Владимир Кутырёв
Время Мortido. Опасные связи
Часть первая. Разум pro-тив человека
Глава I. Философия инобытия
1. Из истории борьбы за(с)бытие(м)
Каждый философ знает, что на самом деле его нет. Как и то, что весь мир, в котором его «нет» – тоже иллюзия. Если этого не знает или не хочет знать, значит, он не достиг теоретического дна и далеко от перед(ово)него края философии. Как в ее истории, так тем более, сейчас. Или он не настоящий, думает, что философ, а на самом деле – нет.
Считается, что философия начинается с удивления. Вряд ли это правильно. Удивляется человек наивный, неискушенный, что свойственно мифическому переживанию мира. Первый толчок философствованию дает сомнение. Сомнение в том, что он воспринимает чувствами, во что верит, кого любит, чего боится. От удивления ахают и раскрывают рот, из-умляются и восхищаются. Это сфера эстетического, художественного сознания. Философия как мудрость и знание – то, что после удивления, следует за ним. Ее сомнительная честь, плотно сжав губы и недоверчиво качая головой – (в/за)нести в мир сомнение. К чему оно привело, каждый философ знает… С другой стороны, и это – несомненно, чтобы хотеть или знать, или хотеть знать, он (кто-то-что-то) должен(о) быть. Парадокс, но в любом случае философ думает, будто что он делает, имеет смысл.
* * *
Тяжба между бытием и ничто пронизывает всю философию. Как в истоке, так и по сей день. Она будет, пока есть развитие и сознающий его человек. Это основной вопрос (для) Всего. Рождался он, как известно, в виде метафизики. Это был процесс противостояния «поэзису», мифам и верованиям, метафизика крепла в борьбе с воображением, видимостью, непосредственностью, обыденными мнениями и прочими заблуждениями. В борьбе с явлениями, говоря по-латыни феноменами, ради проникновения, говоря онтологически, в сущность, ради достижения, говоря гносеологически, истины. Преодолевала поверхностные различия во имя глубины всеобщего, кажущуюся множественность во имя подлинного единства. У греческих философов-натуралистов вместо бесчисленных разнокачественных вещей реальны четыре-пять стихий, Демокрит определил, что вода, земля, воздух, огонь тоже феномены, а «на самом деле есть только атомы и пустота». Это начало материализма. Его оппонент Платон, как известно, полагал, что все материальное, наш чувственный мир, включая самого человека, является тенью, отблеском мира идей. Идеи – нечто безвещное, бестелесное, непротяженное = духовное. Противоречие: земля – небо, материальное – идеальное, фюзис – логос является ядром смыслообразования в метафизической философии. Оно действительно было для нее основным вопросом. По крайней мере, до постмодернистской деконструкции. И в человеке, хотя он целостный, как можно отрицать, не признавать смыслообразующего значения противоречия между телом и духом? По крайней мере, до «смерти человека». (Разумеется, в разных терминологических облачениях).
И все же, у обоих противников было нечто общее. Каждый стремился, «редуцируя к себе», преодолеть феноменальность и считая бытие собой, отправить оппонента в небытие. Оппозиция между мнением и истиной, повседневностью жизненного мира и подлинностью теоретизирования проходит через всю историю борьбы за то или иное понимание бытия. С бытием отождествляется архе, сущность, субстанция. Феномены – сомнительное бытие, не совсем бытие. Если бытие как таковое – это перв(ичн) ое, начало и причина, то феномен – это втор(ичн)ое, акциденция, следствие и явление. На современном языке феноменальное – примерно значит виртуальное. Опираясь на предложенную С. С. Хоружим трактовку виртуальной реальности, о феномене можно сказать, что в нем выражается «недобытие» сущего. Виртуальность реальна, но условно, ибо продуцируется константной, «реальной реальностью». Тоже и феномен, как некое подвижное граничное состояние, область взаимодействия по перетягиванию каната между бытием и ничто. В конце скольжения того или иного сущего к своему пределу, оно, как бы максимально феноменологизированное, становится, объявляется несуществующим.
Если идти по цепочке исторического подозрения и лишения феноменов бытийности, то нигилистический конец бытия был представлен в его начале. В европейской, западной культуре – у элеатов. Парменид отождествил бытие с мыслью: «Быть и мыслить, не одно ли и тоже». Все, что вне мысли, просто не существует. Не тень, не отблеск, а «ничто». Если движение нельзя мыслить (апории Зенона), значит, его нет. Мир реален как тождественная себе Мысль. Здесь происходит отказ от бытия как вещности, предметности, сопротивляемости в пользу бытия как отношений, виртуальности и мыслимости, через его переопределение и «рокировку» с Ничто. Оппозиция сущности и явления у(су)глубляется до оппозиции бытия и ничто, когда связь между ее сторонами разрывается. И феноменов как про-явления субстратного бытия больше не существует. Не случайно Хайдеггер, считая метафизику несущей в себе «забвение бытия», датировал ее исток элеатами, говоря, что атомная бомба взорвалась в трудах Парменида. (если на самом деле была личность с такими идеями или это позднейший концепт). Метафизика «по определению» была заряжена на преодоление феноменов, приравнивание бытия явленного мира к ничто, а его е(и) стины к чистой, строгой, «голой», точной = формальной, ничего не обозначающей и кроме самой себя ничего не несущей мысли. К «пробелу» и «свободе пустоты». К нигитологии. Смерть метафизической философии была заложена в ее «генах», она отражала возникновение «постава» как вооруженного науко-техникой практического о-владения человеком окружающей его внешней и собственной внутренней природой.
В материализме и его непосредственном гносеологическом выражении – эмпиризме, наоборот – к феноменам относили субъективное восприятие мира, чувственное и мысленное. Возможность существования идеального помимо человеческой головы не предполагается вообще. До небытия феномены в материализме доводятся, когда бытие отождествляется с будто бы объективно, само по себе существующим сущим, а природа рассматривается как механизм, автоматически функционирующая бессубъектная машина. В «механическом материализме». Но парадигмальное значение этот подход приобретает только с появлением неклассического и постклассического естествознания, что произошло гораздо позже, нежели по линии философско-спекулятивного идеализма. Апология ничто от имени естествознания стала распространяться, когда оно переступило порог макро-размерности, фактически переставая быть познанием естества, как окружающей природы и проникло в мега, микро и виртуально-информационные миры. Когда оно утратило эмпирическую наглядность, а материализм стал «научным», «функциональным», «бестелесным», «языковым» – «идеалистическим». Когда само познание заменилось деятельностью по изобретению и проектированию не-сущего и возник креативный меонизм.
Реально-исторически, двигаясь от сомнения в «таковости» воспринимаемого мира до отказа от него как такового и конструирования другого, от Бытия до Ничто и, по ленте Мёбиуса, бытия Иного, метафизика прожила долгую, двух с половиной тысячелетнюю жизнь. Если на ее могильном памятнике обозначить календарные годы жизни, то это будет: VI – V век до н.э. – вторая половина ХХ века н.э. То есть она прожила от поиска первосубстанции древними греками до собственной деконструкции и замены пост(транс)модернистской грамма/би/тологией. Замены фюзиса информацией, жизни коммуникацией, логоса матезисом. Замены онтологизма когнитивизмом. Трансцендентальная феноменология Гуссерля и структурно-лингвистический поворот, ставшие предтечей информационной революции – это то, что после метафизики, особенно как онтологии, хотя проблемы матезиса, языка, коммуникации, так или иначе, всегда были в ее теле, иногда «у кожи». Особенно у Канта, когда в результате субъектно-гносеологического поворота они выступили на первый план, на поверхность. После феноменолого-структурно-информационной революции «безбытийный» трансмодернистский когнитивизм окончательно стал тем, что вместо нее. В тяжбе с Бытием победило Ничто. Оно стало основой всего. Иного. Вследствие чего в ХХ веке началось бурное теоретическое отчуждение мировоззрения человека от самого себя. Его «и(н)онизация». Сама метафизическая философия приобрела маргинальный статус, превратилась в традицию, перешла в тыл, обоз, в котором и пребывает в настоящее время.
Ей, однако, есть что вспомнить. Годы рождения и смерти крайн(и)е важные даты, но содержание жизни сущего – посредине.
Наибольшей полнотой и высшей тяжестью бытие, по-видимому, обладало в Средние века. Не зря в эпоху Просвещения их назвали темными. Эпоха веры заставляла считать, что бытие присуще всему видимому и невидимому. Не отрицалось ничего, ни Земля, ни Небо. Все либо прямо Бог, либо Его твари и творение. «Божий мир» или «Мир Божий» – так назывались учебники по естествознанию для школьников еще в начале ХХ века. Мышление было образным, символическим, самые тонкие явления представлялись реальными. Оно существовало преимущественно как воображение. Душа – маленькая копия человека, которую по смерти крючками достают из его груди и уносят на небо птицеобразные ангелы, сама смерть – старуха с косой. Все реально, живо – все бытийно=феноменально. Ничто мыслилось возможным только до на(за) чала мира, из которого тот и возник: Deux ex nihil. Но оно не первично, ему предшествовало или было равным бытие пред-вечного Отца-Творца. Философские споры реалистов и номиналистов – это споры за полноту, акме бытия. Господствовал либо крайний, либо умеренный реализм. В первом случае общие понятия, универсалии обладают самостоятельным бытием – линия Платона, во втором – линия Аристотеля и Фомы Аквинского – они воплощаются в единичных вещах. Номинализм, считавший понятия не более чем именами вещей, обычно был на грани признания еретическим учением. Не случайно, он стал приобретать влияние только в позднее средневековье, по мере зарождения скептицизма и идей реформации (У. Оккам, М. Лютер). В отличие от via antiqua – старого пути реализма, это был via moderna – современный путь, который в философском плане вел и привел к эмпирическому материализму Нового времени, кризису веры и зарождению научного естествознания.
С появлением науки и ориентирующейся на нее философии буйное воображение человечества стало умеряться, рационализироваться, выводиться за пределы знания, локализуясь в художественных формах. В познании оно квалифицировалось как ложь, видимость и иллюзии. Оно не только не бытийно, не субстанциально, но и не феноменально. Феномен тоже не субстанциален, он «заряжен» ничто, однако все же часть бытия, он в-ходит в него. Это не иллюзия, чары или видимость, не относящиеся к бытию сущего. Явление существенно, сущность является – твердили когда-то очевидные азы гегелевско-марксистской диалектики. Следствие влияет на свою причину в виде положительной или отрицательной обратной связи – базисное положение ее младшей, «научной» сестры, синергетики. Таким образом, можно говорить о трех стадиях полноты/неполноты бытия: субстанциально-объективном, подлинном бытии, феноменально-субъективном, явленном недобытии, и кажущимся, иллюзорным небытии-ничто. Самой известной попыткой разделения бытия на действительное и феноменальное была наиболее четко выраженная Дж. Локком идея наличия у вещей первичных и вторичных свойств-качеств. Задача научного познания виделась в том, чтобы, преодолев феноменальную оболочку, прорваться к сущностному бытию вещей, которое фактически отождествляется с тем, что фиксируется в них количественно-математическими методами. Природа превращается в материю и, лишенная феноменальности, «перестает улыбаться человеку своим чувственным блеском». Применительно к обществу это означает прорыв сквозь психологию, традиции, пред-рассудки и мнения жизненного мира к законам его функционирования как Системы. В конечном счете, «науки в познании столько, сколько в нем математики» (Галилей). Первичные качества суть количество. Таков идеал по(до)стижения бытия как его превращения в знание, заявленный уже наукой Нового времени.
Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Этот, провозглашенный идеал, не достигнут до сих пор, а главное, по мере приближения нему, все больше возникает беспокойство, что произойдет с познанием, да и самим человечеством, если и когда его достигнут. Надо ли к нему стремиться всем, во всех формах знания и надо ли вообще?
Тем более, в русле самого эмпиризма, Дж. Беркли и Д. Юм, неожиданно «зайдя сзади», с противоположной стороны, довольно убедительно, особенно если учитывать последующее появление неклассических форм науки, показали, что первичные качества тоже можно истолковать как вторичные, что они тоже связаны с органами человеческого восприятия (субъектом, наблюдателем). «Esse – esse percipy» (Быть – это быть воспринимаемым). В результате бытие приравнивается к феноменальности, какая-либо субстанция (материя) отвергается. Но тогда этот подход настолько противоречил зд(о)равому смыслу практиковавшего(ся) естествознания, его стремлению к объективности, что был принят в штыки, расцениваясь, как некая патология. Выступить против Ньютона, всей механистической парадигмы, а потом, опередив время, даже Канта, утверждая, что пространство тоже субъективно, феноменально, это действительно было слишком. Слишком рано. Только в наше время, после возникновения компьютерных экранов и виртуальных реальностей, опыта пребывания в космической невесомости можно по достоинству, хотя не без испуга, оценить утверждение-предвидение Юма: «Как «естественно» то, что камень, поднятый и оставленный без опоры, падает вниз, так точно так же было бы «естественным» и то, что он двигался по направлению вверх»4. Здесь корни философии возможных миров, виртуалистики, ориентации познания на потенциализм и чистый, безсубъектный (парадоксально, но от/из субъективизма Беркли!) логи(ци)зм. И операторского, становящегося парадигмальным, принципа: что вижу, то имею. Юм прямо отрицал существование «Я», как телесного субъекта, оставляя от него «связку или пучок» актов восприятия. «Сингулярность», «точку сборки» как потом будут говорить в постмодернистской философии. Крайности сходятся. Отказавшись от субстанции (Беркли от материи, а Юм и от Бога), радикальный сенсуализм в перспективе смыкается с отказавшимся от всякой чувственности, вещей и телесности когнитивизмом и дигитализмом. От их бытия в пользу ничто, когда не предполагается никаких феноменов. Или феноменализм Иного. Таково диалектическое коварство непосредственно анагогического развертывания философии в виде субъективной сенсуалистской феноменологии. Однако это была боковая ветвь, путь, в определенном смысле тупиковый, оторванный от общей линии реальной истории, гипотетическую возможность которого стало видно только «гипертекстуально», с вершины информационной эпохи.
Поэтому вернемся на главную, фундированную классической наукой и буржуазным хозяйством прогрессистскую сцену, где сюжет философской драмы «забвения бытия» приближается к крутому повороту. Еще раз напомнив, что роли в ней разыгрывались не по подкрепленному отсылкой к Пармениду и Пифагору пост-модернизированному сценарию (бытие есть мышление и число), а по основному, обеспечиваемому естествознанием историческому сценарию метафизики, ее вопросу о соотношении материального (телесного, протяженного) и идеального (мысленного, бес-пространственного). Бытие отождествлялось с опытом, практикой, тем, что существует объективно, независимо от его субъективного осознания. К феноменам относились «вторичные качества», а идеальное, особенно неземное, Высшее – к ничто. Какого-то универсального «бесчеловеческого» сознания не предполагалось. Бытие – это природа, материя, вещность. Именно в такой форме, если говорить о Новом времени, основной вопрос стоял в естествознании, в практической жизни. Декарт, как известно, стремился признать обе субстанции (Бог – гарант обеих), но вопрос об их взаимодействии остался открытым. И далее все время споры, иногда внутри системы у одного и того же автора: считать бытием, субстанцией материальное, а недобытием, феноменами идеальное или (в течениях, близких к религиозному мировоззрению) – Наоборот. В пределе, кого отправить в небытие.
Пока наука была преимущественно фюзисом, описательным естествознанием, она и опирающаяся на нее философия «работали» на природу. В познании господствующей была оппозиция: бытие и/или мышление, материя и/или дух (сознание). Однако по мере перехода к теоретизации и математизации, наука начала порождать импульсы «идеализма». Сама. Соответственно, в онаучивающейся философии онтология как учение о бытии постепенно отходит на второй план, оттесняясь гносеологической проблематикой. «Забвение бытия» происходит не через прямой отказ от него или замену сверхъестественным разумом, а через забвение онтологии. Общеизвестным поворотным фактором здесь стала философия Канта. Она в принципе «закрыла» метафизическую эпоху развития человеческого духа и в спекулятивно-философской форме поставила проблемы, которые потом будут смыслообразующими в неклассической, релятивистской, проективной, технизирующейся науке. Продолжив ассоциацию с Коперником, можно сказать, что Кант вынес точку отсчета познания и моделирования мира с Земли в Космос, в интенции даже за пределы солнечной системы, на что наука решилась лишь в ХХ веке. И стал ориентироваться не столько на фюзис и логос, сколько на матезис. Однако, будучи первопроходцем, «первым убегающим» он не мог не оглядываться, не думать о судьбе того, что оставляет. По мере отрыва науки от естественно-сущего и перехода к проектированию искусственной реальности, «от познания к творчеству», все время усиливается противоречие, в рамках которого Кант движется: как совместить вещный мир, которого он не хочет лишать статуса бытия (рано), с «космизмом» и трансцендентальностью мышления. Со свойствами, которые находятся уже за границей непосредственного человеческого опыта, предметности, априорные, бескачественные, хотя теперь столь же необходимые в познании, как и чувственный опыт. Как совместить «чистый» космический и виртуальный разум с «грязной» земной и телесной жизнью. Афоризм Ницще «чистый разум – чистая глупость» яркий, но вряд ли он закрывает эту проблему.
Разумеется, мы не будем, да и не способны проникнуть во все тонкости кантовской мысли, но применительно к нашей задаче можно утверждать, что, решая основной вопрос философии через понятие вещь-в-себе, Кант придает традиционному бытию статус недобытия – феноменов. Хотя особого рода: когда бытие существует в форме «забвения бытия» в точном смысле данного слова. Будучи вещью-в-себе, оно, подобно переменным в алгебраическом уравнении, не отбрасывается, а заключается в скобки, капсулируется. Его недобытие в том, что, существуя, оно пассивно, не действует. «Спит». Поэтому бытие как вещь-в-себе не поддается познанию, хотя нужно в нем: в начале, фундируя его, или в конце, интерпретируя результаты. К подобным вещам-в-себе относится и человек как эмпирическое телесное существо. А также высшие сущности интеллигибельного мира, идея свободы, бессмертия души и сам Бог. У критиков Канта принято недоумевать, каким образом вещь-в-себе совмещает «в себе» апостериоризм и интеллигибельность. Что между ними общего? То, что обе трактовки «не теоретизируются», не вписываются в трансцендентально-аподиктические априорные структуры. Говоря прозаическим языком науки, не поддаются количественно-геометрическому выражению. Не когнитивируются, скажем мы от имени последних достижений современного интеллекта. В таком качестве они феноменальны, но это феномены особого рода – все еще «как бы» субстанциальные.
Субстанция, превращенная в феномен! Симулякр субстанции. И Бог, и материя. Существуют, но в статусе феноменов. Явное, но вполне жизненное, неизбежное противоречие, отражавшее сложный процесс «изживания субстанции», ее начавшуюся замену функционализмом, умирание старой и зарождение действительно новой (на собственных принципах) постметафизической картины, вернее уже, модели мира. Обрезав у (по)знания природные бытийные корни и божественные помочи, Кант вывел его в стратосферу, но не за пределы земного притяжения. Перед тем, как уйти в свободный полет, гносеологическая ракета, ревя и содрогаясь, зависла в равновесии борьбы разнонаправленных сил. Окончательное решение в пользу самости космизации = виртуализации = когнитивизации = инонизации познания он оставил времени, потомкам, «неокантианцам». Первым этот гордиев узел попытался разрубить (и разрубил) Фихте. Он отбросил вещь-в-себе как излишнюю, поставив на ее место универсальное «Я». Я – субстанция, а «не-Я», ее внешний феноменальный мир. Однако этот мир теряет статус сущего, он производный, искусственный – схема, которая будет высоко оценена позже, при становлении конструктивизма. Кант не одобрил такой решительности, так как посчитал не объясненными существующую природу и Бога, полагая их необходимыми не только самипо-себе, но и для познания, кроме того, может, просто жалел их. Понимал сущностную связь судьбы человека с ними. Не отказались от онтологии, не вышли на чистый априорный простор, оставшись имманентистами, т.е. «при бытии», Гегель и Маркс. За это они поплатились невниманием, а иногда и снисходительным презрением к ним неклассической и постклассической науки.
Последовательное преодоление основного противоречия кантовской философии произошло к началу ХХ века в Марбургской школе неокантианства. В отличие от фихтеанской конструктивистской оппозиции онтологизму, Г. Коген и П. Наторп сохранили гносеологическую суть вопроса, более того, опираясь на новую науку, безжалостно довели эту суть до конца. Дошли до дна. То есть отбросили вещь-в-себе, все «означаемое», природу и Бога как ненужную для «математического естествознания», на которое они ориентировались. Импульсы к познанию дает не бытие, не сущее, не внешний мир, а сама чистая, беспредпосылочная, ау(тен)тичная мысль. Она есть субстанция без субстрата, а если феномен, то сугубо логический, хотя в таких онтических терминах они ее не квалифицировали. Инерционно говоря о естествознании, немецкие неокантианцы фактически были первыми когнитивистами. Предтечами информационно-дигитального моделирования мира. Отбросив вещь-в-себе, т. е. природу, жизнь, Бога, забыв про бытие и феномены, им пришлось провести на человеке операцию отсечения головы от тела. Взяли/оставили себе только голову и даже без органов восприятия – один мозг. Да и он бессубъектный, в формалине, «в банке» – без психики. Ключевая для Канта задача трансцендентального синтеза чувственности и рассудка превратилась тем самым в сугубо формальную, логическую. Без лишних антимоний отбросили возникающие при этом и считавшиеся Кантом неустранимыми противоречия, антиномии. Вернее, считали их решение делом времени и логической техники. Очень многое из того, что сейчас обсуждается в русле когнитивизма, было изучено и обосновано ими. К сожалению, в современной научной философии это не учитывается, происходит очередное «начало с нуля», что не позволяет видеть проблемы, которые уже давали знать о себе тогда, однако маскируемые безбытийной стройностью и формальной чистотой любой формы когнитивизма, остаются не преодоленными до сих пор. Потому что в рамках когнитивизма они не могут быть преодолены в принципе. Во что не (по)верил и взялся за их решение самый выдающийся последователь Канта, но не неокантианец, а Кант в ХХ веке – Эдмунд Гуссерль.
