Владимир Иванович Партолин
Повесть дохронных лет
– Ты извини, Франц, я хомутом позанимаюсь… Это в наказание. Штраф отцу на руку: повод меня поторопить… Зачем только согласился учиться у него реставрации? Теперь вот пашу, как ишак… На материке где-то раскопал колхоз, привёз целую сотню этих хомутов. Думал стены ресторана украсить, – так они ж воняют. Там в «тачанке» с ослами уже на одном освежителе воздуха разориться можно, так, представляешь, придумал эти хомуты преподносить в знак внимания постоянным посетителям.
Оставленная неплотно прикрытой дверца открылась и из шкафа на пол выпал ещё один хомут. Не обратив на это внимания, Батый сел на коврик, ловко заправил торчащий конский волос в дыру и стянул её с помощью шила и крючка узкой ременной нитью. Так ловко! Можно подумать, что у шкафа валяется сотый хомут, а чинил сейчас девяносто девятый.
– Братья в ужасе, – продолжал Салават (дети Хизатуллина от первого брака, управляли ресторанами по всей Новой Земле). – Сто хомутов! Только представь себя на месте какого-нибудь курортника: ходишь, ходишь в ресторан – а там не дёшево – и в последний день отдыха тебе в благодарность такой хомут. Вези домой на материк. И это в салоне вертолёта и дальше в купе поезда – с вонью невыносимой. Каково? Со ставками на скачках отцу в последнее время уж слишком везёт, вот он от удачи и придуривается… Подписал Квартальному протокол, сыграли ему элегию, а как тот ушёл, – ко мне: «Хомута починяешь? Поторопись, партию седел с Кубани жду». Ты не представляешь, какой здесь у меня смрад!
– Да постой ты, с хомутами и сёдлами! – вскинулся я. – Ты стихи свои собирался прочесть. Сам. Я тебя за язык не тянул. Так что читай. У меня тоже не черёмухой пахнет. Осетриной. Читай стих!
Салават с заметной досадой вонзил шило в войлочный отворот хомута: понял, не отвертеться.
– Тогда… что-нибудь из последних?
Я кивнул. Спросил тоном, будто у него ранних на три тома. Ноты читает, на флейте играет, стихи пишет… А не ломает ли он комедию? Эта запись «К Элизе» Бетховена и голос Дяди Вани – элементарный монтаж!.. Если так, надо отдать должное Стасу – наверняка с его подачи. Но вспомнил: Салават назначил сваху. Катька уже и Будённого, и, поди, пол посёлка оповестила. А влюблённые – они все становятся на себя непохожими. Какие там комедии. Да и вообще, разве когда Батый на глазах у пацана принялся бы чинить хомут.
Читать мне стих Салават всё никак не решался. Встал, сел, достал сигарету, вложил обратно в пачку. Наконец, нашёлся: размеренно втыкая шилом и протаскивая крючком нить, и проронив: «Тогда, вот самое последнее», начал:
Ответь, пожалуйста, мне: «Нет».
Отними напрасную надежду этим словом,
И погаси любви – тот ясный свет,
Что в воображении моем горит прекрасным ореолом.
И лишь только – над тобой.
Ответь, пожалуйста, мне: «Нет».
Поверь, винить тебя не стану я ни в чём.
Лишь только, сердце, сжав от боли,
Я горько посмеюсь над ним, как смертник гордый
Над трусом-палачом.
Ответь, пожалуйста, мне: «Нет».
Но только так, прошу тебя преклонною мольбой,
Чтоб и потом – когда-нибудь, на склоне лет,
Лишь тенью следуя по жизни за тобой, – влюблённый!
Иного ждал, с надеждой.
Салават закончил декламировать и, отстранив от себя хомут, сидел, понурив голову.
Невольно я начал перебирать в памяти поэтов, чьими могли быть эти стихи. На уроках литературы Хизатуллин всегда отвечал, стихи же все выучивал наизусть полностью и зачитывал вдохновенно. Правда, закончив, смущался и по пути от доски к месту отвешивал кому-нибудь подзатыльника. Может быть, Стаса стихи, предположил я. Но, увидев отрешённую позу Салавата, устыдился: у самого то, только и способностей, что ногами махать, да желание одно – на вертушке всю жизнь пролетать.
Я молчал, не находясь, как себя дальше повести, пока не расслышал тихое:
– Ну, как?
– Влюблённые все пишут стихи… Марго понравятся.
Руку, которой потянулся, было, за хомутом, чтобы продолжить починку, Салават повесил в воздухе и тихо произнёс:
– Причём здесь Марго.
И эти же слова громче, с интонацией вопроса – мне:
– Причём здесь Марго?
Я решительно ничего не понимал.
– Причём здесь Марго?! – кричал уже мне Салават.
Вскочил на ноги и, давясь саркастическим смехом, раз за разом повторял:
– Ёшки-морошки… Ёшки-матрёшки… Ай, да Клёпа! Ай, да Катька!
Я не только ничего не понимал, но и разволновался: не поехал ли – с хомутом на шее – поэт крышей?
Вдруг Салават бросился к панели управления викамом. Так стремительно, что я невольно отпрянул от своего аппарата. Напугался: стриженая голова заняла вдруг зардевшимся родимым пятном весь экран.
Готовый манипулировать кнопками, кричал мне:
– Катькин сотофон у Гоши, быстро номер маминого! Катька ещё не успела связаться с Будённым!
Салават торопится остановить сестру – предупредить её звонок Будённому насчёт регистрации свахой, дошло до меня. Уверенно полагая, что уже поздно, назвал номер. Но ответила не Катька, а мама. Тогда я, предчувствуя неладное, назвал Салавату номер ячейки Катькиного викамофона, и у себя его набрал. Викам сестры работал! Но было занято. Мы сделали запрос подсоединиться к связи. Согласия не получали долго. Салават нервничал: сбросил хомут на пол и беспрестанно, то одной рукой, то другой приглаживал свой ёжик. Блеск от перстней на пальцах и браслетов на запястьях соперничал с нетерпеливым блеском выпученных глаз.
Наконец Катька подсоединила нас – на экранах, у меня и у Салавата, возникло по второму окну. В последний момент я увидел, как сестра быстро перевернула заглавием вниз книгу, лежавшую на ковре у кресла. Узнал по обложке. Не с Хансом ли разговаривала? И откуда у неё «Брамс». Я же спрятал книгу. Наверное, сотофоном в Гошу запустила, а искала среди кадок пальмовых, нашла под фикусом.
Сестра полулежала в водяном кресле, почти утопала в нём. Узрев наши лица в окнах викама, подняла и закинула ногу за ногу. Большой палец в дырявом носке раз за разом потешно, с разворотом стопы к нам, то к одному, то к другому, сгибался. Кланялась нам.
Батыя удостоила и голосовым приветствием:
– Сало-ва-а-ти-ик.
Батый, начав, было говорить, осёкся: его, порывавшегося узнать всё немедленно, всё же остановило то, что на девчонке не было рубахи – лежала в кресле в одних штанишках и в одном дырявом носке. Палец в поклонах сбил меня с толку: я не сразу просёк, что сконфузило Батыя.
Ничего там определённого у Катьки ещё не было, но округлости под ключицами наметились – такие нельзя отнести даже насчёт некоторой её полноты.
– Набрось рубаху! – приказал я строгим голосом, тоном старшего брата, не побоявшись ударить лицом в грязь перед Батыем: сестра могла и ослушаться.
Катька хмыкнула и, прикрыв грудь руками крест-накрест, попыталась встать, но этого у неё не получилось: вода перекатилась на сторону и сестра вывалилась из кресла на ковёр.
– Ой! Выпала.
Раздвинув коленки, глядя поверх скрещённых рук в просвет между ног на нас, приказала:
– Отвернитесь! Бесстыдники!
Салават отвернулся, я же не рискнул – опасался того, что, когда разрешит смотреть на себя, увидим что-нибудь и похлеще.
Катька поднялась с пола и, виляя задом, отдалилась к своей кровати. Проходила мимо клетки, Гоша её пропускал: «Тим-трим-тум-бум». «Завянь», – бросила ему, попугай не ослушался. На голове у птицы белел колпак. Между прутьями клетки был заправлен лист бумаги с текстом: «Я уронил сотофон Клеопатры в фонтан, за что контужен. Гадом буду. А посему, с просьбой поговорить, меня лучше не трогать. Матом буду».
Порывшись под пуховиком на кровати, Катька достала комок рубахи. Резко обернулась и, увидев, что я не отвернулся, задёрнула балдахин.
Возвращалась к викаму, Гоша пропустил, вдогонку выдав: «Бумтумтримтим» и «Катькатолстая». Приостановилась, пощёлкала себя по носу – дескать, в клюв получишь – и попка «завял».
Рубаху надела наизнанку, так что, рисунок виден не был. Умница сестрёнка, ананас заработала. Катька, будто услышав мою благодарность, выставила вперёд руку с двумя выпрямленными пальцами, оттопыренным от кулака большим пальцем другой руки показала себе на грудь и за спину: рисунка – два. Я согласился, показав ей большим и указательным «O», а про себя подумал: «Ни фига не уступлю: рисунков два, но изображён один бегемот – с морды и с заду».
Катька, по-видимому, уловила мой протест: растопырила пальцы обеих ладошек и добавила к ним ещё один – одиннадцать. Вот засранка!
Катька плюхнулась в кресло, забросила ногу за ногу и позвала:
– Сало-о-вати-ик. – Тут же, наверное, заметив валявшийся на полу за Батыем хомут, съязвила, – Ты к ярму примерялся? Ничего, мы приручим Марго. Она у нас не «погонщиком» будет, а «скаковой лошадкой».
– Кому ты звонила? – пришёл в себя Батый.
– Сейчас?.. Это мне звонили.
– Кому – ты – звонила?!
Катька почувствовала не совсем ладное, но, всё же, пытаясь не показать вида, ответила:
– Ну, кому, Будённому. А что?
– Что она?
– Что она. Свахой меня зарегистрирует, как только получит от тебя личное подтверждение. Представляешь, она не поверила: усомнилась в твоём авторитете! Ну, кто так осмелится с тобой шутить? Я бы и за сто одиннадцать ананасов не согласилась.
Салават с досады, но и с некоторым облегчением, рубанул себе кулаком по ладони и вопрошающе ждал.
– Ну, кому ещё?.. Мальвине, – призналась невинно.
Салават ждал.
– Неудачно. Отчим с вахты на выходные приехал, и сейчас они втроём по горам кросс мотают. Сотофоны брать запрещает.
– Ещё кому?!
– Ну, кому ещё?.. Никому больше.
Я был уверен, что это не так, и Салават, видимо не веря, буравил Катьку глазами, не забывая кулаком срезать ладонь. Сестра, окончательно уразумев неладное, ёрзала в кресле. Оттого, что в беспокойстве закидывала ногу за ногу, тут же их меняла, кресло «заволновалось». Катьку мотало из стороны в сторону, как поплавок на волне – вот-вот вывалится. Или нырнёт в кресло поплавком, как тот тонет в поклёвку.
Не выдержав, я вмешался:
– Да в чём дело?!
Салават молчал, а Катька подобрала ноги и съёжилась, нос в коленках зажав. Хлопала ресницами, глаза вылупив.
Поняла в чём дело, мелькнула у меня одна, тут же родилась другая догадка, и я спросил Салавата:
– Кому ты посвящал своё стихотворение?
Тот как-то потерянно взглянул на меня, повернулся, поднял с пола хомут и, стоя к нам спиной, сдавленно проронил:
– Да Мальвине же.
Я выскочил из кресла. Порывы расхохотаться распирали меня, и я, чтобы сдержаться, бросился к столу, порушил шалашик из журнала, отлепил от столешницы Катькин бутерброд и запихал в рот сразу целиком. Батый, этот классный авторитет, уже не подросток, а юноша с амбициями, знающий себе цену, стоял в позе со сгорбленной спиной, поникшими плечами, понурой головой, с хомутом в руках. Сознался в любви, назначил сваху, и такой облом. Вот это «кино»!
Катька попыталась встать, но опять не получилось, и она, высоко задрав ноги, выпала-таки из кресла. В сторону полетел кусок торта, который только что, в смятении от заявления Руслана, от своего прозрения насчёт действительной Людмилы, нашарила в тарелке. Оправилась всё же быстро. Найдя спиной сиденье, привстала, повисла на нём локтями, чуть только касаясь штанишками ковра, и поспешила успокоить Батыя:
– Салаватик, я, правда, никому больше не звонила. Я только закончила говорить с мамой Мальвины, как позвонил Ханс. Чесслово. Всё время пока вы не сделали запрос подключиться, я только с ним и говорила… Ему, конечно, разболтала. Чесслово.
Толстуха! Рубаху сняла не прелести свои продемонстрировать мальчишке, а измывалась по обыкновению: я вот тоже, как и ты, толстая, но замуж за тебя всё равно не пойду. Вывались из кресла с другого боку, угодила бы в торт, обругал я про себя сестру.
Салават передёрнул плечами и, со словами: «Называй меня, Клёпа, как подобает – Батыем! Ты пока не сваха. Моего подтверждения Будённый пока не получила », – вернулся к коврику. Здесь, упав на колени, принялся безудержно, с каким-то срывающимся остервенением дырявить шилом хомут.
Чтобы как-то пресечь неловкость от такого проявления его неистовства и наступившего молчания, я спросил Катьку:
– И о чём это – ты, в музыке настоящей не бельмеса, да и в рэпе со степом тоже, – с ним могла так долго говорить?
– С кем? – встрепенулась Катька.
– С Хансом. Ты же ни с кем больше не разговаривала.
– Да так, поболтали… Потом он лепил с меня. Я ему позировала. Женишок мой возжелал из Паганини в Бурвиля заделаться. Ну, хохма одна. Смычок на стек поменять. Шило – на мыло.
– Позировала?
– Ну да. Он заплатил мне, – заявила Катька. – По ставке профессиональной натурщицы, по четвертаку за час. Не то, что ты за оформление твоих знаменитых джинсов – ананасами. Я их терпеть не могу! Цезарю скармливаю.
А ведь не врёт, сразу поверил я. За завтраком сестра ананаса даже не пробовала, забирала свой, мой и, свистнув догу, уходила к себе. Она мне помогала делать домашние задания по алгебре, за что платил ананасами, тогда как сам их любил. Торговался долго, но часто неудачно. И вот, оказывается, Цезарю скармливала. Засранка.
– И как лепит, получается? – Спросив, поморщился от нахлынувшего на меня одного только ощущения от мерзкого запаха пластилина. И подумал, долго не подключала, не нагишом ли позировала.
– Нудно. Лепит в натуральную величину. Из пластилина. Руки пластилином вымажет, отмоет, на скрипке пропиликает и опять за пластилин. Цвет пластилина выбрал жёлто-красный. И жирный пластилин – слишком, лоснится весь. А я ж не такая: кожа у меня вся, даже после загара, белая, матовая.
Катька издевалась: раз за разом повторяла слово «пластилин», она знала о моей аллергии к нему. В азарте оплошала: сама себя выдала, ляпнув про всю белую, матовую, даже после загара, кожу. Не сомневался – позировала Катька Хансу обнажённой.
Проговорившись, сестра продолжала уже без обиняков.
– И так без конца. А мне – лежи без одежды на холоде. С февраля лепит, начал детально прорабатывать. Получается, вылитая я. Вот только, если б не пластилин: блестит… как мокрая кожа у бегемота, и лоснится… как сало в тепло.
Я поморщился. Салават нервно провёл рукой по ёжику, он понял: про «сало» – намёк на его персону.
А Катька, как ни в чём небывало, тараторила:
– Но мне надоело. Требует: «Не двигайся», а сам бежит руки от пластилина мыть. Я подумала, пластилин воняет, Ханс запахов не переносит, мутит его, аллергия у него к всяким химическим запахам, а оказывается он руки мыл от пластилина, чтобы скрипку не запачкать. И то правда, не жирными же от пластилина руками на скрипке скрипеть. Она у него – ты знаешь, Фра, мама рассказывала – сделана каким-то старым итальянским мастером. Хансу, как особо одарённому вундеркинду, частный коллекционер подарил. Я женишка как-то воспитывала, так он не удирать бросился, упал на ковёр ничком и скрипку собою накрыл. Тоже мне – Паганини-Бурвиль-Матросов. Ой, вы не слышали, как он на ней пилил! Тараканы Марго, услышали бы, – передохли бы. Чесслово.
– Короче, натурщица, – попытался я остановить сестру.
– Так вот, руки помоет от пластилина и тягает смычок туда-сюда. И всё смотрит, смотрит на скульптуру. Не на меня! И всё требует не двигаться. Ага, я голая, продрогшая, прикиньте, от зарядки откажусь. Фиг ему. Отказалась бы от позирования вообще, да гонорар истратила, и на Хансовы – пластилин ему покупала – торт купила в «тачанке», – сокрушалась Катька, посчитав, что окончательно достала меня «пластилином». – Торт «Жеребой кумыс». Вы чего не подумайте, я не одна съела, Мальвине, Марго задобрить, половину отрезала, с Цезарем поделилась. Тебе, Фра, оставлю. СалОватик, «Жеребой кумыс» – мой любимый торт. А уж как подружки мои его любят… Да и мальчишки под пивко жуют.
И сдунула с рубахи крошки.
Я посмотрел в тарелку. Узнать «Жеребой кумыс» – самый вкусный торт, какой можно купить в Отрадном и только в ресторане «Эх, тачанка!» – было невозможно. Что она мне тут оставит? Крошево одно. Месиво. А торт дорогой, самый дорогой – к столику его заказавшему (вернее, тем в карете; те, кто за арбами или в санях сидят, торт не заказывают: не по карману), официант подавал не верхом на ослике, а на жеребце. Да не в лапти обутым, в сапожки сафьяновые. К тортам аллергии, как к пластилину, у меня не было, но я их не терпел. Стараясь не обидеть маму, любившую заниматься выпечкой, этого не показывал – ел нахваливая. Ни кто про то не знал, но только не Катька. За завтраком, отдавая ей свой ананас в уплату, не за алгебру, к примеру, за вынос мусора в её очередь, я требовал в компенсацию часть её доли торта. Забирал свой и её куски, наливал большую кружку горячего какао и уходил в свою комнату. Получасом позже в дверь стучал Цезарь, я впускал и скармливал псу оба куска. И вот теперь я знал: ко мне дог прибегал после того, как сожрёт мой ананас и Катькин в придачу. Частью своего торта жертвовала ради целого ананаса, которого сама-то и не ела – чтобы только не брату. Вот паскуда!.. А бедного пса мы замучили: не знаю, как там у Катьки с ананасами дело было, я, не дождавшись стука в дверь, криком звал Цезаря и торт съесть приказывал.
Ну, ничего, даром тебе это не пройдёт, грозился я, наблюдая за тем, как сестра смазывает пальцем кремовую розочку с единственного в тарелке кусочка ещё не обращённого в кашу. Теперь у меня забойный козырь есть: голой позировала! Теперь твой ананас – мой ананас. Обожрусь!
Почувствовав неловкость оттого, что мы с Катькой как бы забыли про него, я ляпнул Салавату:
– Так что теперь будет?.. С Марго, с Мальвиной?
– Да, Саловатик. Надо определяться. Скоординировать наши действия, выработав прежде планы стратегические и тактические.
Катька, закатив глаза в потолок, губами, сомкнутыми в куриную «гузку», всосала палец с кремом, лукаво щурясь, картинно, медленно вынула изо рта. Локоть соскользнул с подлокотника, и сестра в очередной раз вывалилась из кресла. Уселась на полу, раскинув нуги по сторонам, чуть ли не в шпагате, и облизала ладошки.
Батый резко отстранил от себя хомут, вскочил и с шилом в руке бросился у себя к викаму поближе.
– Вспомни, как было дело! – кричал он. – Позавчера перед первой переменкой я вышел из класса покурить. Ты слонялась по коридору – наверное, выгнали за что-то. Ела булку с салом. Так было?!
Катька, не отрывая взгляда от шила, которым Батый размахивал перед экраном, забралась в кресло, кивнула и «утонула». Голова коленками зажатая меж ног, да щёки прессонувшие нос и остались.
Поесть ей захотелось, а ещё и первого урока не прошло, возмутился я. Астронавт будущий? Мышь обжорливая! Не ярости Батыя опасаешься, а мести Марго. Достанет тебе и Мальвине заодно. С Марго станет. Как-то, вспомнил, она заморила Портоса, напустив в её парту каких-то мерзких гусениц, за то, что эфиопка заступилась за Доцента.
– Во внутреннем кармане пиджака у меня лежал конверт с моим стихотворением Мальвине. Тем самым, что я прочёл тебе, Франц. И я, завидев тебя, повернул от туалета, чтобы попросить передать конверт ей. Мальвине. Чего ты тогда испугалась?.. Что сало твоё заберу? К подоконнику прижалась, руки с булкой и этим салом – за спину, стоит так и «яблоками» своими, вот, как сейчас, луп-луп. Да я сала не ем. Не потому, что не люблю, а просто отродясь в рот не брал. У нас в семье свинину не едят – татары мы! Лошадей едим!
Катька раздвинула коленки и сбивчиво созналась:
– Это я… на двери твоего класса… пишу «Сало».
– Думаешь, из-за этого?.. Узнал Батый, секирбашка неминуема. Так вот, с первого раза уже я знал, чьих рук это дело. Кто ещё в школе напишет эти четыре буквы с такой отменной каллиграфией. – И Салават, не вдаваясь в разъяснения, почему Катька оставалась с башкой, продолжал рассказ для меня, – Стоит, глазищами луп-луп. Сало упало на пол – она нагибается поднять. Сама дрожит, сало в руке тряслось, пока не разложила шматок по булке. В растерянности я передумал её просить, но уже подошёл близко, можно и впрямь было подумать, что отобрать бутерброд намеревался… Я достал и протянул конверт… Точно помню, как тебя, – перевёл Батый взгляд на Катьку, – просил. Я сказал: «Клёпа, передай Мальвине». Ты глазами луп-луп. Я добавил: «А она чтоб Марго – ни гу-гу». Слышишь, ты, у тебя что, тогда уши салом заплыли? Ни гу-гу! А вы с Мальвиной?! Эх, отдали конверт этой юродивой. Нарочно?!
Катька замотала головой так, что у меня возникло опасение – не удержится на плечах, отвалится от каракатицы, по ковру покатится.
– Салаватик, извини. Мне тогда показалось другое: «Клёпа, передай Мальвине, а она – чтоб Марго. И ни гу-гу».
– Да откуда ты это «И» взяла? Я по-русски выражаюсь не ясно? Как какой татарин?.. То есть… Я татарин, но обрусевший, на русском языке воспитали.
– Салаватик, ты не думай, это никакие не штучки мои с Мальвиной. Ты никогда никакого внимания на неё не обращал, не увивался вокруг на переменках, как другие, так отчего нам усомниться в том, что конверт не для Марго? Ей, как раз-то, больше всех уделял внимание – чуть ли не каждый день на неё по протоколу составлял… Но ходу бумаге, ведь, не давал. Так ведь. Мы с Мальвиной и посчитали, что так расположения ведьмы хотел добиться. Подумали, сменил тактику – письмо шлёшь. Потом, на конверте не написано кому послание, в самой маляве – тоже… Одно стихотворение… Пришлось заменить конверт – весь в пятнах был… Жирных от сала… Веришь? Чесслово.
– Прочли!.. И я тебя выбрал свахой!
– Мы честно закрыли глаза, перекладывая листок в другой конверт, а когда заметили, что в тексте только три столбика стихов и больше ничего, – прочли. Не удержались. Кто б удержался, самого Батыя стих. Прости, Салаватик-жан.
Салават медленно и твёрдо произнёс:
– Я от тебя, Клёпа, требовал, не называть меня Салаватиком… и СалОватиком. Я Батый! Ты мне – ещё не сваха… Клёпа! Чесслово!
Отчитав Катьку, Батый вернулся к коврику и в ярости бросил шило в хомут. Воткнулось.
– А я-то не мог уразуметь, почему вчера и сегодня так необычно смотрела на меня Мальвина. Обычно, безучастно. Зато Марго весь день мне глазки строила. Ведьма она! Подсмотрела, что ты в мастерской вылепил, не на грядки к девчонкам пошла, в буфет заявилась. На второе взяла себе сардельку с рисом и села за стол напротив меня с Плохишом. Сардельку наполовину в кашу закопала и выгладила гарнир ложкой по тарелке, круги вокруг конца колбаски навела. Из рисовых крупинок скатала два катыша и… в голове сардельки прилепила. Подняла на нас зенки и вилкой катыши сковырнула. Мы тогда с Плохишом не скумекали, чего хотела, подумали, придуривается юродивая. А в мастерской, фигурки на стеллаж собирали, допёрли. С поделки, что уже стояла на полке, сбросили тряпку – ворона. Знали чья. Марго и Дама только из всех выбрали для лепки брикеты чёрного пластилина. Дама, видели, пантеру слепила, а Марго сидела, как и ты прохлаждалась, под конец урока только размяла брикет, но увидели птицу лепит. Поделка у ног вороны из пластилина охристого на отдельной дощечке, значит, просекли, не её, чья-то. Подписана: «бегемот в пруду». С виду на сардельку смахивает. Чей бегемот, Стас допёр. В общем, Марго, её идея преобразить бегемота, не моя, не Стаса. Поверишь, мы с Плохшом в трансе каком-то сковырнули бегемоту глаза – по подсказке юродивой. А узрели, на что теперь зверь уподоблен, – больше даже не на сардельку – уши, хвост отлепили, пасть дырочкой заменили. Говорю, ведьма она – заворожила.
– Ну, это без сомнений. Мы, девчонки, так её и зовём. За глаза, конечно, – вставила Катька.
– После школы через каждые десять минут звонят, – продолжал Салават, – я спрошу кто, а в сотофон только дышат, дышат. В догадках весь извёлся: не Мальвина ли? Нет – узнаю по дыханию, что Марго. Ведь можно было тогда самому всё понять! А я, болван, на седьмом небе себя почувствовал, когда ты, Клёпа, на другой день показала мне кружок из пальцев, «окей»… Свахой вот предложил стать…
– Салаватик, а давай оставим всё как есть.
Батый повернулся на Катькин робкий голос и, начав, было, сердитым голосом «Опять Салаватик!», осёкся. Постоял ещё и – не сел – шлёпнулся на коврик.
– Оставить, как есть?
– Послушай меня, – свела сестра ноги и подпёрла коленками подбородок, тёрла ладошкой об ладошку и говорила с всё растущей уверенностью, – о том, что ты влюблён в Мальвину, кто знает, Франц да я. Разумеется, ты сам – если только не очередное это твоё увлечение, на месяц-два. Я, звонила, всем говорила, что предмет твоего обожания – ой, как все изумлялись! – Марго. Машка – это родовое имя Мальвины, если ты не помнишь, – по горам сейчас бегает, ничего не знает. Да и вообще – она не в счёт, боком. Завтра ты подтвердишь Будённому мои полномочия свахи, и я примусь за обязанности устройства твоей любви… к Марго. А ты – люби себе на здоровье, хоть Машку, хоть кого из трёх мушкетёров, хоть Котовского, или того же Будённого.
Батый, подвесив руку в намерении отмахнуться, застыл. Катька же, забралась в кресло, развалилась в нём вольготно и продолжала:
– Ей мы на первое время ничего не скажем: она…
– Стоп! – вырвалось у меня. Я остановил сестру. – «Ей», это кому? «Она» – это кто? Ленка Жёлудь, Глашка Волошина, Изабелла Баба, Мальвина-Машка, подружка твоя? Не уточнишь, так завернёт, что Мальвина потом действительно окажется «не в счёт», даже не боком, и тебе, Батый, ничего не останется как жениться-таки на Марго, – пояснил я Салавату.
– Мальвина. Подружка моя, Машка, конечно. Из тебя, братик, отменный начальник отдела кадров выйдет, на худой конец, бухгалтер. Машка – малолетка, у неё ещё ветер в голове. Цветаева, вышивание мулине, да степ. Подрастёт, всё в головушке поутрясётся, и ты ей, Батый, другое послание напишешь. Сейчас же будешь хранить верность Марго, а значит, и Мальвине. Ты знаешь, как она оценит это потом. Кстати, писать на двери класса «Сало» – её идея. Мне давно казалось, ты ей нравишься, но не признавалась мне. Живут Сумарковы небогато. Отец – простой подрывник льдин и айсбергов, поэтому ты для Мальвины жених завидный. Твой родитель тебе, мне кажется, в качестве свадебного подарка «тачанку» подкатит. Эх, и налопаемся же «Жеребого кумыса»! Подружки и дружки в предвкушении за обязанности свои ретиво возьмутся. Сделаем, Салаватик? Э-эх, сделаем!
Катька отщипнула от «каши», показала нам «гузку», облизала пальчики и навесила ногу на ногу. Её несло: говорила совсем как взрослая баба. Былого испуга у неё, каракатицы в кресле, уже не было ни в одном глазу. Неужели это та Катька, которая минутой раньше от страха чуть в торт не угодила, восхищался я сестрой.
Салават медленно вставал на корточки, он внимал каждому Катькиному слову.
– И потом… ты, и сейчас красавец, а мужчиной станешь, будешь хоть куда. И знаешь, ты себе искусственное ухо вместо наушника не делай – ты с наушником, кроме того, что… красивый, мужественным выглядишь, – распоясалась в «бабу рязанскую» Катька. Другого определения сестре, видя с каким апломбом себя вела, я дать не мог. – А Марго я полностью беру на себя. Свидания у тебя с ней будут нечастыми и непродолжительными. Встречаться будете раз в две недели. За ручки подержитесь, ты ей стишки Есенина почитаешь, она тебе про тараканов с клопами расскажет – и по домам. Досыпать вживую… Подружек и дружков много набирать не буду, с пяток-десяток, так что, тебе не сильно накладно будет. Марго остепенится – оставит Машку в покое. Знаете, уже сегодня за майского жука, контуженного бюстом Бактерии и раздавленного Квартальным, она ей ничего не сделала. Потрепала по чёлке и даже улыбнулась. Любовь – большая, я скажу вам, сила… Всё же Машка опасается, ночью Пульхерия ей в постель гусениц напустит, но если ты сейчас позвонишь Будённому и она зарегистрирует меня свахой, этого не случится… А, Салаватик-жан?
Салават – от Батыя у него уже ничего не оставалось, разве что серьга в ухе, перстни-печатки на пальцах, да багровая родимая отметина не темени – тем временем встал на корточки. И… утерял балансировку. Попятился и сел… в хомут «сотый», что выпал из шкафа. Уселся, будто на сидушку унитаза. На Катьку смотрел обалдело, и не отвечал, со стороны казался придурком на горшке, неспособным разобраться в её доводах.
– Ну, во-о-т, – продолжала Катька, так и не дождавшись согласия Салавата на её немедленное назначение свахой, – дальше проще. В очередное прошение Марго утвердить ей позывной «Кастро» купцы проголосуют «за» – Фра это обеспечит. Сбудется ведьмина мечта – оставит сестру в покое. Пройдёт тройка лет, Машку просквозит, остынет к мулине и степу и ты ей признаешься в любви. Трагикомедия будет ещё та… А прежде я за эту тройку лет подготовлю почву: на дискотеках начну повальное украшение волос пацанов петушиными перьями. Кстати, к этому времени подружек и дружков понадобится больше двух десятков, не меньше. Мы, девчонки, пиво с орешками не любим – «кумысом» угощать будешь. Опетушим всех из нашей школы и старшеклассников школ Мирного и Быково. Те волочатся за Марго, не зная какая она воображала и зануда… «Курочек» парочку определим, поправим и им причёски, так для правдоподобности… В тебя, Батый, девчонки влюблялись бы… если бы не уважали… Тебе обувь надо носить на высоких каблуках. Руки в перстнях – красивые, а вот ноги… удлинить не мешало бы. Ну во-о-т… Ты, поделав вида, что бешено ревнуешь, поквасишь соперникам носы… и всё – заявишь, что устал, что любовь прошла… А скорее всего Марго сама, первой, от тебя откажется.
Последние фразы Катька произнесла, делая выразительные паузы. С такой интонацией, что я и Салават, как небыли ошеломлены Катькиным «вояжом», уловили всю их двусмысленность. Придя, наконец, в себя, потенциально возможный Руслан, слез с «седушки», подобрал вислую губу, обнажавшую нижний ряд крепких в мясистых красных дёснах зубов, и сказал:
– Гадюкой ты будешь не только в других жизнях, но и в этой. На гориллу с наушником я без высоких каблуков похож? Потому Марго сама от меня откажется? Эти что есть, короткие ноги, дай тебе волю, укоротила бы. Так?
– И не потому совсем откажется, – спешила найтись Катька, – Если даже предположить то, что она действительно в тебя влюблена, а не хитрит, чтобы заполучить невестино имя «Людмила», а после логин «Кастро», то и в этом случае рано или поздно откажется. Предел её мечтаний, все знают, – разводить в прериях Амазонки пингвинов и скармливать их пираньям. Это рыбки такие: нырнёшь к ним, – один скелет от тебя оставят. Ты же за ней в джунгли не поедешь?.. Ну а если всё-таки влюблена, я эту блажь из неё выбью. Да так преуспею, я тебе обещаю, она первая заявит, что устала, прошла любовь. Будьспок.
– То есть, украсишь меня страусовым пером! – уточнил Катькины доводы Салават.
Ой, Гадюкой! Змеюкой станешь, соглашался я с Хансом и Батыем.
– Настоящая любовь требует жертв, – убеждала Катька. – Да и чего ты хотел! Влюбился в малолетку, и не просто в красавицу, а в милашку, всеобщую любимицу… Да и какой здесь другой выход? Я не вижу. Забрать стишок у Марго и Мальвине отдать? Гусеницы в постели сожрут бедняжку! Да ты радуйся, что всё так приключилось. Машке одиннадцать лет, дать обет верности такой пацанке! Извини, Батый, это не просто поспешно – это неблагоразумно. Многие, знаю, влюблены в неё, но никто же до сих пор не объявил об этом всему свету, не назначил сваху. Даже тебя презрели бы за такую ретивость. А уж дуэлей и разборок сколько бы было! Будьспок. Чесслово.
