Владимир Железников
Чучело. Игра мотыльков. Последний парад
Глава восьмая
– Ну, в общем, когда мы выскочили с Димкой в школьный двор, – продолжала Ленка, – то сразу стало понятно, что ничего Маргарита не передумала и ни в какую Москву мы не едем.
Во дворе был настоящий праздник. Галдеж. Ничего нельзя было разобрать. Ну просто стая грачей перед отлетом в южные страны. Все кричали, перебивая друг друга, пели, танцевали. Автобусы тарахтели, родители совали своим любимым детям пироги и яблоки, как будто провожали их на месяц, а не на несколько дней.
А наш шестой молча сбился в кучу. Он был как застывший ледник в этом разбушевавшемся море.
Мы с Димкой прибились к ребятам.
А тут из школы вышли учителя, которые провожали Маргариту на свадьбу. Они что-то говорили ей, и до нас долетали их голоса:
«Ни пуха!..»
«Обязательно привези его! Одна не являйся!..»
Маргарита смеялась, прощаясь с учителями, обнималась, целовалась и вдруг… заметила свой любимый шестой! Улыбка слетела с ее губ, ну точно вспомнила что-то неприятное. И она направилась в нашу сторону.
«Маргарита Ивановна! – закричали ей вслед. – Куда же вы?.. Мы уезжаем!»
«Сейчас!.. – Она старалась перекричать шум моторов и рокот толпы. – Подождите!»
Маргарита торопливо приближалась к нам, перебрасывая большой букет цветов из одной руки в другую. Пальто нараспашку, чтобы всем было видно ее красивое платье.
«Маргарита Ивановна! – рявкнула какая-то учительница в мегафон. – Опоздаете на свадьбу!»
Все стали смотреть на Маргариту, толпа на секунду затихла, а она смущенно отмахнулась и спросила у нас:
«Так что это еще за история с бойкотом?»
«С бойкотом? – переспросила находчивая Железная Кнопка. – Ах, с бойкотом…» Она выразительно посмотрела на меня: только попробуй, мол, сознайся, несчастное чучело.
«Ой, Маргарита Ивановна, – вмешалась Шмакова, – вы платье испачкали».
Маргарита заволновалась и стала искать, где она испачкала платье.
«Вот. – Шмакова показала ей пятно на груди. – Жалко. Такое красивое!»
«Мар-га-ри-та Ива-нов-на!.. Мы уез-жа-ем!» – кричали учителя.
Все уже сидели в автобусах и смотрели на нас и на Маргариту. А Маргарита отдала Шмаковой цветы и терла носовым платком пятно и разговаривала с нами.
«Я не тебя, – говорит, – Миронова, спрашиваю, а Бессольцеву. Ну, Бессольцева, рассказывай, за что тебе объявили бойкот?»
Я не ответила, потому что поняла, что Маргарита тут же забыла про меня – она стояла вроде бы с нами, а на самом деле уже катила в автобусе в Москву к своему жениху. А может, уже видела себя в Москве, как она приехала, как ее встретил жених и они схватились за ручки и побежали во Дворец бракосочетания. Нет, я ее не осуждала, у нее было такое радостное и счастливое лицо, что мне самой весело стало.
«И где меня угораздило посадить пятно?» – сказала Маргарита, продолжая тереть его носовым платком.
«Может быть, это торт?» – ехидно вставила Шмакова.
«Торт? – переспросила Маргарита. – Тогда пропало платье. – Она вспомнила про меня: – Ну, отвечай же, Бессольцева!»
Лохматый прижал мне кулак к ребрам, чтобы держать в страхе. А мне от этого стало смешно – я щекотки боюсь.
«Это мы играем», – выдавила я, задыхаясь от смеха.
«Ну вроде как в „замри“», – пояснил Васильев.
«А чего ты смеешься, Бессольцева? – строго сказала Маргарита. – По-моему, у тебя для этого нет никаких оснований».
«Я щекотки боюсь», – объяснила я.
«Щекотки? – Маргарита сделала круглые глаза. – А кто тебя щекочет? Что за ерунда?..»
«Не знаю».
Ну, тут Маргарита психанула:
«Что за дурацкие ответы! Совсем вы распустились!.. Вот я приеду – возьмусь за вас! – Она выхватила цветы у Шмаковой. – Обязательно возьмусь!» – И убежала.
Автобусы медленно и плавно проплыли мимо нас. Кто-то помахал нам рукой, кто-то состроил ехидную рожу, и еще мы увидели, как улыбающаяся Маргарита устраивалась на переднем сиденье с цветами.
Двор сразу опустел. Только что он казался тесным и маленьким, а теперь сразу стал большим. Все уехали, а мы остались вместе с малышами из младших классов.
До сих пор я не понимала, просто не думала про то, что все уезжают, а мы остаемся, и виновата в этом вроде бы я. А теперь подумала.
В это время весь наш класс понуро поплелся обратно в школу за чемоданами, а компания Мироновой окружила нас. И у всех были одинаковые глаза: злые, колючие, чужие – все они были против меня!
Может, я впервые вздрогнула… Страшно, когда один против всех, даже если ты прав.
И тут началось, тут понеслось…
Валька заорал:
«У-у-у, змея! Нашипела!» Так заорал, что вокруг все посторонние услышали: он был самый горластый в нашем классе.
Все, кто не успел уйти, кто был во дворе, стали оглядываться. Первоклашки, которых еще не брали на экскурсии, подняли писк и визг:
«Где змея?.. Где змея?..»
«Вот она! Вот она, детки! Смотрите! – Рыжий толкнул меня. – Гремучая! Не подходите к ней, а то укусит!»
Малыши застыли от ужаса. Они же первый раз в жизни видели гремучую змею в образе человека.
Ребята наступали на нас с Димкой и наступали, выкрикивая:
«Подлиза!»
«Доносчик!»
Димка засуетился:
«Ребята, вы чего?.. Мы же еще не разобрались!»
«Разобрались, – отрезала Железная Кнопка. – И твердо решили – никакой пощады!»
А Васильев перепугался:
«Так это серьезно?.. Бессольцева, ты это сделала?! Скажи, скажи им, что ты пошутила».
«Какие уж тут шутки! – пропела Шмакова. – Правда, Димочка?»
Димка не ответил.
«Сжечь ее на костре!» – заорал Рыжий.
Но теперь над его словами никто не рассмеялся.
«Ну бойкот, ну зачем же так!» – суетился Димка.
«Я говорил, говорил, – восторженно заголосил Васильев, – он с нею заодно! Ух, Сомов, ты у нас заработаешь!..»
«В круг! – приказала Железная Кнопка. – Крепче держите друг друга за руки, чтобы они не выскочили!»
Они сцепились руками, круг превратился в колесо, которое должно было переехать меня и Димку.
«Что же такое получается, – не унимался Валька, – Сомов против бойкота, и ему все сходит с рук? А?.. Бойкот Сомову!»
«Тихо! – Железная Кнопка вошла в круг и спросила Димку: – Сомов, ты против бойкота Бессольцевой?» Меня она вообще не замечала.
Димка посмотрел на меня и снова промолчал.
«Молчит – значит против!» – крикнул Рыжий.
«Тогда и ему бойкот!» – решила Железная Кнопка.
«Мне? – испугался Димка. – Бойкот?..»
«Допрыгался!» – захохотал Валька.
«С этой минуты, Сомов, ты перестаешь для нас существовать», – сказала Миронова.
«Был Сомов и испарился!» – веселилась Шмакова.
«Миронова, послушай…» – начал Димка.
Но та отвернулась от него.
«Шмакова, и ты против меня?» – удивился Димка.
«Конечно, – ответила Шмакова. – Я с предателями не вожусь».
«Бей их!» – Валька бросился на Димку.
От страха я закрыла глаза.
Васильев разорвал круг и схватил Вальку, прежде чем он налетел на нас. Димка рванул меня за руку, и мы убежали.
Ленка улыбнулась:
– Он почти вынес меня на руках… Да, да… Оказался силачом!
– Ну конечно, – съехидничал, как мальчишка, Николай Николаевич. – Он у тебя самый сильный и самый храбрый.
Ленка не заметила ехидства Николая Николаевича.
– А когда мы вырвались, – продолжала она, – то услышали за собой топот. Они кричали нам вслед, и я узнавала их голоса. «В погоню-ю-ю!» – это Миронова. «Бей их!» – Валька. И Шмакова: «Бойко-о-от!» Их крики нас подгоняли, мы бежали изо всех сил, не оглядываясь.
Мы добежали до парикмахерской и остановились передохнуть. Я почти успокоилась. Мне было весело, что Димка меня спас. Сначала я его, потом он меня – разве не здорово.
Случайно я заглянула в зеркало парикмахерской и не узнала себя – это была я и вроде не я. У меня было другое лицо.
Парикмахерша тетя Клава, мать Рыжего, выглянула из дверей, посмотрела на нас, улыбнулась и сказала мне:
«Красивая, красивая…»
Тут между мной и Димкой произошел очень важный разговор.
«Когда ты успела все рассказать Маргарите?» – сказал Димка.
«Я?.. Маргарите?..» – спросила я. И замолчала, раз он такой дурак и не понял, что я это сделала исключительно из-за него. Я снова посмотрела в зеркало и почему-то пропела: «Мар-га-ри-та-а-а!..»
«Ну что ты не отвечаешь?» – строго спросил Димка.
«Мар-га-ри-та-та-та-та! – пропела я, танцуя. – Ты заметил ее глаза? Она говорила с нами, а сама… видела только его – своего жениха. А платье у нее какое красивое! Я, когда вырасту, обязательно сошью себе такое же!..»
«Слушай, – перебил меня Димка, – хватит мне зубы заговаривать! Говори, когда ты ей все рассказала?»
«А я ей ничего не говорила!»
Я снова отвернулась к зеркалу и подумала: если научусь поджимать губы, то буду ничего себе.
Димка стоял позади меня, но там, в зеркале, наши лица были рядом. Интересно было смотреть на нас двоих со стороны – как будто мы с ним снялись на одну фотографию.
«А кому, – говорит, – ты сказала?»
«Ни-ко-му!» – И поджала губы, и улыбнулась так, чтобы рот не расползался до ушей.
«Как никому?..»
«Так! Ни-ко-му! – Я медленно повернулась к нему, сделала круглые-круглые глаза и не забыла – поджала губы. Я теперь решила всегда быть красавицей. – Не веришь, и не надо».
«Ну хорошо, тогда объясни, зачем ты про себя сказала все это ребятам?» – спросил Димка.
«Захотела – и сказала. – Я снова красиво улыбнулась. – Я сначала не собиралась. Но вдруг кто-то открыл мне рот. И моим голосом произнес: „Это сделала я!“»
Он испуганно посмотрел на меня.
«Ну что ты так смотришь на меня? – говорю и так спокойно добавляю, чтобы он не умер от разрыва сердца: – Я же тогда стояла под дверью и все слышала».
Мой ответ его потряс – он закачался как пьяный, еле удержался на ногах.
«Так ты из-за меня?!» Наконец-то он догадался, брови у него от удивления полезли вверх.
«Нет, не из-за тебя, – ответила я. – Из-за Александра Сергеевича Пушкина».
«Ну ты даешь… – Он места себе не находил. – Из-за меня!.. А что же теперь делать?»
«Что хочешь», – беззаботно ответила я.
Теперь, когда я все рассказала Димке, совсем перестала бояться. Мне стало радостно, что он знает, что я его спасла.
«Они нас затравят», – мрачно произнес Димка.
«А я не боюсь, – ответила я. – Мы же вдвоем?»
«Вдвоем! – И вдруг рванулся, прямо как бешеный: – Пошли к ребятам! Я им все расскажу!..»
«А вон они! – Я их увидела издали и закричала: – Ребята!»
Они выбежали из-за угла, но крика моего не услышали и нас не заметили.
Димка почему-то закрыл мне рот рукой и потащил в открытые двери парикмахерской.
Тетя Клава посмотрела на нас с большим удивлением. Она хотела, видно, спросить, что это Димка закрыл мне рот и тащит, но не успела, потому что за окнами парикмахерской замелькала наша погоня: Миронова, Лохматый, Рыжий, Шмакова, Попов…
«Толик!» – Тетя Клава увидела через окно Рыжего.
«Они здесь! – донесся до нас голос Вальки. – У меня собачий нюх».
«Ну, – подумала я, – сейчас они нас найдут, схватят, вытащат на белый свет… Заорут: „Бей ее!“ А Димка тут все про меня и расскажет!.. Вот смеху будет», – думала я и поэтому радовалась.
С этого момента начинается все самое печальное. Если бы я была не дура, то сразу бы все поняла. Но я надеялась и была как слепая. Ну, в общем, посмотрела я на Димку, а он опять испугался. Его опять всего перевернуло. Глаза у него бегали, губы дрожали… У него, знаешь, все шло волнами. То сюда, то туда. Поэтому мне и жалко его было. Когда никого нет – он храбрец. Как появились ребята – самый последний трус…
Ну, в общем, стояли мы за занавеской, не шевелились. А тетя Клава быстро-быстро затопала к двери, чтобы схватить своего любимого сыночка. Но как она ни спешила, а Димка все же изловчился и успел ее попросить, чтобы она нас не выдавала. Таким дрожащим голоском:
«Тетя Клава, не выдавайте нас… Мы от них спрятались. Игра у нас такая».
Тетя Клава кивнула на ходу, что все поняла, открыла дверь и крикнула:
«Толик! Ты почему не уехал?»
«Нас не взяли», – ответил Рыжий.
Он стоял в трех метрах от нас. Я видела даже его лицо, оно выглядывало из-за плеча тети Клавы.
Я подумала, что сейчас обязательно чихну, ведь всегда, если кто-нибудь прятался, он чихал или кашлял в самое неподходящее время. Но у меня не кашлялось и не чихалось.
Дедушка! Я теперь знаешь как жалею, что не чихнула нарочно. А то бы Рыжий услышал, всех позвал… И Димка вынужден был бы все рассказать… От одного чиха, подумать только, многое бы изменилось.
Когда Рыжий выложил матери, что нас не взяли, она прямо отпала, отступила от него и лицо закрыла руками.
«Вот беда! А я отцу позвонила. Предупредила, что ты выехал».
«А он что?» – быстро спросил Рыжий.
«Сказал, что рад и ждет», – ответила тетя Клава.
«Ждет?.. – Я увидела, как Рыжий изменился в лице – у него вдруг запылали щеки. – Ждет меня?!»
«Конечно, тебя. А то кого же. – Тетя Клава потрепала Рыжего по голове. – А ты не верил, что он будет тебе рад».
Я покосилась на Димку – неудобно было, что мы подслушиваем чужой разговор. Рыжий же не знал, что мы его слышим. Я толкнула локтем Димку и хотела выйти из укрытия, но Димка прижал меня к стене.
«Так, может, он сам тогда приедет? – как-то тихо и неуверенно спросил Рыжий. – Вот было бы здорово!»
«Ну что ты… – Тетя Клава вздохнула: – Сам он никогда не приедет».
«Почему?.. – Я никогда не слышала, чтобы у Рыжего был такой печальный, отчаянный голос. – Мы же три года не виделись! И ты сама сказала, что он рад, что ждет».
«Не соберется… У него работа».
«Соберется! Соберется! Соберется!» – вдруг закричал Рыжий.
«Ты что, Толик?.. – Мне было видно, как тетя Клава обняла сына. – Ну не плачь!»
«Рыжий! – донесся голос Лохматого. – Их здесь нет! Бежим!»
«Ну я им покажу! – Рыжий вырвался из рук матери. – Ну у меня Чучело попляшет!..»
«Толик! Толик!» – закричала тетя Клава, но Толика и след простыл.
Тетя Клава вошла в парикмахерскую и столкнулась с нами – она, видно, забыла про нас.
«А-а-а, вы еще здесь! – сказала она. – Постойте, постойте, вы же из одного класса с моим Толиком?»
«Из одного», – выдавил Димка.
«А почему вас в Москву не взяли?» – спросила тетя Клава.
Мы с Димкой переглянулись.
«Ну, потому… – ответил Димка, – потому, что мы вчера сбежали с урока в кино».
«Вот бессовестные! – Тетя Клава покачала головой. – Вот негодники!»
Мы не стали ее слушать и выскочили из парикмахерской. Димка вдруг почему-то положил свою руку вот сюда.
Ленка показала Николаю Николаевичу, как Димка положил руку ей на плечо.
– Ну, как будто мы взрослые, парень и девушка. – Она улыбнулась и посмотрела на Николая Николаевича: – Вот когда тебе было двенадцать, ты обнимал девушку?
– Я?.. В двенадцать? – Николай Николаевич совершенно потерялся от этого вопроса.
Он хотел соврать Ленке, что, конечно, обнимал, но потом почувствовал, что покраснел, как мальчишка, – врать он совсем не умел, – и сознался, что не обнимал.
– Вот видишь, – победно сказала Ленка, – а Димка меня обнял. Днем. При всех. При солнце и при людях. Рука у него была горячая-горячая. Я так от этого обалдела, что рот у меня сам собой полез к ушам, и я забыла, что решила быть красавицей. Я была рада, что Димка меня обнял, только я жутко смутилась, ноги у меня не двигались, а я вся съежилась, чтобы стать поменьше.
А когда мы так вышли на нашу улицу, то Димкина сестра, зловредная Светка, увидела, что мы идем обнявшись, и как завопит:
«Жених и невеста! Тили-тили тесто! Жених и невеста! Тили-тили-тили тесто!»
«Вот дура, – сказал Димка. – Ты не обращай на нее внимания!»
Я оглянулась на Светку и сказала:
«Ну крикни, крикни еще раз!»
«Ленка – невеста! Ленка – невеста! – истошно заорала Светка. – А Димка – жених!» – И бросилась наутек.
Мы остались на месте. Знаешь, дедушка, мне почему-то понравилось, что Светка меня дразнила. – Ленка повернулась к Николаю Николаевичу: – Это плохо?
– Почему же плохо, – ответил Николай Николаевич, – это в какой-то степени замечательно.
– Вот и я так подумала! – в восторге сказала Ленка. – Точно как ты. И мне захотелось сделать что-нибудь сверхособенное. «Знаешь, Димка, говорю, знаешь… Я сейчас пойду в парикмахерскую к тете Клаве!»
«Зачем?» – испугался он.
«Я хочу сделать прическу!.. А то все косы, косы…»
«Это ты здорово придумала, – обрадовался он. – Пошли. Я тебя провожу».
И мы на виду у Светки развернулись и побежали в город.
– Ну а Димка-то что? – почти крикнул Николай Николаевич. – Он что-нибудь сказал насчет ребят?
– Что ты кричишь? – ответила Ленка. – Конечно… Сказал. То есть он ничего не сказал… Он только успокоился.
– Успокоился? – переспросил Николай Николаевич. – Какая радость!
– Успокоился, – кивнула Ленка, по-прежнему не замечая ехидства Николая Николаевича.
«Понимаешь, – говорит он мне, – я подумал, что ребята мне не поверят, если я сейчас сразу сознаюсь. Скажут, что я просто тебя выручаю. Их надо подготовить. Лучше я сделаю это без тебя. – Он посмотрел на меня. – А ты как думаешь?»
– Ну-ну! – сказал Николай Николаевич. – Это уже совсем интересно. Что же ты ему ответила?
– Я думаю, как ты! – сказала я.
– Остроумный ответ, – сказал Николай Николаевич. – Ну а он-то что?
– Он был тихий-тихий. Спокойный-спокойный… По-моему, ему здорово понравились мои слова. А меня это тогда очень обрадовало – значит, я снова, в который раз, помогла ему.
– Ничего себе – тихий-тихий! – вдруг возмутился Николай Николаевич. – Тебя, понимаешь, бьют, колошматят, а он – молчок?!
Он так был возмущен, что даже вскочил, пробежался по комнате и застонал.
– А чего ты хохочешь? – Ленка внимательно посмотрела на Николая Николаевича.
– Я хохочу?! – ответил Николай Николаевич. – Я рыдаю, к твоему сведению. Какой тихий… Тишайший мальчик!.. Паинька! Да за ним нужен глаз да глаз. Я это чувствую! А то он, того и гляди, горло перережет.
– Ты меня осуждаешь за то, что я пожалела Димку, потому что он… предатель? – спросила Ленка.
– Прощать – пожалуйста!.. Но не предателей, – ответил Николай Николаевич. – Лично я не люблю подлецов.
– Ты же сам говорил, что надо быть милосердным! – защищалась Ленка.
– Говорил! Говорил! – снова закричал Николай Николаевич. – И никогда от этого не откажусь! Но ты считаешь себя милосердной только потому, что пожалела подлеца?.. Это же смешно!
– Он не подлец! Не подлец! Он тогда еще не был подлецом!.. – ответила Ленка и перешла на шепот: – Я в тот момент не могла иначе… Я рада, что помогла ему…
– А чего же ты тогда уезжаешь? – спросил Николай Николаевич.
Ленка посмотрела на него, как мышь, загнанная в угол.
Но Николай Николаевич так разошелся, что уже не мог остановиться:
– Да никакая ты не милосердная! Ты только Димке все прощаешь… А остальным?..
– Остальные вредные! – крикнула Ленка. – Злые! Они волки и лисы – вот кто они такие! Если бы не они, он бы давно сознался.
– А я не верю, что в вашем классе все вредные! – сказал Николай Николаевич. – Быть этого не может.
– Не веришь? – Ленка с остервенением посмотрела на Николая Николаевича.
– Не верю! – твердо ответил тот.
Теперь они стояли друг против друга, оба с горящими от гнева глазами, словно собирались драться. Николай Николаевич наступал на Ленку, а та отступала, пока не уперлась спиной в стенку, – дедушка ей не верил, и это ее потрясло!
– Не веришь? – тихо переспросила она и подняла на него глаза, еще надеясь, что не найдет в его лице подтверждения тех слов, которые он произнес.
Николай Николаевич в отчаянии помотал головой: «Не верю», хотя готов уже был отказаться от своих слов из жалости к ней. А с другой стороны, что ему было делать? Поддакивать ей во всем? А до чего это бы ее довело? Еще побежала бы к этому маленькому мерзавцу и простила его! Вот именно, поддакивать тоже нельзя – должна быть четкая позиция. И вообще что такое «поддакивать» – это же угодничество?.. Нет, такое не в его правилах.
– Они все гады на одно лицо! – закричала Ленка. – Ты в этом скоро убедишься!
– Никогда не поверю! – Глаза Николая Николаевича стали жесткими и холодными, а шрам на щеке вспыхнул ослепительной белой полосой. – Никогда!
– Ты с ними заодно! Никого не знаешь – и уже против меня! – вся сжалась в комочек Ленка. – Не хочу тебя видеть!.. Уеду! Уеду! – И бросилась бежать.
Николай Николаевич рванулся за нею и схватил ее плечо. Думал, она начнет вырываться, а она повернулась к нему, и лицо ее, которое только что было в яростном огне, стало детским, прекрасным, будто ей всего лет восемь. Только в глазах происходила мученическая работа – она что-то усиленно соображала.
– Ну давай успокоимся. – Николай Николаевич нежно прижал ее к груди, ощупал теплый затылок. – Ты же у нас молодец! – Провел рукой по тоненькой шее, и это больно ударило его. Шея у нее была просто прутик, соломинка. – Сядем… – Он потянул за собой упирающуюся Ленку и усадил ее на диван. – И ты мне все по порядку расскажешь дальше. Обещаю не перебивать тебя, а то на самом деле я сделаю какие-нибудь преждевременные выводы… – Он обнял ее, положив ладонь на острую косточку ее плеча, и крепко сжал. – Хотя я от своих слов и не отказываюсь.
Ленка молчала.
– Знаешь, пожалуй, я поставлю чайник. – Николай Николаевич встал. – Выпьем чаю. Как говорит одна моя знакомая, очень веселая старушка: «Замечаю, что от чаю много пользы получаю!»
Но Ленка твердо остановила его:
– Не хочу чаю!
Николай Николаевич посмотрел на нее.
– И рассказывать больше не буду. – И вышла в соседнюю комнату.
А Николай Николаевич, при всем печальном своем настроении, подумал про Ленку, что она необыкновенный человек – какая страсть, какая тяга к справедливости. Как он ее во многом понимал! Действительно, они два сапога пара. И смутился: ему стало неловко, что он так думал о самом себе.
Правда, радовался Николай Николаевич раньше времени. Ленка хоть и не убежала из дому, хоть и сказала с ним несколько слов после их бурного спора, но потом забралась с ногами на диван, забилась в угол и замолчала надолго.
Николай Николаевич шутил, заигрывал с ней, рассказывал разные смешные истории – ничего не помогало. Ленка молчала. Тогда он тяжело вздохнул, надел рабочую куртку и принялся за повседневные дела, считая, что в работе и настроение наладится.
Николай Николаевич принес со двора охапку дров и бросил их с размаху на пол, чего никогда раньше не делал. Поленья загрохотали, падая друг на друга, и разорвали на мгновение неестественно тягостную тишину.
Но и тут Ленка промолчала.
Он развел огонь, так что жар уходил пылающим столбом вверх. «Унтермарк», круглая печь, обтянутая железом, крашенным в черный цвет, стоявшая от пола до потолка, трещала и дрожала от полыхающего в ней огня. И Николаю Николаевичу казалось, что этот раскаленный звенящий столб может рвануть ввысь, пробить потолок и уйти в небо космической ракетой. Может быть, эта ракета унесет Ленкину печаль к вечным звездам, к туманной луне, к ясному солнцу?..
Но ничего такого не произошло.
И чуда не случилось. Огонь в печи потихоньку затухал, играя сначала ярко-красными, а потом мерцающе-синими углями.
Николай Николаевич в совершенной растерянности развел руками. Непонятно было, что же делать с Ленкиной печалью?
А потом он топил остальные печи, блуждая по комнатам, всматриваясь в картины, которые висели везде, от пола до потолка. На них были изображены люди – теперь таких уже не встретишь. У них были продолговатые строгие лица и большие, вразлет глаза. Они молча следили за тем, как Николай Николаевич суетился, согнувшись возле печей, подбрасывая в них дрова и не давая огню погаснуть.
Ведь если бы его предок, крепостной художник Бессольцев, не написал этих картин и если бы остальные Бессольцевы, из поколения в поколение, не сохранили бы их, то мир остался бы без этих живых лиц и никто бы никогда не узнал, что эти люди жили на нашей земле.
Последнее время Николай Николаевич все чаще думал об этом. И его жизнь, в общем, краткая и поэтому печальная, как каждая человеческая жизнь, вдруг стала длинной, она как бы продолжалась целые века.
Сейчас, подбрасывая березовые поленья в печь, обогревавшую три небольшие задние комнаты дома, он вспомнил, как однажды проснулся утром и понял, что он жил здесь вечно, хотя и вернулся в родной дом всего десять лет назад. Но так плотно легли на его жизнь все события прошлого семьи Бессольцевых и городка, что сплелись в крепкий узел, который никому уже не удастся ни развязать, ни разрубить.
И он пошел от картины к картине, неслышно переговариваясь со всеми этими людьми на холстах, пока не дошел до «Машки», в который раз рассматривая ее и восхищаясь.
Николай Николаевич перевел взгляд на Ленку – до чего же они похожи с Машкой.
Машка стояла в проеме дверей прозрачно-белая, в домотканой рубахе до полу. Девочка, видно, собиралась выбежать из темной избы на яркий солнечный свет двора, но в последний момент почему-то неожиданно остановилась в дверях и резко повернула голову. Остриженная наголо. Может быть, после болезни? Рот у нее был полуоткрыт, точно она только что произнесла какое-то слово, которое вот-вот должно было долететь до слуха Николая Николаевича. Именно поэтому, когда он подходил к Машке, всегда старался не шуметь и прислушивался.
Честно, Николай Николаевич кое в чем подозревал Машку. Ну, что она имела родственное влияние на Ленку, как на своего потомка, потому что уже на следующий день после того, как он принес «Машку», он слышал, как Ленка кому-то сказала:
– Не смотри на меня так. Я все равно этого делать не буду. Ни за что!
Николай Николаевич быстро вошел в комнату, ему было интересно, кто же пришел к Ленке, но там никого не было. Николай Николаевич спросил Ленку, с кем она разговаривала. А она смутилась и ничего не ответила. Но ему-то было ясно с кем – с Машкой.
А еще через два дня – Николай Николаевич хорошо это помнил, потому что было 7 ноября и он ранним утром первый на их улице вывесил флаг на воротах, а потом стал готовить праздничный завтрак, – зазвонил телефон, Ленка так стремительно бросилась к нему, что он не успел руку протянуть к аппарату, хотя стоял рядом. Она схватила трубку, сказала «алло?» и брякнула ее на рычаг. Николай Николаевич догадался, что это был Димка, и быстро скрылся в мезонине, чтобы дать им свободно поговорить. И услышал, к своему великому удивлению, как Ленка… запела песенку. Но самое потрясающее – там внизу, так ему показалось, звучали два голоса, а не один. Как будто Ленка пела, а ей кто-то подпевал. Или это ветер завывал в трубах, или это скрипели высохшие половицы?.. Или это души умерших пришли к ним в гости и подают свои голоса? Николай Николаевич застыл, стоя в окружении картин.
– Ты с кем там поешь? – крикнул он вниз в проем лестницы.
Песня оборвалась, потом Ленка рассмеялась и крикнула в ответ:
– С Машкой!
Это все было в прошлом. В милом, счастливом прошлом, а теперь оборвалось, расстроилось, разлетелось на куски. Надо было как-то вырваться из заколдованного круга. Только осторожно, внимательно, не теряя тропы, предупреждал себя Николай Николаевич.
Он поднялся в мезонин и, как, бывало, Ленка, вышел поочередно на каждый из четырех балкончиков и посмотрел на четыре стороны света, надеясь, что какая-нибудь из сторон надоумит его. Но из этого ничего не вышло.
Николай Николаевич спустился в сад. Он стал пилить сухие ветки с деревьев и замазывать свежие раны коричневой краской, оставшейся после ремонта крыши.
Он подумал, что эта работа может привлечь Ленку, но она не пришла к нему на помощь. Значит, ей не захотелось макать кисть в банку с краской и проводить по светлому срезу дерева, образуя яркое пятно на сером стволе яблони?.. Плохо дело!
Работая в саду, Николай Николаевич все время следил за Ленкой. Она вышла один раз из дома, и он тут же появился за ней тенью. Куда она – туда и он. Все хотел сорвать слово с ее молчаливых губ, разговорить ее, рассмешить… Но она упорно молчала. Вроде онемела.
Он поймал ее грустный, испуганный взгляд. Его ножом по сердцу резануло – так захотелось ей помочь, так бесконечно захотелось ее спасти, – он бросился к ней. Но Ленка прошла мимо, ее голова мелькнула среди черных от дождей веток и исчезла.
После этого Николай Николаевич бросил работу в саду, вернулся в дом, лег на кровать, накрывшись с головой одеялом, надеясь передохнуть и проснуться с каким-то твердым и определенным решением.
Его сон был короток и тревожен. Ему показалось или, может быть, приснилось, что кто-то тихонько позвал его и потянул почему-то за нос. Он сразу открыл глаза – перед ним стояла Ленка. Николай Николаевич заморгал глазами – закрыл и открыл – пусто, никакой Ленки. Исчезла. Никого. «Ну, – подумал он, – дошел до ручки, чего только не приснится испуганному человеку…»
Николай Николаевич перевернулся на другой бок, на всякий случай уцепился рукой за нос, чтобы никто его не хватал во сне, и только задремал, как снова кто-то тихонько позвал его.
Тут ему окончательно расхотелось спать, и он вскочил – это его так страх подбросил: что это Ленки не слышно и чем она занимается?
Он осторожно прокрался в Ленкину комнату, чтобы убедиться, что она цела и невредима.
Ленка тоже спала – устала за этот многотрудный день.
Уже наступили сумерки, и редкий осенний туман неслышно бил в окно. И в этом вечернем освещении Ленкино лицо показалось ему необычно одухотворенным: лицо милое, прямо лик святой.
«И любовь такой красавицы, такого чудного человека, – с возмущением подумал Николай Николаевич, – отверг этот несчастный, жалкий Димка Сомов!»
Николай Николаевич медленно и тихо отступал к двери, он не дышал, он парил над полом, чтобы не спугнуть Ленкин сон и не нарушить прекрасной картины. На пороге он оглянулся в последний раз, чтобы полюбоваться на Ленку, и… застыл в изумлении: она смотрела на него вполне бессонными глазами.
Более того, Ленка следила за Николаем Николаевичем, как кошка за мышью, которая вот-вот собиралась его сцапать, – не хватало только, чтобы она подумала, что он следит за нею.
– Мне приснилось, понимаешь, что кто-то потянул меня за нос, – сказал, извиняясь, Николай Николаевич.
Он решил рассмешить ее этим сообщением – и рассмешил.
– За нос? – Она рассмеялась.
– И еще мне приснилось, что человек, который тянул меня за нос, была ты! – Николай Николаевич внимательно посмотрел на Ленку.
– Я? – Ленка опять засмеялась.
Николаю Николаевичу нравилось, когда Ленка так смеялась – будто колокольчик звякнул и упал в траву.
И тут до Николая Николаевича совершенно неожиданно дошло, что Ленка разговаривала с ним. Значит, простила?..
– А может, ты правда приходила ко мне? – осторожно спросил Николай Николаевич.
Ленка кивнула.
– И тащила меня за нос?
Ленка снова кивнула.
– Возмутительно! Как ты посмела? Ты могла оставить меня без носа. Или оцарапать, что тоже малоприятно.
– Я хотела тебя разбудить… А знаешь почему? – Она посмотрела на него так, точно собиралась открыть какую-то тайну. – Ты оказался прав – никакая я не милосердная. Помнишь, я тебе про Рыжего рассказывала, что он как цирковой клоун, что ему и парика не нужно, что он от рождения рыжий. И все ребята над ним хохотали, и я хохотала, и он сам над собой смеялся громче всех, и у него от хохота даже слезы стояли в глазах. Помнишь?
