Владимир Макарович Шапко
Синдром веселья Плуготаренко
4
– …Она даже ключ не хочет сделать. Второй ключ, чтобы дать ему. Миша, Галя! Он же как цуцик дрогнет у её порога. Почти каждый день. Как бездомный цуцик!
Зимина удерживала ледяную вздрагивающую руку подруги. Неряшливая, не закрашенная седина плачущей Веры резала душу. Беспомощно Галина Зимина поворачивалась к ходящему по комнате мужу. Однако тот вдруг подбежал к растроенной Плуготаренко:
– Ты когда отстанешь от него? Перестанешь лезть в его жизнь, а?
Голова его тряслась, бляха ожога налилась кровью.
Кричал прямо в лицо женщины:
– Дашь ты ему жить или нет?! В конце-то концов!.. Ты же не мать… ты же…
Зимин пошёл в другую комнату, хлопнул дверью.
Побледневшая Вера Николаевна молча начала вылезать из-за стола.
В прихожей так же молча одевалась. Глаза её мгновенно высохли, стали дикими.
Галина Павловна не знала, что делать. Робко трогала подругу за плечо:
– Вера, дорогая, прости ты его, дурака. Прости, Вера! Слышишь?
Вера Николаевна была уже в шапке, застёгивала пуговицы пальто. Дико посмотрела в комнату на богатую люстру Зиминых, перевела взгляд на их красивый терем на стене. Откуда, как на заказ, пошла куковать отвальную кукушка.
Вышла.
На улице слёзы опять застлали глаза. Ничего не видела. Как тощий хлопок, навстречу шли искривлённые фонари с кусками ваты вместо света.
Её кто-то остановил:
– Вера Николаевна, что с вами?
Упала на грудь Уставщикову как на землю обетованную. Плакала, скулила.
– Ну-ну, Вера, успокойся, Что случилось? Пойдём, пойдём, дорогая.
Сидели в каком-то кафе. От света бумажной лампы на столе – с бронзовыми скифскими лицами. Уставщиков не забывал подливать в бокалы. Веру Николаевну будто прорвало, говорила и говорила. Но словно бы только для себя. Торопилась рассказать себе всю свою жизнь.
Когда что-то грохотало с эстрады и начиналась внизу толкотня – останавливалась. Непонимающе смотрела какое-то время, привыкая к помехе, и вновь говорила.
Уставщиков умел слушать, гладил её руку.
Потом, после кафе, провожал Веру Плуготаренко домой. Шли всё тем же парком, где когда-то случилась у них близость. Только теперь парк был зимним, блеклым, с сонными фонарями. Мужчина и женщина шли рядом. Молчали. Они помнили всё.
Возле подъезда Веры, поглядывая на теплящееся окно первого этажа, Уставщиков Герман Иванович сказал:
– Знаешь, Вера, у меня ведь тоже не сложилось. Жена после развода укатила с новым мужем в Москву. Детей тоже сманила. Один я теперь… Так что если что…
Он быстро написал, вырвал из блокнота и протянул листок:
– Вот мой адрес и телефон.
Вера Николаевна крепко обняла его и поцеловала.
Вошла в подъезд…
…Через два дня, когда сын был в ванной, позвонила:
– Герман Иванович, это я, Вера. Добрый вечер.
5
Склонившись над ванночкой с проявителем, Плуготаренко ждал. Не трогал, не шевелил утонувшую фотобумагу пинцетом. Как в омуте начала проступать закинувшаяся плачущая собачья пасть. Затем расставленные длинные ноги девицы в чёрном обтягивающем трико. Дальше её лохматая шубка. Дальше её насмешливое высокомерное лицо… Плуготаренко напряжённо рассматривал. Словно ждал на снимке новых и новых деталей.
Сидел, закрыв глаза, покачивался. Рука сама сгребла в ванночке снимок и мокрым комком опустила в ведро.
Вылил в раковину проявитель.
Пытался отмыть руки от химикатов. Кожу щипало. Руки были как после ожогов.
– Что у тебя опять с руками? – спросила мать, когда возил в тарелке утреннюю манную кашку. – Возьми мои резиновые перчатки, в конце концов. Раз разучился проявлять. Как кур воровал. Все руки в пятнах.
Плуготаренко молчал. Вера Николаевна хмурилась, ища рукам занятия на столе. Сын не едет к своей «жене» уже три или четыре дня. (А та, похоже, и не очень-то страдает от этого.) Каждое утро он запирается теперь в ванной. Что-то проявляет там. А что проявляет? – непонятно. После Нового года вообще ничего не снял. Фотоаппарат так и провисел два месяца на гвозде.
– Германа Ивановича недавно встретила. Уставщикова. (Глаза и руки у Веры Николаевны забегали. Руки по столу, а глаза в черепушке.) Он просил тебя заехать к ним. В редакцию. Им пришло из Москвы оповещение. Для тебя и Жулева. Там опять выставка намечается.
Сын молчал, загребал ложкой.
– Слышишь?
– Слышу. – Сын посмотрел на мать: – Передай привет Герману Ивановичу. Уставщикову.
Вера Николаевна нахмурилась…
Мать ушла, наконец, на работу. Снова поехал в ванную.
В красном свете опять колдовал с водой в ванночке и химикалиями. На этот раз всё делал чётко. Без закидонов. Пинцетом вынимал снимки из ванночки и пинцетом же полоскал их в закрепителе. Затем развешивал всё на веревку, прихватывая специальными прищепками.
Со снимков капало. Снимки были будто в сукровице. Висели как попало. Некоторые перевёрнутыми. Хотелось поправить сюжет с собакой. Развесить его так, каким он был на самом деле возле здания Архива… Не стал.
Выключил красный свет. Выехал в коридор и закрыл дверь.
Работать, клеить коробки не мог. С фотоаппаратом сидел перед окном.
Тёмным бесом летел февраль. Люди в свинцовой вьюге походили на вертящиеся веретёна. Машины слепли от снега, ползли вроде луноходов. С лучами во все стороны.
Не сделал ни одного снимка.
В двенадцать часов зазвонил телефон:
– Юра, куда ты пропал? Что случилось? Юра! Я волнуюсь. Нельзя же так!
Плуготаренко сказал, что болел. Как прогульщик в школе. Без всякой фантазии. Припёртый к стенке. Температура была. Чтобы не потребовали справку – кашлянул. Два раза. В трубку.
Наталья уже извинялась:
– В то воскресенье, Юра, Таня надумала рожать, мы отвозили её в роддом. Понимаешь? Она благополучно родила. Сына. Поэтому ты и не дождался меня. Замёрз, наверное. Вот и простудился. Прости меня.
– Меня не было в тот день возле твоего подъезда. Я простудился в другом месте.
Однако Наталья явно чувствовала свою вину:
– Юра, я поговорила с Кругловым, мужем Тани, хозяином квартиры, если помнишь. Он не возражает, если я закажу вторые ключи. Тогда ты не будешь мёрзнуть у подъезда. А ждать будешь меня дома. В тепле. Как тебе такое?.. Почему молчишь?
Плуготаренко давился смехом, отстраняя подальше трубку.
– …Юра!
Взял себя в руки:
– Спасибо. Но это лишнее. До свидания, Наташа. Я дам о себе знать, когда совсем поправлюсь.
Первым положил трубку. Уже не было смешно. Смотрел на аппарат. Нет, мать права. На сто процентов права. Всё именно так, как она говорит. Но отчего же тогда саднит душу?
Поехал к себе. Чтобы лечь там и лежать. Изредка вскидываясь на локоть. Будто находясь в водной среде. С глазами водолазными. Словно не мог понять в этой водной среде, почему его так ударила собака, потерявшая хозяйку. Вышибла из головы всё. Другие спокойно пошли себе дальше. Посмотрели, и ладно. Почему его-то это так зацепило? Да так, что не может прийти в себя до сих пор?
6
Наталья неверяще отстранила от уха телефонную трубку. Тукающую гудками. Такое пренебрежение! Однако обнаглел. Полезла наружу из той самой разбитой будки, в которую несколько дней назад не решилась войти.
Брошенная будка сразу на ветру засвистела. Вьюга лупила Наталью в спину, толкала вперед. Встречные люди сгибались, крылато парили.
Вот и предложила человеку ключи. Если бы только знал обо всём обидчивый инвалид.
Два дня назад Круглов Алексей Сергеевич изобразил удивление: «Вы ведь сейчас хозяйка квартиры, Наталья Фёдоровна. И вам решать, кому давать ключи. Тем более что я знаю, кому вы их дадите». Вот именно – знает. Ничем не рискует – надёжный человек Плуготаренко. Ничего не испортит, не утащит.
В свою квартиру приходит теперь хозяин тайно. Зная точно, что Наталья на работе. Все полочки свои пронюхает. Всю кухню. Ванную. Надежда остаётся, что только в постель не залезет. А так – везде. Как кэгэбэшник почти не оставляет следов. Знала бы Таня, с кем живёт. Хирург. Агент под прикрытием.
«Вы только, пожалуйста, когда стираете, вот этот шланг больше не перегибайте. Пришлось его заменить новым». Понятно. Расходы. «И с ножами, пожалуйста, на столе поаккуратней». Понятно. Пришлось новую клеёнку купить и постелить. Опять расходы.
«А у Юрия Ивановича какая квартира?.. Трёхко-омнатная? Да что вы говорите». Полное удивление.
…Из роддома домой сквозь летящий снег ехали на такси. Таню вывели к машине настолько закутанной и громоздкой, что сама держать сына в салоне такси она не смогла. Завёрнутого в тёплое одеяльце новорождённого рядом удерживала в обхватку Наталья. Она всё время приоткрывала кружевное оконце и строила лупоглазому младенчику быстрые рожи. То ли умильные, то ли пугающие. Не давая ему, младенчику, свободно разреветься. У Алексея Сергеевича, сидящего впереди, душа, по-видимому, пела, безостановочно нёс какую-то весёлую чепуху, смеялся, поворачивался к жене, однако в нужные моменты чётко, как навигатор, указывал шофёру верный путь.
На ветру у машины сдёрнул с себя дублёнку, накинул на Наталью и младенца (тем самым погрузив их в вонькую козлиную темноту), повёл сквозь пургу к подъезду. Татьяна, словно всё ещё беременная, откинуто торопливо переваливалась следом.
Перед тем, как убежать обратно в свою хирургию, Круглов по-быстрому показывал двум неумехам, как правильно купать ребёнка. Вот детская ванночка, промытая содой. Горячая кипячёная вода, заранее приготовленная, остуженная до 36и-37и градусов. Проверять не локтем, как бабки, а градусником. Вот он, видите, плавает. Два кристаллика марганца бросаем в воду. Осторожно – под головку и попку – берём и медленно опускаем купальщика в воду. Вот, даже не пикнул. Пупочную ранку ни в коем случае не трогаем водой, зелёнку не смываем. Осторожно поколыхиваем купальщика в воде, чтобы привык к бассейну. И приступаем к омовению. На первых порах без всякого мыла. Головка лежит на сгибе моего локтя. Видите? Осторожно моем волосики. Темя не давим. Мозг нам нужен не сплюснутым, а нормальным, умным. Личико не трогаем. Дальше оглаживаем водой всё тельце и ножки. На первый раз достаточно. Где полотенце, черт побери! Да не это – махровое! Так. Хорошо. Заворачиваем купальщика в полотенце, кладём на стол и начинаем промокать. Ни в коем случаем не растираем. Дальше его вот на эту тёплую пеленку. Так. Крест-накрест вяжем на кукай подгузник (никаких памперсов) и пеленаем. (Круглов быстро, жёстко, как сестра из роддома, пеленал ребёнчишку.) Всё. Готов. Ну а теперь – я побежал.
Да-а, уникальный мужик, покачивала головой, приходила в себя Наталья, когда хлопнула дверь. Схватилась даже за ванночку на столе. Как выплывшая из пучины и уцепившаяся за спасительную лодку.
Гордящейся мадонной Татьяна уже подсовывала младенцу грудь.
Вечером муж и жена спорили о том, как ребёнка назвать. Каждый протаскивал своё имя. Взывали к Наталье-арбитру. Однако та (опять между двух огней) боялась даже слова пролепетать. О ней тут же забывали и снова спорили. В конце концов, лежащий и смотрящий непонятно куда младенец стал Вячеславом. Славой. «Ах ты маленький Славик!» – увидел он вдруг перед собой не одну, не две, а целых три сверлящие козы!
Глава тринадцатая
1
…Ну как живёшь, Снежная Баба? Молотовник Аделаида лезла прямо к глазам. Молотовник Аделаида была пьяна. Её спутник – тоже. Они выламывались перед Готлифом, сидящим на заснеженной скамье. Смотри, Гена, вот из-за этого толстого полудурка я чуть не поссорилась со своим родным дядей. Прикинь! Михаил Янович смотрел вниз, остановив ручку в блокноте. На прощание его резко хлопнули по завязанной большой шапке. Пока, полудурок! Пиши свои стихи! Поволоклись в обнимку, вопя своего «бухгалтера», который «вот ты какой, вот ты какой!» С палкой вдруг начали гоняться за готлифовой белкой. Чуть было не прибили. Но та увернулась, взлетела на дерево. Тогда начали дубасить по дереву, осыпаемые снегом. Где ты там, стервозка! (Помогите! помогите! – попискивал, звал на помощь Готлиф.) Бросили палку, снова поволоклись по аллее, цепляясь друг за друга и вопя «бухгалтера». Михаила Яновича трясло на скамье будто в припадке. Кое-как поднялся. Прибежал Пионер. В такой же громадной завязанной шапке. Дядя Миша, я милицию сейчас вызову! Из пальто выдернул походную большую мобилу с усом, выданную ему как внештатному сотруднику Живого уголка парка. Начал тыкать кнопки. Не надо, Женя, остановил его Готлиф. Их уже забирают. Смотрел вместе с мальчишкой, как Молотовник возле парка отбивалась от двух милиционеров, тащащих её к глухой машине, подмаскированной красными крестами. А там из высокой распахнутой дверцы её уже встречали растопыренные пьяные руки кореша. Помогали ей, втаскивали. «Вот ты какой! Вот ты какой!» Готлифа всё потрясывало, он потирал грудь. Бесчеловечная мерзавка! Площадная дрянь! Вкладывал блокнот во внутренний карман пальто. Руки тряслись. От зверинца закурлыкал для белки пищак на обед. Белка сразу запрыгала с дерева на дерево, руша снег Пионер Женя попрощался и тоже побежал к зверинцу. Чтобы рассказать служителям о двух недоумках. Которые чуть не убили белку. И вообще разработать с коллегами стратегию борьбы со всякого рода выродками. Пошёл к выходу, наконец, и Михаил Янович. Отряхивал с пальто снег. Как рассказать о пережитом Наташе. Мало того, что на твоих глазах чуть не убили белку, тебя бьёт по голове средь бела дня проклятый трансвестит! Разве расскажешь про такое. Останавливался, вынимал руку из варежки, сдёргивал запястьем слёзы. Тем не менее Коткин Лев Зиновьевич не узнал своего подчиненного, вошедшего и смело севшего на стул. Большое лицо почтальона просто не вмещалось в наглухо завязанной шапке. От ехидства, от пшыкающего смеха. Что с вами, Михаил Янович? У вас что-то случилось? Это не у меня, а у вас, Лев Зиновьевич. У вас. Что, что такое! Коткин начал подниматься из-за стола. А-а, не скажу! Ни за что не узнаете! Готлиф уже хохотал. Готлиф понёс хохот к двери. В коридоре Зяблова отпрянула от его хохота в сторону. Оборачивалась, спотыкалась. Юркнула ко Льву Зиновьевичу. Более или менее пришёл в себя на улице. Отирал слёзы. Другие слёзы. Слёзы злорадства, отмщения. На сегодня осталась ещё одна смерть от преподобной Зябловой. Чёрт бы её побрал совсем! Взобравшись на пятый этаж, стенания и плач прослушал спокойно. С пониманием. Искренне сочувствую. Простите. Ощупью спускался по лестнице. Колено ломило так, что хотелось взвыть. В аптеке покупал лекарства по рецепту. Не для себя, для матери. Сердечный приступ случился у матери месяц назад. 15-го января. Первый в её жизни. Напугавший не столько её, сколько его, сына. Она просто сползла перед ним по стене на пол и раскинула ножки. Держалась за грудь, коротко дышала, закатывала глаза. Он не знал, что делать. Никаких сердечных лекарств в доме не было. Побежал из квартиры. К Анне Тарасовне Бойченко. Вместе засунули сидящей у стены нитроглицерин под язык. Циля Исааковна открыла глаза, будто из омута вынырнула, стала дышать. Вызвали «скорую». Кардиограмма инфаркта не показала. Врачи всё равно хотели везти в больницу. Я сама врач, сказала Циля Исааковна, справлюсь. Тогда сделали три укола и ушли. Только тут Михаил Янович заплакал. Отворачивал голову, давился слезами. Это что ещё такое! Ну-ка прекрати! Циля Исааковна лежала вверх лицом, сосредоточенно боролась с чем-то внутри себя. Сын присел и взял её за руку. Она руку не отняла. Одного лекарства (конкор) в аптеке не оказалось. Пришлось тащиться на Индустриальную. В аптеку № 5. Колено ныло не переставая. От боли передвигался в погоняющем февральском снегу рывками, припадая на правую ногу. Как раненый медведь. Залепленные немые прохожие шарахались в сторону. Домой по лестнице взбирался уже в шестом часу. Делал остановки. Навешивая сумку с продуктами на штыри перил, упорно крутил, выделывал ногой. Уверял себя, что от этого становится легче. Снова взбирался. Открыл дверь своим ключом. Давление мерила? А чего его мерить? Давление и есть давление. И это говорит врач! ТерапЭвт, как она себя называет! У себя переодевался в домашнее. Заверещал на кухне будильник. Следом пришёл поднос с лекарствами. Прими. Время. Да что же это такое! А ты сама? Я для чего ходил в аптеку? Что врач тебе вчера сказал? Что?! Я сама врач. Терапэвт. Ха! Ха! Ха! – терапЭвт! Пока не примешь свои – ни одной таблетки с подноса не возьму! Забастовка. Бессрочная. Мать и сын в разных концах тахты профессионально, резко, закидывали головы. Каждый закидывал с водой свои таблетки. Хмурый компромисс. Пока мать готовила ужин, сидел-растирал колено дегтярной мазью, вновь подаренной добрейшей Анной Тарасовной. Мазь воняла страшно, сам провонял насквозь, но помогало. Хотя бы на время. Засвиристел будильник. Ну всё у Цили Исааковны по часам! Ужинали. Мать подкладывала гречневой каши. За час до тебя внезапно Коткин приходил. Очень странный. Что вам хозяин за квартплатой. Не раздеваясь прошёл по всей квартире, заглянул за твой диван и ушёл. Что случилось, Лёва? – спросила я его вслед. Всё в порядке, Циля, ответил он на лестнице. Что ты натворил там опять? Как нам занимать деньги у него на ударно-волновую? Михаил Янович опустил голову. Положил ложку. Спасибо. Пошёл к себе. Куда? А галоперидол с едой? А чай? Лежал, старался не слушать бубню из кухни. Как живёшь, Снежная Баба? Так унизить! Вдобавок дать ладошкой по шапке. Чувствовал удушье. Опять водил рукой по груди, Впору самому принимать конкор. Гадина. Из породы телевизионных поганок. С незатыкающимися противными ртами. С Коткиным-режиссёром во главе. А тот сразу прибежал. Почуял неладное. Что-то с любимой племянницей случилось. Прямо думал, что Готлифы спрятали её в диване, по меньшей мере. Раз лез туда. Всю квартиру обнюхал. Видел бы, несчастный, как его любимую племянницу толкают в вытрезвительный автомобиль с красным крестом! Если узнает, что кое-кто и видел это – ни за что не простит. Поэтому рот на замок! Ни-ни, ни звука, уважаемый Коткин Лев Зиновьевич! Чёрты бы Вас побрал совсем с Вашим молотовником! Стало легче. Смог даже взять ручку и блокнот. Сел на диване. Немного подумав, легко начал писать: «Я уже писал Вам, Наталья Фёдоровна, об Аделаиде Молотовник. О назначенной мне невесте. И вот представьте, сегодня вижу её в нашем зимнем парке с каким-то хахалем уголовного вида. В распахнутом полушубке, с блатной тельняшкой на груди. Идут, оба в дым пьяные. Меня, естественно, не узнают. Идут, раскачиваются, цепляются друг за дружку, орут «бухгалтер! милый мой бухгалтер!» А у ворот в парк их уже поджидает вытрезвительный автомобиль с красным крестом. И полезли сами в него, как в свой дом, продолжая орать «вот ты какой! вот ты какой!» Представляете?.. А теперь представьте, Наталья Фёдоровна, если бы эта площадная Молотовник и Коткин осуществили бы свой коварнейший план. Женили бы меня на себе. Что сейчас бы со мной было?.. Как говорят у Вас в России – Бог отнёс, Наталья Фёдоровна». Перечитал написанное. Вообще-то Сказки Гофмана, как сказала бы мама, когда услышала бы беспощадное враньё, но… но пусть Наташа теперь знает, из какого капкана, из какого силка вырвался её Альбатрос. Кто такая эта стервятница Молотовник! Стало ещё легче. Смог даже сесть к рукописи за стол. До самого сна правил её, многое дописывал. В одиннадцать лёг, выключил лампу. Долго думал о далёкой Наташе. Как всё тот же одинокий альбатрос мысленно летел и летел к ней. Задремал, наконец. Во сне почему-то увидел не Наташу… а себя с Молотовник. В высоченном читальном зале публичной библитеки им. Ленина в Москве. Оба в дым пьяные, они будто бы читают книги. Притом читают – синхронно. То есть, прочитав каждый свою страницу, они хохочут, одновременно вырывают эти страницы и отбрасывают. Так синхронно работают, машут косами косари. К вытрезвительной машине их тащит милиция. Им хоть бы что, они хохочут и орут «вот ты какой! вот ты какой!»… Михаил Янович проснулся. Сел. Весь в холодном поту. Унимал сердце. Слушал, как мать роняла что-то в тёмной столовой. Поднялся, пошёл, чтобы измерить ей давление и дать лекарство. В зависимости от величины давления – или конкор, или более действенный препарат – каптоприл. В больницу нужно, мама, ложиться, в больницу, после всего подтыкал он ей одеяло. Отстань! Циля Исааковна злилась. Злилась не на сына. На себя. Как так можно легко попасться? Не заметить у себя болезнь? ТерапЭвту? ТерапЭвту высшей категории! Принеси будильник. Зачем? «Зачем-зачем»! Пульс сосчитаю. Указательный и средний пальцы держала у себя на запястье. Маленький будильник фосфоресцировал в темноте. Злорадно скалился. Унеси обратно!..
