мне о вас многое известно… – сказал Бавыкин. – Пройдёмте в гостиную.
54
Гостиная, куда был введён хозяином Куропёлкин, никак не могла вызвать мысли о том, что она находится вне пределов городского или загородного элитного дома. Какая уж тут пещера! Единственно, что могло напомнить о пещерах, так это потолок. Натяжной, видимо. С тремя сложными люстрами, ровный (переверни гостиную – и на нём мог бы плясать и вертеться вокруг шеста Поручик Звягельский), из евро, наверное, материалов. Но вблизи люстр с него свисали диковинного вида палки, будто бы порождения пещер, Куропёлкин никак не мог запомнить, то ли они сталактиты, то ли сталагмиты. Здесь эти свисающие острия были явно декоративными.
А вот в помещениях, по которым Сергей Ильич Бавыкин сопровождал Куропёлкина в гостиную, подлинные приметы пещеры сохранялись. В частности, в мастерской сапожника, где Куропёлкин наблюдал за обследованием хозяином ковбойского сапога. Дальше прошли залом, озадачившим гостя смыслом своего назначения. Возможно, здесь случались кабинетные занятия Сергея Ильича. Две стены были заняты книжными полками. С книгами, заметим. А вот другие стены были покатые, клыкастые, злые. Куропёлкина же (мимоходом) заинтересовало целое воинство глобусов. Глобусы стояли в ряд, штук десять их, большие, куда крупнее школьных. Голубые с зелёным и светлокоричневым шары вращались, а из них торчали какие-то тонкие металлические предметы. Удивила Куропёлкина одна странная конструкция. В подставке для шара глобуса не спеша поворачивался то ли куб, то ли параллелепипед, обклеенный, кстати сказать, картами планетарных материков и океанов.
– Об этом и о починке обуви, – бросил Бавыкин на ходу, – расскажу позже. Если пожелаете узнать…
Куропёлкин пожелал, но вслух желание своё высказывать не стал.
При входе в гостиную Бавыкин расстегнул верхние кольца плаща и сбросил его на каменную скамью у порога. Стол был накрыт на две персоны.
– Садитесь, Евгений Макарович. Откушаем и выпьем за встречу.
– Не могу, – заявил Куропёлкин. – Мне надо возвращаться на свой шесток. А уж пить я не имею права по условиям контракта.
– Экие трудности! – рассмеялся хозяин. – Прожуете две таблетки, и каких-либо последствий нашей с вами беседы никто не учует.
– А карабкаться по скобам к выходу из колодца? – напомнил Куропёлкин. – Осоловею после застолья и засну по дороге…
– Мои ассистенты подымут вас к Люку. За две минуты. В гамаке.
– В гамаке? – возмутился Куропёлкин. – Меня и в гамаке?
– Стало быть, вы плохо знаете историю флота, – сказал Бавыкин, бывший муж. – Команды каравелл Колумба возвращались в Испанию, отдыхая в гамаках. Подвесные сетки карибских индейцев оказались чрезвычайно удобными для морских путешествий. Потом появились новые комфорты, и о гамаках забыли… А так для флотских в гамаках не должно быть ничего постыдного…
– Уговорили, – сказал Куропёлкин.
55
– Хочу отблагодарить вас за подарок, – сказал Бавыкин, разливая в стопки белую жидкость.
– Это сапог, что ли, и древний скороходовский полуботинок доставили вам радость? – спросил Куропёлкин.
– И они тоже, – кивнул Бавыкин. – Но главное событие для меня нынче – это возможность общаться с вами.
– Чем же я так замечателен? – поинтересовался Куропёлкин.
– Тем, что вы человек, – сказал Бавыкин.
– Вы – одиноки. Или вы здесь – узник? И вам не дано отсюда уйти? – озадачился Куропёлкин.
– Уйти отсюда можно, – сказал Бавыкин. – Хотя бы вон той дорогой.
Было указано, какой дорогой. За спиной Бавыкина тотчас вспыхнули лампы, может, и студийные «юпитеры», осветилась анфилада помещений, чуть ли не для танцевальных залов, или для проведения банкетов, или же для устройства ёлок для детишек (там и пожарный понадобился бы). А где-то вдали засуетились люди, иные в поварских колпаках, иные – в латах и с алебардами, над этими тихо зависали, возможно, дрессированные летучие мыши (А может, ушаны? Или нетопыри? Поди их разбери…).
– Вас окружает много людей, – сказал Куропёлкин.
– Много, – согласился Бавыкин. – Но почти нет собеседников.
– Но ведь вы, Сергей Ильич, можете уйти этой самой дорогой, – великодушно посоветовал Куропёлкин.
– Вы можете, – сказал Бавыкин. – Я же нет. А вы можете уйти и не вернуться к исполнению надобностей Нины Аркадьевны Звонковой.
– Толку-то что от этой возможности, – вздохнул Куропёлкин. – Куда бы я отсюда ни девался, следопыты Звонковой и Трескучего меня всё равно изловят.
– Тут вы правы, – согласился Бавыкин.
– Даже если бы я решил прогуляться новой для себя дорогой, – рассуждал Куропёлкин, – на всякий случай, чтобы узнать, как можно ею воспользоваться, так, вообще… она небось в несколько километров, а мне надо вернуть пакет с грибами горничной, чем скорее, тем лучше… Но вас-то что держит здесь?
– Обязан отвечать, – грустно улыбнулся Бавыкин, – за состояние часовых поясов в сухой сохранности. И главное – за то, чтобы они не перепутывались, не заскакивали один за другой и не завязывались морскими узлами.
Обьяснение это показалось Куропёлкину странным. Или хотя бы удивительным. И при чём тут были морские узлы при часовых поясах? Однако предложение Бавыкина выпить за часовые пояса он одобрил.
– А ведь вы, Сергей Ильич, – высказал мнение Куропёлкин, – для меня чем-то похожи на капитана Немо.
Что-что, а уж томики «20 тысяч лье под водой», «Таинственного острова» и «Детей капитана Гранта» имелись в библиотеках Тихоокеанского флота.
– Личность Немо мне симпатична, – сказал Бавыкин. – Но он жил под водой, я же – здесь, под землёй. И эпохи технические – у нас разные. Мне начинать было проще, хотя и не менее трагично. Но зачем он и зачем я, ни ему, ни мне не было известно.
– Но вам же доверено сохранять в порядке часовые пояса! – воскликнул Куропёлкин.
– Это да, – усмехнулся Бавыкин. – Но часовым поясам и без меня безобразничать не велено. Надзираю я совсем над другим. Сам, к сожалению, вынудил себя стать этим надзирающим.
Потом сидели почти молча, выпивали и закусывали, и сожалевший было об отсутствии собеседников Бавыкин будто бы теперь в собеседнике и не нуждался. Закуски подавали хорошие, а уже был откушан борщ с пампушками и зубчиками чеснока. «Обслуживают лучшие рестораны», – просветил Бавыкин. И главное – для Куропёлкина – не подносили к столу служки хозяина пещеры, сладко-улыбчивые, но словно бы немые, угодливые в поклонах – из китайских притвор, не подносили они московские изыски, так называемые «суши», те в удалении от океанов были употребимы лишь при наличии в карманах средств от диареи и изжоги.
– Мне было известно, – сказал Бавыкин, – что вы мужчина энергоёмкий, но вы меня своими передвижениями по скобам удивили.
– Энергоёмкий? – удивился Куропёлкин. – Первый раз слышу такое о себе. И просто не знаю, что такое энергоёмкий мужчина.
– Ну, не обязательно мужчина, – сказал Бавыкин. – Энергоёмкий человек.
И тогда он начал бормотать что-то, отрывочно Куропёлкину доступное, из чего Куропёлкин вывел, что он, будучи энергоёмким, для какого-то большого дела подходящий и нельзя терять время и нужно приспособить его…
«Надо бежать! – сообразил Куропёлкин. – А то сейчас же возьмут и приспособят!» Но как бежать-то? Вход в пещеру задраен. Уходить рядами освещенных помещений? Но тогда бы пришлось возвращаться из-за крепостной стены к Люку и пакету горничной Дуняши. Хотя бы так…
Однако при этом когда бы он смог объявиться на месте приложения сил, оговоренном контрактом?
– Вас, Евгений Макарович, заинтересовали глобусы, – поднял голову, будто очнувшись от дремоты, Бавыкин. А выпили изрядно.
– Заинтересовали, – из вежливости согласился Куропёлкин.
– Тогда, прошу вас, пройдёмте к ним, – предложил Бавыкин.
56
Откуда-то возникла тёмно-синяя спортивная куртка на плечах Бавыкина. На спине хозяина пещеры белели слова «Общественная оборона».
– Там дует, там много дыр, – предупредил он. – Не будет ли вам холодно?
– Заходили, по надобности, и в Ледовитый океан, – ответствовал Куропёлкин.
Приблизились к вращавшимся учебным пособиям. Действительно, в помещении полупещеры с книжными полками и глобусами дуло. Но дуло (или задувало на минуты) из разных мест, причём как бы струями воздуха, то тёплыми, то студёными, и откуда исходили эти струи, Куропёлкин понять сразу не смог. Бавыкин то ли внутренним приказом, то ли нажатием невидимой кнопки распорядился прекратить вращение шаров и странной фигуры с четырьмя углами.
– А что это за монстр с углами? – понтересовался Куропёлкин.
– Об этом потом, – таинственно усмехнулся Бавыкин. И возобновил движение шаров и монстра с углами. – Вы, наверное, обратили внимание на то, что наши глобусы чем-то проткнуты. Или пробиты.
– Обратил, – сказал Куропёлкин. – То какими-то штырями, то будто проволокой или даже шашлычными шампурами. Это важно?
– Важно, – сказал Бавыкин. – Хотя и не очень… Пробитых мною глобусов много. Иные – по вздорной горячности и нетерпению, иные – в серьёзных целях.
Теперь Куропёлкин ощутил, что струи воздуха бьют именно из дыр, пробитых в глобусах Сергеем Ильичом Бавыкиным.
– И что же это за серьёзные цели? – спросил Куропёлкин.
– Долгая история, – опечалился хозяин пещеры. – Рос некогда злой и обидчивый мальчик. Вундеркинд, по понятиям тех дней, но злой. Однажды ему вместо обещанных и ожидаемых хоккейных коньков подарили глобус. С моралью. Мол, перестань гонять с мальчишками шайбу. А займись тем, к чему расположен. Науками. Злой мальчик, то есть я, обиделся и проткнул глобус кухонным ножом. А потом к нему пришла озорная и поначалу безответственная, но позже – маниакальная мысль: «А не проткнуть ли планету Земля чем-нибудь насквозь?» И ведь проткнул!
– И где же этот прокол? – спросил Куропёлкин, всё ещё принимая слова Бавыкина за шутку, на манер его фантазии о морских узлах на часовых поясах. – Или протык? Или пробоина?
– А мы с вами сейчас в ней и находимся, – сказал Бавыкин, бывший муж, недотёпа, вундеркинд и злой мальчик. – Вы приподняли купол Люка и принялись спускаться в глубину пробоины.
Лавина новостей наползла на сознание Куропёлкина обломками или валунами ужаса, непонимания, недостижимостью знания, и, чтобы выкарабкаться из их завала, Куропёлкин заставил себя спросить, чуть ли не игриво и беспечно спросить:
– И чем же вы проковыряли Землю, Сергей Ильич, неужели пальцем?
Бавыкина, похоже, обидела несерьёзность и тем более игривость собеседника. Помолчав, он сказал:
– Считайте, что пальцем. А впрочем, можно сказать, что и дрелью. И отбойным молотком. По примеру Стаханова.
– Ну да?! – удивился Куропёлкин.
– Но вообще-то не берите в голову, Евгений Макарович. Всё равно вам, как и большинству наших современников, понять тут что-либо не дано. Да и не надо. Оно – и к лучшему. Давайте выпьем за глупость не получившего в день рождения хоккейные коньки. Иногда требуется выпить и за глупость.
Открылась дверца углубления под книжными полками, и оттуда на фигурной доске выехали бутылка мадеры и два бокала. К мадере были приданы ломтики плода манго. Выпили.
– Если Люк – это начало пробоины, – принялся за своё Куропёлкин, – то где же выход из неё? Не в Индийском ли океане?
– Кабы я знал! – сокрушённо выговорил Бавыкин. И опустился на каменное сиденье.
57
– Вот тебе раз! – воскликнул Куропёлкин.
– Тем не менее я и впрямь не знаю, – сказал Бавыкин. – Я и предполагал, что проткну Землю к югу от Африки и близко к Антарктиде. Но с пробоиной происходили чудеса. Она мне не подчинялась. Не думайте, Евгений Макарович, что я просто дилетант и фантазёр. Я дока в своём деле и в точных науках. Сейчас я упрощаю. Да и о существенном и истинном вам не дозволено знать. Я окончил МИИТ, факультет Мосты и Туннели. Потом работал в Одинцове, а вам, наверное, известно, какие у нас в стране туннели исхитрялись создавать. Но о МИИТе – это так, капли из предыстории главного. Об остальном – штрихами. Существо планеты будто бы сопротивлялось нашим расчётам и усилиям и уводило нашу дыру подальше от своего ядра. Уже в проектах пробоина на бумаге изгибалась, лишалась поката, а иногда и упиралась чуть ли не в остров Грумант, то бишь Шпицберген. Маялись мы, маялись, пока не пришла мне в голову мысль о чемодане.
– О каком чемодане? – напрягся Куропёлкин.
– Вот о том самом, с четырьмя углами, какой показался вам странным, – сказал Бавыкин.
И только теперь Куропёлкин заметил под брюхом «чемодана» знакомую ручку из чёрного кожзаменителя.
– Но при чём тут чемодан? – спросил Куропёлкин.
– Неистребимый фольклор школяров, – рассмеялся Бавыкин. – Ему, возможно, лет двести. Неужели в вашей школе в Волокушках не было чудака или озорника, отвечавшего на уроке географии или астрономии словами: «Земля имеет форму чемодана»?
– А ведь, действительно, был! – вспомнил и обрадовался Куропёлкин. – Был, Гришенька Рыжий, дурачок.
– Но может, и не дурачок? – задумался Бавыкин. – А может, он – наивный носитель древнего, но отвергнутого знания… Или хотя бы осколков этого знания… Но неважно… Важно, что после того, как были изготовлены глобусы-чемоданы, расчёты наши с их помощью стали более разумными и практичными. Но всё. Далее понять что-либо вы не сможете.
– Но выходит, что вы так и не знаете, где кончается ваша труба, ваша дыра или пробоина, – сказал Куропёлкин. И сразу понял, что вызвал раздражение Бавыкина.
– Ну, не знаю! – взвился Бавыкин. – Не знаю! Уже отправляли… всякие там окольцованные предметы и животных, с самыми чуткими нанодатчиками, никаких следов! Но то, что конец пробоины есть, зафиксировано! Это ведомствам известно!
– Каким ведомствам? – спросил Куропёлкин.
– Вы дурака, что ли, из себя разыгрываете? – возмутился Бавыкин. – Всё. В дальнейшем разговоре с вами я не нуждаюсь! А вы можете подвести горничную Дуняшу, и в шампиньонах ваших начнут плодиться червяки.
– Это так, – согласился Куропёлкин.
58
Похоже, Бавыкин провожал Куропёлкина удручённый, а гостем недовольный. А провожал он Куропёлкина к задраенным вратам пещеры, ведущим к колодцу и пристенным скобам. Но в помещении с обувью Бавыкин не выдержал, заговорил.
И будто бы подобрел.
Снял с крюка кожаный фартук, поднёс его к лицу.
– Как хороши запахи кожи, ваксы и жёлтого гуталина и как хороша промасленная дратва, коей можно подшивать трехслойные подошвы к калязинским валенкам, но эти, к сожалению, здесь редки. А как приятно зажимать во рту выточенные тобою деревянные гвозди! Какой-то из моих предков, видимо, был сапожником. Понимание этого пришло ко мне здесь. И, увы, по причине скуки.
Куропёлкин намерен был возразить Сергею Ильичу и указать на то, что нынче проще и экономнее покупать новые башмаки и туфли, нежели связываться со сложностями ремонта обуви. Но Бавыкин и слушать бы его не стал.
– Скучно мне здесь, Евгений Макарович, – тихо произнёс Бавыкин. – Скучно. И заняться нечем. В книгах, все они обязательно с любовными историями, – враньё. Телевизор приговорён мною к пожизненному отключению. Ну, если только музыка. И починка обуви.
– Неужели вы, Сергей Ильич, и футбол не смотрите? – чуть ли не ужаснулся Куропёлкин.
– Не смотрю, – сказал Бавыкин.
– И даже, если «Спартак»…
– Тем более.
Надо было бы не задерживать хозяина пещеры по дороге к разведению врат, вдруг передумает, но Куропёлкин понял, что Бавыкину необходимо поделиться с ним ещё какими-то соображениями, не выговорился он, видимо, до сухости в горле. Но Куропёлкин молчал, боясь нарушить (или спугнуть) нечто в настроениях Бавыкина. Вопросы, способные подтолкнуть хозяина к продолжению разговора, старался не выпустить на волю. Наконец Бавыкин сам сказал:
– Вас сразу же удивила моя сапожная мастерская. Я уже говорил, что починкой обуви я занялся от скуки. И оттого, что во мне будто проснулись ощущения, сладостные для кого-то из моих предков. Вся эта дратва, вакса, гвозди во рту, кожаные фартуки… Кстати, творю я здесь непременно под музыку (новое нажатие кнопки, и голос Шаляпина загремел под сталактитами или сталагмитами: «Благословляю вас, леса, долины, горы, воды…»). Вот взгляните, это же теперь произведения искусства!
Куропёлкин взглянул.
На двух полках (их тут же подсветили) у стены, за раздвижными стёклами, стояли отреставрированные, надо полагать Бавыкиным, экземпляры обуви, в том числе, наверное, и исторические (ботфорты со шпорами), почти все – «с одной ноги», правой либо левой. Произведения ли они искусства или не произведения, Куропёлкин судить не взялся бы, но выглядели они впечатляюще, будто музейные экспонаты.
– Но как вы добываете все эти башмаки и туфли? – не смог удержаться Куропёлкин.
– Тут проблемы, – вздохнул Бавыкин. – Добычи у нас скудные. И чаще всего – с помощью батутных сеток, на одну из которых мы приглашали вас спрыгнуть, успокоиться и отдохнуть.
– То есть? – не понял Куропёлкин.
– Ну, батут – это упрощённо, для доступности вашего понимания. Будем считать, что при сбросе мусора мы используем некое устройство, двух– и трёхслойное, какое может сортировать и пропускать дальше всякую дрянь и оставлять для нас нечто забавное и интересное. Но старая обувь попадает в контейнеры фиолетовых уборщиков крайне редко. И потому вам особое спасибо за сегодняшние сапог и башмак.
– Мне-то за что? – сказал Куропёлкин. – Они, видно, выпали при опорожнении контейнеров, а я не люблю беспорядок.
– Более не буду вас задерживать, – сказал Бавыкин. – И я заинтересован в том, чтобы у Дуняши не возникло неприятностей.
– Надеюсь, что мы с вами ещё увидимся, – сказал Куропёлкин.
– Вряд ли, – покачал головой Бавыкин. – Или понять суть натуры Нины Аркадьевны я по-прежнему неспособен.
И движением руки Бавыкин предложил Куропёлкину пройти к выходу из пещеры.
– Думаю, что ваша пробоина заканчивается в Колумбии, – произнёс Куропёлкин. Сам удивился тому, что ляпнул.
И сейчас же испугался. Врата пещеры опять с шипением раздвинулись, Бавыкин стоял за его спиной и ему ничего не стоило отправить болтливого посетителя в Колумбию. За подтверждением только что совершённого им, Куропёлкиным, географического открытия.
59
Куропёлкин лежал вблизи Люка, в траве с цветами ромашками и лиловыми колокольчиками, жевал сочный стебелёк, щуря глаза, смотрел на солнце и никак не мог заставить себя встать.
Было ему хорошо.
С высот, из-под небес опадал на него голос Шаляпина: «Благославляю вас, леса, долины, горы, воды…»
Хорошо…
И голова была ясная, поднять её Куропёлкин мог без усилий, никакие промиле не были бы в его организме обнаружены даже и новейшими средствами автоинспекций, и дыхание его порочных зловоний не извергало. Болей в руках и спине почти не было. Его вернули из колодца (хрустальный купол Люка опустили) трезвым и здоровым, вполне возможно не дав ему осознать это, именно в гамаке.
«…И посох мой благославляю. И эту нищую суму…»
Опять голос с небес. А рядом в траве затрещал кузнечик. Вроде бы не по сезону. Куропёлкин с намерением упрекнуть кузнечика повернул голову. И увидел рядом с собой крепкую, суковатую палку (обтёсанную) с фигурной рукояткой. Палка-щуп грибника, что ли? Или посох странника? Тут же лежала и сума, то есть пакет Дуняшин, набитый грибами. Сергей Ильич Бавыкин, бывший муж здешней хозяйки, и в подземном разговоре с Куропёлкиным выражал озабоченность по поводу благополучия горничной. Что же, теперь подбросом палки или даже посоха он давал знак Куропёлкину поторопиться, так выходило?
А Куропёлкин и не думал торопиться. Успею, полагал он. Ничего с этой Дуняшей не случится. Ещё неизвестно, ради чего (да и только ли по своему интересу?) она угостила его пивом и отправила по грибы и к Люку.
Всё это надо было переварить.
И лень, естественно, удерживала Куропёлкина. Даже и не лень, а некое расслабленное состояние, вызванное благодушным к нему сегодня отношением мира. Будто бы благорасположением к нему, Куропёлкину, всего и всех.
Вот так, случалось, полёживал некогда на берегу славной Вычегды юный Куропёлкин, ощущал себя бескорыстным мечтателем, каким и был, радовался красоте и гармонии всего сущего (этакие пафосные слова, правда, не приходили ему в голову), загорелое тренированное тело его обдувал июльский ветерок, он слушал всплески волн неспешной реки, и мысли, успокоенно-умиротворенные этими ровными всплесками, уводили его в дали дальние собственной судьбы, в коей всё должно было быть устроено разумно и благополучно. Но и не без приключений. Люди северных земель, с берегов Двины, Сухоны, Печоры, той же Вычегды, энергичные, предприимчивые или даже просто любопытные, часто оказывались землепроходцами и землеустроителями новых пространственных приобретений России, из тех, что вышли к Тихому и Ледовитому океанам и добрались до Аляски. Куропёлкин знал о них. И чем же он, паренёк из Волокушки, был хуже своих предков?
Тем, что вырос простаком, ответил себе Куропёлкин.
А по нынешним временам, стало быть, дурнем. И даже – дважды дурнем. В простоте своей уверовавшим в то, что, пусть и вынужденно следуя обстоятельствам и правилам взбаломученной жизни и не нарушая собственных понятий о чести, всё же можно добыть если не яхту, то хотя бы скатерть-самобранку и к ней – четыре колеса (с запасным). Склонность же к приключениям, порой беспечным, порой отчаянно-бездумным («А пошло бы всё!..), и привела его в конце концов к колодцу Люка.
Так зачем же было теперь куда-то спешить?
Когда ещё выдадутся в его жизни мгновения благоудовольствия и тишины, важно, что и душевно-чувственной, с лаской солнечных лучей и беспокойством о нём, Куропёлкине, послеполуденного ветерка?
Может, и никогда более не выдадутся…
