Владимир Михайлович Шулятиков
Ф. М. Достоевский

Романтик по основному направлению своей творческой работы, замкнувшийся в мире субъективных явлений, повинующийся исключительно императиву возбужденной фантазии, Достоевский тем не менее заявил себя реалистом по приемам, которые он употреблял при изображении отмежеванной им области творчества.

Постоянные наблюдения над душевным миром, постоянный внутренний опыт выработали в нем опытного, правдивого исследователя этого мира, привели его к реалистическому анализу «темных» уголков души.

Так, в первый период своей литературной деятельности гениальный писатель стоял на распутье, на рубеже романтизма и реализма. И в данном случае он разделил участь своего главного учителя – полуромантика и полуреалиста^[2] Гофмана.

Период пребывания на каторге Достоевский считал периодом своего перерождения.

Каторга расширила круг его наблюдений, дала ему возможность от наблюдений, ограничивавшихся сферой внутреннего опыта, перейти к наблюдениям над «живыми людьми», над «практической жизнью».

Ознакомившись с «живыми людьми» и «практической жизнью», он объявляет себя исцелившимся нравственно и душевно. «Сделай одолжение, – пишет он брату вскоре после своего освобождения из «мертвого дома», – и не подозревай, что я такой же меланхолик и такой же мнительный, как был в Петербурге в последние годы. Все совершенно прошло, как рукой сняло». Вера в нравственное величие русского народа, который он узнал на каторге, внушает ему светлые надежды, позволяет ему «смотреть вперед бодро».

Но мысль о душевном исцелении была не более, как иллюзия, как самообман. Душевное перерождение было куплено слишком дорогой ценой.

«Вот уже скоро десять месяцев, как я вышел из каторги и начал свою новую жизнь, говорит он в одном письме. – А те четыре года считал я за время, в которое я был похоронен живой и зарыт в гробу. Что за ужасное было это время, не в силах я рассказать тебе, друг мой. Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготели, как камень, у меня на душе. Во все четыре года не было мгновения, в которое я бы не чувствовал, что я в каторге».