Владимир Иванович Партолин
Повесть дохронных лет
Как только Катька закончила излагать «свои личные домыслы» по поводу того, почему подавляющее число разных животных худы, а, например, бегемоты – толсты, и открыла рот откусить от остатка пирога, я снова попытался её прогонять.
– Всё? Иди, жуй к себе. И подправь бегемота: в пасти у них не лошадиные зубы, как ты нарисовала, а клыки… чтобы была возможность питаться салом своих собратьев-бегемотов. Мочат и солят их в болоте. Маршака помнишь: «Тащили бегемота из болота».
– Чайковский автор, браток, – уличила меня в ошибке Катька, – и писал он так:
– Ах, нелёгкая это работа из болота тащить бегемота.
На что я немедленно отреагировал:
– Автор – Корней Чуковский, а Чайковский – великий русский композитор. Классическую музыку надо знать, сестричка.
Не упуская интеллектуального превосходства, я вытолкал упиравшуюся Катьку на антресоль и закрылся на замок. К двери ближе, будучи уверенным в том, что сестра осталась подслушивать, придвинул магнитолу. Добавив чуть громкости, покрутил рукоятку настройки каналов, проскочил и вернулся к звукам виртуозных каскадов фортепьянных опусов. «Может быть, музыка Брамса» – порадовался я такой удаче и ещё подвернул громкости.
Подключая в сотофоне и викаме ячейки Батыя и Плохиша, решил подождать пять минут и, если никто из них сам не выйдет со мной на связь, позвонить Стасу. Зуммер вызова зазвучал тут же, но звонили мне по «умному дому», домашней внутренней связи. Катька наверняка. Надоело слушать Брамса, вот и решила проделать очередную попытку заработать ананас. А возможно и мама: магнитола мешает Леночке уснуть. Но звонил отец. Сидел он за компьютером в тепличной конторке, увитой огуречником, щурился от дыма сигареты и бегал пальцами по клавиатуре.
– Ты слушаешь Брамса? – бросил он на меня взгляд из-под полей великолепной чешского фетра белой шляпы – подарка Дяди Вани в день и в знак их примирения, великолепней той английской, что преподнёс другу у ёлки в Рождество.
– А это Брамс? – спросил я и быстро придвинулся к викаму с намерением закрыть собой у отца на экране местонахождение источника фортепьянных звуков. Странным ему показалось бы не моё увлечение Брамсом, а магнитола у двери, хотя и не на всю мощь включённая, но прислонённая своей акустической панелью к двери – в час, когда Леночку укладывали спать.
– А разве не Брамс?.. Не громко? Мама Леночку присыпает… Ты не знаешь, где Катька могла достать майских жуков? – Отец, сосредоточено проводя какие-то расчёты, в экран викама не смотрел. – У неё их было два… Первый мне стоил в тысячу триста монет, не знаешь, – где второй?
– Помер, – лаконично ответил я. Мне стало не по себе: тысяча триста!
– Точно знаешь?
– Точно, – заверил я отца и про себя подумал, а жив, любой ценой у Катьки выманить и умертвить.
– Я тебе чего звоню… В понедельник по утру – со школой я договорился – полетим в управление «гибэвэдэ»… Парубка персонализируют… Не ешь ничего острого и пахучего… Ногти почисть, придумай себе мину выражения лица… Запомни у зеркала. Ещё – экзамены… Готовься. За пилотирование я спокоен, но вот воздушные знаки… Вот она… Вот ошибка! Исправить как?
Обрадованный удаче в проверке расчётов, взволнованный, отец снял шляпу и почесал по тюбетейке. Как и Дядя Ваня к шляпам, какие носил и после как сделал подсадку волос на лысину, отец за время ссоры с другом привык к этой самой тюбетейке. Подчёркнуто её носил, выбросив все шляпы, ранее ему подаренные. На помойку угодили и галстуки от Дома Кроля, которые закупил впрок, дарить Дяде Ване.
– Поубавь звук, – напомнил мне родитель, отключаясь.
И тут же подключилась мама, она прошептала:
– Франц, нашёл время Брамса слушать. И зачем так громко? Леночка проснётся.
– Мама, я сейчас же убавлю звук, – пообещал я. Того, что и она могла увидеть магнитолу у двери, я не опасался: звонила на мой викам с сотофона, без функции видеоряда. Брамса музыку узнала, она может – в консерватории училась.
Отключилась. Я в полном недоумении поспешил к магнитоле. Звук мной был установлен не настолько сильным, чтобы с третьего этажа, да ещё через дверь, музыка была слышна в зимнем саду первого этажа. В фикусах птички поют, в фонтане вода журчит – должны отвлекать от звуков с антресоли. У меня возникло подозрение, и я, не трогая магнитолы, осторожно провернул щеколду замка и тихонько приотворил дверь. Так и есть, Катька.
У ног сестры прислонённым к порогу и ларингофоном прижатым к двери, предположительно в месте нахождения по ту её сторону магнитолы, лежал мегафон. Колоколом был направлен в сторону листьев фикуса, по колонам антресоли «приползшего» из зимнего сада на мой третий этаж. Брамс, прилично усиленный мегафоном, устремлялся по фикусу вниз к фонтану, к целующейся в нём парочке Родена. Засранка! Просто пенделя дать – мало, и я снял решительно кроссовку.
Катька стояла ко мне спиной, чуть согнувшись и присев, придерживала колокол мегафона, в другой руке держала бутерброд. Тянулась к нему ртом, языком пытаясь подхватить свисавшую поверх масла длинную филейную полоску осетрины. Ничего не слышала и не замечала. В пику медленным фортепьянным аккордам она пыталась выдать рэп: «Тим-трим-тум-бум». Мотала головой в бигудях и отбивала тапочкой по полу, совсем не в такт ритму. Другая нога в одном носке украшенном дыркой, явно специально вырезанной под большой палец. Позади сестры в листьях фикуса сидел Гоша с открытым клювом – слушал и запоминал. Взгляд отвёл в сторону, скосил глаза: попка недолюбливал меня за то, что в его разборке с бойцовским вороном Доцента занял сторону противника – успел открыть тому форточку.
Рубаха Катькиной пижамы теперь была надета задом наперёд, рисунок поправлен. У бегемота – а то был, несомненно, бегемот – глаза скрыты пенсне с черными стёклами, в широко раскрытой пасти – четыре клыка с распятой на них толстенной жабой. Нарисовано было так выразительно отталкивающе, что я поморщился. Катька задницей виляла, но я бы кроссовкой приложиться не промахнулся. Да вспомнил, что ещё предстояло дознаться о судьбе второго майского жука. С сожалением остановил себя. А какой бы этой «не каменной попе» был довесок кроссовкой против папиного лаптя! Гоша посмеялся бы. Недолго и не злобно: Катьку он обожал.
Я нагнулся и осторожно несколько раз нажал на одну из кнопок мегафона. Звук убавлялся, но сестра и этого не слышала: осетрина была вкусной, а классическую музыку она в упор не слышала.
Раздался зуммер сотофона. Я осторожно прикрыл дверь – так, чтобы щеколда замка не сработала, и устремился назад к тахте. На сей раз звонил Батый.
Я не сразу понял, что он так здоровался:– Добрый, – услышал я в трубке. Голос совсем не юноши, мужской.
– Ты это о чём?
– Вечер – добрый.
– А-а. Ну, это кому как.
– Я звонил тебе, потом твоей сестре. Ждал ответа, но пришлось на время отключиться: отец с Квартальным воспитывали. Ждём: на связь с нами выйдет моделатор нашей разборки Истребитель… Ты догадался, сообразил?
– Конечно.
– Подляна, конечно. Но получилась случайно. Ты не думай чего, маху мы с Запрудным дали. Я хочу предложить тебе выход из положения.
– Если мировая – так это не выход.
– Я понимаю. Стас выдал идею. На поединок мы выйдем в костюме с пустыми рукавами, руки заведены за спину. Ладони склеим двусторонним скотчем. Сами склеим, как только наденем имитативные костюмы, и спать уляжемся – прежде чем войти в «поту». Истребитель, я думаю, поддержит.
– На этом и порешим.
Я согласился с изумлением: говорил Батый с интонацией, не вызывающей сомнений в том, что в подлости обвиняет самого себя. И даже обычной надменности не было в его голосе.
– Все у тебя?
– Ты говоришь тихо и шепотом: что случилось?
Я не только поздоровался с Батыем неловко, но ещё и говорил шёпотом, подсознательно опасаясь, что Катька за дверью услышит наш разговор. Смущённый, брякнул:
– Мама Леночку укладывает.
– А, так ты не у себя в спальне. Сестра уверяла, что там, а она под дверью и ты её не впускаешь.
Вот сморозил, отругал я себя и соврал:
– Поднимаюсь к себе, в низ сходил Леночке пожелать доброй ночи. А Катьку ты знаешь, она и приврать может. Так всё у тебя?
– Давай поговорим.
Просьба последовала поспешно, вырвалась сразу за моим вопросом: Батый явно боялся, что не успеет, что отключусь.
– Ладно, давай.
– Подключимся к викамам?
– Давай.
Прежде чем подключить к связи викам, я к пульту дистанционного управления подсоединил сотофон с установкой режима на запись и спрятал гаджет за боковым валиком кресла – так, чтобы Батыю была не виден. У меня оставалась возможность управлять устройством лучом, отражённым от потолка. Что мне в голову взбрело? Решил записать наш разговор. Замечу, этот поступок впоследствии отразится на судьбе героев моих воспоминаний.
Только я сел в кресло, как распахнулась дверь. Катька открыла задницей. На ногах устояла бы, если бы не магнитола. Поднялась резво, с возгласом: «Ой, упала!». Бутерброд, упущенный в падении, лежал на ковре, развалившись на две составляющие – булка с маслом и филейная полоса осетрины. Катька подняла булку – естественно, упавшую маслом вниз, – прилепила рыбу к маслу, отнесла и положила на стол. Убрала за собой! Что-то в лесе сдохло. Подошла, вытащила что-то изо рта и протянула мне. На ладошке лежал майский жук, вверх лапками, помятый с виду – брюшко в «бели».
– Оклемался?
– Фра, я солгала, в викам я жука не совала, – в захлёб сознавалась Катька, – от папы в носке прятала. Дырку проделала, чтобы дышать мог, так выполз в неё. Балда. А я, понимаешь, рэп била – ну, и придавила нечаянно… Обещала Мальвине вернуть. Знаешь, какая Марго зверь? Она своих жучков-паучков – у неё даже тараканы есть – пересчитывает на ночь. Мальвина просила хотя бы этого вернуть… А он, видишь, концы отдаёт. Может, сможешь починить? А?
Слезы в лупатых глазах сестры неподдельные: с Мальвиной они – подружки закадычные, подвести не могла.
Взял жука за лапку. Покрутив, осмотрел со всех сторон и, поцокав языком, заключил с компетентностью врача-реаниматора:
– Сожалею, мадам.
– Да он дышит.
– Концы отданы, мать.
– Но у него лапки шевелятся.
– От сквозняка, мать, от сквозняка. Дверь за собой надо закрывать… Какого чёрта на пороге твой мегафон валяется! Убери! И Гошу, попку, своего прогони, не фиг мне в спальню подсматривать.
Пока сестра убирала с порога мегафон, закрывала дверь и звала попугая, я воспользовался моментом – подошёл к окну и выбросил жука в форточку. Упал куда-то под окна. Оклемается в траве, подумал я и вспомнил, что обещал отцу постричь этим вечером лужайку.
Салават в экране викама наблюдал за нами. С явным интересом, без своей всегдашней надменной ухмылки, что меня удивило: было бы к месту.
Увидев, что я отряхиваю руки, Катька всё поняла и набросилась с криком:
– Выбросил! Да жук ещё жив был, я чуть только придавила пальцем! Марго убьёт Мальвину!
Я представил себе картину происшествия: Катька откусывает от бутерброда, извивается в танце под «тим-трим-тум-бум», а в это время майский жук выползает из дырки в носке, падает на пол и попадает, несчастный, под рэп-притоп. Гоша, жука увидел, заорал что-то, типа «наших бьют», и Катька запустила в попугая тапком. Паникёр ловко увернулся, но заткнулся.
– Жалко птичку. Меньше надо было рипаться. Раздавила. Будде Шакьямуни и Ламе ты на заметку, мать, попала. Не завидую, – посочувствовал я сестре и, плюхнувшись в кресло, уже серьёзным голосом старшего брата, спросил: – Зачем тебе это? Одного жука угробила, этого в носок сунула и раздавленного, труп в соплях, во рту держала. Неужели не противно?
– Я характер вырабатываю! Мне это… – выпалила Катька в ответ и осеклась.
– Зачем?! – подхватил я. И соврал: – В «нассо» при тестировании будущих астронавтов есть испытание продержать некоторое время во рту живого тарантула. Тренируешься?
Глаза Катькины вспыхнули с подозрением. В тот случай тайного посещения мной её закутка я в помещение попал с веранды, а выйти решил через дверь в коридор, поднявшись по винтовой лестнице. Ступил на последнюю девятую ступеньку… и загремел вниз. Стойки лестницы оказались подпиленными с расчётом выдерживать только Катькин вес. Сама она и подпилила. Мне повезло и не повезло: на шум прибежал с веранды дог Цезарь. Пса кто-то звал, мне показалось, что Катька. Предательски я оставил дога одного в месте моего незаконного вторжения во владения сестры: став псу на спину, взобрался на площадку перед входом в закуток и выпрыгнул в окно на кустарник лужайки. Дог хоть и носил имя неглупого Цезаря, остался сидеть на площадке, где Катька его и застала. После от мамы я узнал, что сестра в спортзале, положив Цезаря под плойку, допрашивала: «А ну колись, Фра был в моём закутке? Он лестницу сломал? Или ты?». Замученный Цезарь уже скулил, когда она сжалилась, погнав: «А ну марш на весы! И молись, спасёт тебя твой вес больше моего». Псу повезло: с весов сошёл живым. Из спортзала прибежал ко мне, ползал у ног, облизывал мои тапочки – жаловался и гавкал – бранил за предательство. Я же, не знавший про допрос с пристрастием, недоумевал: «Да что ты хочешь?».
– Ничего такого про «нассо» не знаю! – подбоченясь, заявила Катька. – Щекотку люблю, особенно между пальцами ног в носках.
– Ну-ну. А как щекотка лаптем пониже пояса, по мокрой попе – закаляет характер? Знаешь, сколько стоят твои снайперские упражнения в химической лаборатории? Знаешь, каков штраф?!
– Как будто… твой монометаллизм в скульптурной мастерской оценили меньшим, – буркнула Катька и, убрав руки с боков, одёрнула на себе рубаху с бегемотом.
– Забирай мегафон, попку и иди себе подобру-поздорову, – сказал я резко, и добавил: – Мальвине позвони, пусть передаст сестре моё предупреждение, если тронет, останется с ником «Марго».
Дело в чём, прозвища у девчонок – ники. Имели их те ученицы младших классов, кто обладал персональным «HP», подключённым к ресурсам комплекса «PO TU». Как, например, моя Катька: отмечалась она ником «Клеопатра». В «кино» малолетки, разумеется, не снимались, на «благородных дуэлях» заполняли зрительские трибуны. У старшеклассниц, персональных пользователей комплекса «PO TU», ник заменялся логином, являвшимся и актёрским псевдонимом и радиопозывным контрабандистки. Причём, ники с женскими именами заменялись логинами мужскими – именами монархов, учёных, деятелей искусства, революционеров, знаменитых преступников, прочих исторических личностей. Случалось это с момента первого полёта в парубке на стену Колизея и означало то, что девчонка теперь – актриса и напарница купцу. После удавшегося полёта (испытания) напарница сама выбирала и предлагала мужское прозвище, которое утверждалось голосованием мальчишек-купцов. В моем классе с детскими никами оставались только несколько одноклассниц, в том числе Марго и Дама. Сумаркова требовала называть её Марго и в реальной жизни потому, что Бог надоумил её папашу назвать дитяти Пульхерией. А Дама себе ником взяла своё имя. Больше половины одноклассниц-никоносцев к концу учебного года получили мужские имена. Три подруги Лена Жёлудь, Глаша Волошина и Изабелла Баба – знаменитых литературных героев Д′Артаньяна, Атоса и Портоса. Имя Арамиса оставалось зарезервированным за Дамой. Её в напарницы купцы не приглашали – Квартального остерегались, да и меня – объекта воздыхания – боялись. Сумаркова уже была и актрисой, и контрабандисткой, но замену прозвища Марго на Кастро ей купцы не утверждали. И всё потому, что обижала Мальвину. Они были сёстрами от разных отцов. Марго – с черными, как смоль, волосами, серо-зелёными глазами, высокая, худая. В обращении со всеми была холодна и даже подчёркнуто зла, прозвище Марго ей очень подходило. Нервная злюка, но девчонка очень красивая – старшеклассники увивались за ней. Вживую. В «групповухах» поучаствовать она предложений не принимала, поэтому звали полететь на стену, и летали в порядке ею установленной очереди. Мальвина же – белокурая красавица-хохотушка, её синие глаза излучали приветливость и просто влюблённость во всех и во всё кругом. Со сцены изумительно читала Цветаеву, других поэтов, и до удивления мастерски танцевала степ. Любимица – не только нашего Отрадного, но и соседних поселков. Свою неприязнь к Мальвине Марго никогда не скрывала, напротив, демонстрировала с какой-то нездоровой страстью. Случалось и рукоприкладство. Повзрослев, несколько поостыла, теперь своё нетерпение от присутствия сестры выдавала полным к ней безразличием. Но логина Кастро по-прежнему ей не утверждали. Многие её попросту побаивались: она прямо заявляла, что мальчишек ненавидит. Вызывала «паскудника» на «благородную дуэль» и шпагой, сев верхом на шею мальчишке, зажав в коленях его голову, укорачивала ему нос, отрезала уши. Голосовали купцы «против» ещё и потому, что каждый раз против голосовал Хизатуллин – он Сумаркову терпеть не мог. Но после того, как Марго стала отмечать, что мальчишки, заслышав смех Мальвины в коридоре, на переменку вылетают из классов и мастерских наперегонки, у неё появилась надежда. Спешила следом за сестрой и прямо пресекала попытки «преждевременных ухаживаний и приставаний»; вместе с тем давала понять и даже напрямую выказывала: проголосуйте только «за» и опеки не будет.
Катька повернулась ко мне и, сбив ногой – с видом, будто не заметила – магнитолу, направилась к выходу, но остановил Батый:
– Клёпа (Батый так издевательски уменьшительно произносил ник «Клеопатра»), пожалуйста, позвони Марго и предупреди, ссылаясь и на моё, Батыя, предупреждение.
Салават всё произнёс негромко, Катька даже растерялась поначалу – не поняла сразу, что из викама звук. Уставилась в экран… и подбоченилась.
– Я от двери битый час не отхожу, понимаешь. Голодная. Жука покалечила. Гошу им напугала – петух бедный с фикуса в фонтан упал, чихает теперь. Уговариваю, понимаешь, Франца позвонить Батыю, а они, ёлки-моталки, по викаму разговаривают! – Одёрнула пижамную рубаху, расправила бегемота (Засранка! Батыю показать). – И что-то я не поняла: это похоже на угрозу Марго. С твоей-то стороны?! Конечно, я позвоню ей, если ты того хочешь, но только ради Мальвины. Она боится, что сегодня ночью Марго ей в постель гусениц напустит, как уже было однажды. Ёшкин-кот.
– Клеопатра, – остановил Салават Катьку, сорвавшуюся было бежать выполнять поручение. Наверное, он впервые обратился к Катьке с полным произношением ника: глаза, и без того огромные и лупатые, у той стали пуговицами, как у кукол.
Я, поднявшись с кресла и скрестив руки на груди, с интересом ждал развития событий.
Но Салават почему-то смешался – как будто в последний миг пожалел, что остановил сестру. А та оттопырила ручкой себе ушко и, нацелив им в экран викама, пролепетала вкрадчиво:
– Что-что? Клеопатра у твоих ног, о блистательный Батый – потомок великого Чингиз-хана. Клеопатра – вся внимание.
Салават встал, отошёл назад на расстояние, с которого на экране виден был уже в полный рост. Оборотившись, с ладонью на груди в месте сердца, ещё раз, уже более решительно, произнёс:
– Клеопатра…
Я рот раскрыл и сел в кресло. Скосил глаза на индикаторы сотофона под валиком: проверил, идёт ли аудиозапись.
Катька, стоявшая к викаму в полуобороте, по-прежнему нацеленная в экран ухом, ничего не видела, поэтому на повторное обращение Салавата продолжала дурачиться. Слова произносила, растянуто, напыщенно:
– О-оо… Прости… Я оши-иблась!.. Слаба, о пото-омок Кочубея, в предмете исто-ории наро-одов и войн… Какими ещё слова-ами сахарные уста Батыя усла-адят квёлое ухо Клеопатры?
Салават склонил стриженую голову и совсем решительно, хотя и тихо в пол, изрёк:
– Соболезную гибели жука и прошу тебя… Катя… быть свахой.
Видели бы вы Катькины «пуговицы»! Не размером там в какой блузке, декоративные в пальто демисезонном, женском.
Резко повернув голову к викаму и увидев, в какой позе стоит Салават, ладошку от уха перенесла к раскрытому рту и, ссузив веки, сквозь пальцы прошептала:
– Ёшки-морошки.
Померещилось. Нет. Батый на коленях, ладно скорбит по жуку, но и просит быть свахой. Ёшки-матрёшки!
Катька со звучным хлопком об кожу под задом плюхнулась в кресло. Я в нём сидел, но успел очухаться, встать и пересесть на стул. Строя шалашик из журнала «Авиация» над Катькиным бутербродом, всем видом показывал, что моя хата с краю, и искоса следил за обоими.
Катька запустила кончики пальцев в рот и выковыряла ещё одну «ёшку-морошку», за ягодой «ёшку-матрёшку» и «ёшкина-кота». У Салавата на темечке от волнения зарделось родимое пятно – багровым сердечком в ёжике.
– Ты предлагаешь мне… стать… свахой?
– Да, – помедлив, проронил Салават.
– Да?! – Катька привстала.
– Да, – теперь без промедления и твёрже, повторил Салават.
– Что-то я не пойму… Но всё равно согласна. Хотя, признаюсь, только ради Мальвины. – Сестра обернулась ко мне и попросила: – Фра, дай твой сотофон, мой Гоша выпросил.
– На подзарядке, – соврал я. – И зачем это Гоше твой понадобился?
– Ханс ему дружбаном заделался, созваниваются. Косточки мне перемалывают.
– Ты серьёзно? Ханс слушает болтовню попки?
– Гоша слушает Ханса. Звонила ему, просила сыграть мне на скрипке, а сама, подсадив к сотофону Гошу, бежала в степ-клуб. Теперь вот – друзья, дня не могут прожить без плача в жилетку и скрипа скрипки. Извини, Батый, меня отвлекли. Мамин стащу, звякну Будённому, чтобы внесла меня в реестр пажей.
Салават встал с колена, отошёл от места, на котором только что свершилось целое событие, уселся на коврик, скрестив и поджав под себя ноги. Шумно вздохнул и достал их халата пачку «L&M», но закуривать не стал, сидел каким-то отрешённым от всего, на нас не смотрел. Мне Батый сейчас казался намного старше своих лет.
– Пока, Салават, – прощалась Катька.
Салават посмотрел на неё, кивнул и улыбнулся.
– Так я звякну Будённому?
Катька проговорила это лилейным голоском, с нотками сомнения в происходящем. И, дождавшись очередного «да», выскочила из кресла, шаркнула ножкой и сделала прощальный жест ручкой. Оттягивая в сторону пижамную штанину, с поклонами головой и пальцев свободной руки, попятилась к двери. Реверансы её закончились, как только чуть было не завалилась навзничь, наткнувшись на магнитолу. Аппарат затих, Катька же, напоследок отстегнув нам по воздушному поцелую, стремглав выбежала из спальни. Подхватив на ходу мегафон, она, издав шёпотом истошный вопль «Уль-лю-лю-уууу!», зачастила по ступенькам в фойе к фонтану – позаимствовать мамин сотофон и позвонить Будённому. Её восторг был понятен: нежданно-негаданно спасла подружку и, став свахой, приобрела надёжного защитника с правом обращаться к нему по имени «Салават», и в потутошней тусовке, и вживую. Тот, соответственно, звать её теперь был обязан не Клёпой, Катей.
Я не мог поверить тому, что видел. Батый признался, что влюблён. Причём, в отношении предмета своего обожания имеет самые серьёзные намерения: попросит руки, женится. Назначил сваху! Роль, которой заключается в том, чтобы раскрывать, рекламировать достоинства и лучшие качества влюблённых; примирять тех, если случаться раздоры, и подводить дело к логическому концу, если любовь не заладится. На всеобщее внимание Катька может беспрепятственно вставлять куриное пёрышко в причёску всякой девчонке, если та положит глаз на жениха; петушиное перо – в причёску мальчишке, если тот без всякого на то интереса со стороны невесты лезет в соперники. Но главное, Батый, назначив сваху, давал тем самым обет верности и целомудрия, распространяемый, и на жизнь в «по ту», и на жизнь в реале. А это, безусловно, сказывалось на кармане, потому как актёрская деятельность с этого момента прекращалась, зарабатывать можно было только доставкой контрабанды, причём, без участия напарницы, присутствие невесты в парубке возбранялось. Сваха намечала на своё усмотрение лимит общения жениха и невесты, выбирала место и время свиданий, и – что самое главное – была обязана на них присутствовать. Ей не в тягость – все равно спать: свидания ведь виртуальные. А вот парочке – проблемы: сваха не сама собой явиться, а какой-нибудь вещью – почтовым ящиком в подъезде, например, торшером в гостиничном номере или пляжной кабинкой на Гавайях прикинется. Свидания наяву свахе вменялось пресекать, но тем влюблённые не грешили. Не утаить. Уволенной женихом со своего поста сваха ни под каким видом и предлогом быть не могла, пока роман продолжался. В помощь себе она набирала подружек и дружков. Жениху вменялось: сваху называть по имени, защищать и помогать материально; подружкам покупать мороженное, приглашать потанцевать в степ-клубе; дружков угощать пивом с солёными орешками и не отказывать быть секундантом в разборках у «Полярника»; в школе первоклашек и второклашек одаривать жвачкой.
Я смотрел на Батыя с некоторым злорадством, но и с подмешанным сочувствием. Не просто так все три его «да» прозвучали с видимым внутренним сопротивлением принимаемому решению – мою Катьку-Клеопатру Батый знал. Дело не в том, что наберёт в подружки и дружки дюжину пожирательниц мороженого и пацанов-хлюпиков, разборки у «Полярника» с какими будут завершаться джебом. Карманные деньги не переводились, чьим-чьим, а его челюстям ни один кулак от секунданта противника не страшен. Батыю просто это всё претило бы, потому как – прихоть девчонки. И конечно, с его самолюбием, боялся пасть в чужих глазах – в случае, если ему прилюдно вставят в причёску страусовое перо в знак того, что, дескать, мальчик «умылся» ты: теперь сердце предмета твоей любви занято другим воздыхателем. Участь не обязательная, но Катька – боялся внук Кочубея, был уверен я – случая не упустит.
Судьбой играли и назначали сваху ученики выпускных классов, Салават же учился в девятом, только был на два года старше одноклассников. Признание в любви… к кому… к Марго, которую на дух не переносил, а в финале «благородной дуэли» не она ему, он ей обрезал уши. Сенсация!
Вообще-то, Батый становился тринадцатым по счёту действующим в школе Русланом. Руслан – прозвище. Звали так всех назначивших себе сваху. А невест звали Людмилами, этим красивым, воспетым Пушкиным, именем русским.
Логин «Кастро» Марго обеспечен, подытожил я происшедшие на моих глазах в моей спальне.
Я закрыл дверь на замок, поднял с пола магнитолу и бросил на тахту. От удара – ложе моё спартанское, жёсткое, без подушек – в магнитоле прорвало фортепьянными каскадами.
– Тебе нравится Брамс? – спросил Салават.
Я не знал, что на это ответить – достали этим Брамсом! Ладно, отец: с некоторых пор вся классическая музыка у него ассоциируется с этим композитором. Мама признала, так будущий муж увёз её на Новую Землю с последнего курса Сталинградской консерватории. Но чтобы теперь вот и Батый… На рождественском концерте (Мальвина на фортепьяно, мама на виолончели и Ханс на скрипке исполняли что-то Вивальди) в школе видел, как вдохновенно слушал он подобную музыку. Подивился ещё тогда, но в зале все слушали с восторгом.
– А это Брамс?
Салават смутился: видимо, в его расчёты не входило раскрывать передо мной познания в музыкальной классике.
– Да это… Бетховен…
Я согласился, кивнув: о случае с Катькиным пряником и подарком Ханса в посёлке все знали. То, что Батый на эту тему сейчас шутит, меня удивило и насторожило. А не водит ли он меня за нос? Тут прозвучали заключительные аккорды, я и Салават, притихнув, ожидали. Ведущая программы сообщила: «Вы прослушали фортепьянные концерты Брамса. Музыка прозвучала в исполнении молодого пианиста, лауреата международных фортепьянных конкурсов последних лет Алекса Бетховена».
Я выключил магнитолу.
– Ну-с, какие ещё грешки в плане познаний из области мировой культуры у тебя водятся, потомок Кочубея?
Салават заспешил:
– Я узнал музыку Брамса, но то, что звучала в исполнении Алекса Бетховена, поверь, не знал… Я же имел в виду великого Бетховена – композитора.
– Ага. По-твоему, Покрышкин – дебил: не отличит музыку великого Бетховена от фортепьянных концертов какого-то там Брамса?.. Слушай, а может, ты на клавиши давить умеешь? На уроках музыки никаких таких способностей за тобой не водилось. Разве что, как-то «Я люблю тебя, жизнь. И надеюсь что это взаимно» задом наперёд на фоно пробрямкал, – не отставал я от Салавата.
– На флейте играю, – признался и принялся меня убеждать: – У отца коллекция записей классики, есть даже старинные – на магнитной плёнке и пластинках. Музыкальных энциклопедий всяких полно… в книгах – старых, букинистических. Почитывал от нечего делать.
– Подожди, подожди… К черту энциклопедии! Ты играешь на флейте?!
– Да так… балуюсь… В Рождественском концерте выступлю с отцом. Согласился. Он Квартальному пообещал. Пришёл к отцу протокол за сигарету – я доказал, что «лим» мой, а не Мэрилин Монро – подписать, а мы как раз музицировали. Пристал… Сыграли ему Бетховена. Отец – на бубне. Состав флейта с бубном Квартальный посчитал очень оригинальным… Предложил выступить квинтетом: я с отцом, твоя мама, Ханс и Мальвина. Прочит успех. Хочешь послушать? Записал.
Я утвердительно кивнул головой, и Салават включил музыкальный центр. Послышался отдалённый голос господина Вандевельде, по сотофону он просил домашних начинать ужинать без него.
И шёпот:
– Сыграем Бетховена «К Элизе»… Продуй флейту.
– Может, как-нибудь в другой раз… У меня губа распухшая.
– С девчонками целуйся. Да если бы ты не сознался и не настоял, что сигарета не учительницы, – с тебя снял бы штаны.
Начало фортепьяно, зазвучала флейта, и Салават прервал запись.
– Отец на фортепьяно играет, на бубне с восьмой цифры вступит, – пояснил смущённый Салават. Он, понял я, не предполагал того, что его диалог с отцом настолько громок и мной будет услышан. Вздохнул:
– Не хотелось бы, чтобы в школе это было неожиданностью.
Батый с флейтой на сцене, не переставал дивиться я. Поди, и ноты знает: «…с восьмой цифры вступит». Такого мне и не приснилось бы. Даже в «по ту».
– Слушай, может, ты и степ танцуешь? – спросил я его, с готовностью не удивиться утвердительному ответу.
– Нет, степ не танцую, – со вздохом и, как мне показалось, сокрушённо ответил Салават. Помедлив, тихо продолжил: – Стихи сочиняю. От нечего делать.
– Стихи пишешь!! – чем мог, тем и отреагировал я на это очередное признание классного авторитета.
– Хочешь, прочту?
– Гони.
Моему удивлению не было предела. Хотелось бы мне сейчас увидеть реакцию пацанов, которым вдруг всё такое про Батыя рассказали.
Получив моё согласие слушать стихи, Салават замялся, но все же поднялся с коврика, подошёл к старинному красного дерева шкафу и вытащил… хомут.
Хизатуллин-старший любил лошадей, был совладельцем ипподромов и клубов верховой езды в курортных городах Новой Земли, увлекался коллекционированием конской сбруи и упряжи. Зиму проводил на материке в поисках экземпляров, собственноручно же и реставрировал. Бар-ресторан «Эх, тачанка!» в Отрадном – просто музей гужевого транспорта, где посетители за стойкой сидели в настоящих кавалерийских сёдлах, а заказы к телегам, арбам и к каретам (заменявшим столики и отдельные кабинки в ресторанном зале) официанты развозили верхом на осликах. В лаптях.
