Владимир Иванович Чуприна
Пояс Богородицы
Казалось, что в эти тревожные осенние дни вся земля русская стенает к святому образу Матери в едином молитвенном порыве. Так и было. Не осталось ни одного города, ни одной деревни, где из смущенного сердца не вырвалось к небу: « Богородице, спаси нас… Ты бо еси крепость и утверждение людем твоим…»
Митрополит Геронтий потерял сон. Он устал. Архипастырь лежал с открытыми глазами, ворочался с боку на бок и не мог уснуть, чтобы освежить силы. Мысли в голове теснились, словно боролись друг с другом. Его сердце страдало: что-то там сейчас происходит, на берегах Угры? Архиерей пытался представить. От волнения картина была смутной и непонятной. Но тревожной.
Геронтий сел, долго растирал лоб и щеки, оглаживал бороду, ворочал шеей. Потом глубоко вздохнул и перекрестился три раза. Встал и кликнул монаха-помощника, спавшего в притворе неподалеку:
– Облачаться!
Митрополит вышел во двор кремля. Холодная октябрьская ночь встретила полусонного священника ледяным объятием. Он поежился и заспешил в недавно отстроенный Успенский собор.
-16-
В храме было тихо и пусто. Над аналоем горело паникадило, тускло освещая святые лики и раку с мощами святителя Петра. Подле Владимирской иконы тлела лампада и мерцали, оплывая, толстые свечи.
Священник взял в руки молитвослов, тисненный золотом, и опустился перед образом Богоматери на колени. Он захотел еще раз прочесть молебный канон ко Пресвятой Богородице, « поемый во всякой скорби душевной и обстоянии».
Владыко уже произнес тропарь, псалом и первую песнь. И вдруг поймал себя на том, что открывает смысл молитв только теперь, мучимый переживаниями, в страхе за паству. Митрополиту показалось, что он правильно произносит канон впервые в жизни. Здесь, в тиши ночи, в одиночестве, каждое слово открывало ему заново великий и вечный смысл, сокрытый в молитве для души грешной, пока та не научится смирению. Слезы покаяния подступили к сердцу. Не скрывая волнения, дрожащим голосом архиерей просил за всех православных христиан земли русской, за их скорбящие души, за растерянные перед лицом беды верные Господу сердца:
– Предстательство христиан непостыдное, ходатайство ко Творцу непреложное, не презри грешных молений гласы, но предвари, яко Благая, на помощь нас, верно зовущих Ти… – голос священника задрожал и оборвался. Геронтий смолк, его взор заволокла слеза.
Вдруг сквозь слезу он узрел чудо, потрясщее его сильнее, чем вновьобретенная молитва канона, чудо, заставившее разрыдаться от радости – на раке святителя Петра сама собой воспламенилась свеча. Она погорела и тихо погасла.
Геронтий рыдал и не мог остановиться. А его сердце ликовало. Оно зрело чудо и понимало его смысл – Богородица слышит!
Архипастырь простоял на коленях до утра.
* * *
Кочевники упорствовали с присущей им яростью и смелостью. Восемь дней подряд они штурмовали переправу на Угре, пытаясь одолеть преграду из копий, стрел, дыма и огня на мелководной излучине. И лишь на девятый попытки прекратились. Орда ушла с отмели и прибрежного холма, и укрепилась в городище Кременец верстах в двух от берега. Наступило затишье. Кочевники не предпринимали больше никаких действий
Все эти дни Батачулун провалялся в обозе. Он болел. Его мучили раны. Предплечие оказались раздробленным и пальцы руки не слушались. Воин не
-17-
чувствовал их, словно они были деревянные. При малейшей
попытке повернуться воспламенялся разодранный до костей бок.
А на опухшую ногу невозможно было ступить. Аравт едва передвигался, хватаясь уцелевшей рукой за палку, изо всех сил подпирая искалеченную ногу.
По ночам становилось все холодней. Дул студеный северный ветер, принося снег и ледяной дождь.
Батачулн лежал в промерзающей кибитке, в одиночестве, завернувшись для тепла в овечьи шкуры, укрывшись ими с головой, и проклинал тот день, когда собрался в набег. Он злился на хана Ахмата, на темника Аранбатыра, клял их за бездарность в военном деле.
Аравт уже не хотел обещанного богатства, ни рабов, ни синеглазой наложницы. Все его мысли летели в родовое стойбище, куда так хотелось вернуться живым. Удастся ли? Сомнение угрожало воину сейчас больше, чем любой соперник в бою и заставляло душу страдать.
Каждый день обоз полнился ранеными и покалеченными хорчинами, а вожделенной победы над «урусами» все не было. Победоносная армия монголов не привыкла к большим потерям и бездействию. Кочевники ходили на москвитян не умирать, а набирать большой добычи для сытой жизни. Они мечтали вернуться и праздновать, похваляясь перед сородичами трофеями и доблестью. Но очередной великий поход не сулил им пока ничего.
– Трусливый и глупый, как овца! – негодовал аравт, обрушиваясь в мыслях на хана. Он сожалел, что не откочевал прошлым летом в Приаралье, к нойону Берке, который благоволил родственному племени тангутов и ценил воинов за их смелость не так, как Ахмат. У Берке богатые пастбища, там можно расплодить скот, сокрушался хорчин. Если бы ни сотник-джагун Чаган. Это он уговорил Батачулуна остаться, назначив аравтом. Это он обещал рабов и дорогие украшения.
– Мы не какие-нибудь дикие таммачи из южно-сибирских племен, – уговаривал джагун, – мы из славного племени тангут. Кому как ни нам быть после похода в славе и богатстве?
Мысли аравта прыгали от отчаяния. Этот лживый джагун… эта синеглазая наложница его мурзы…если бы она не посмотрела так!…
Вскоре причина бездействия хана стала понятна всем воинам. Ахмат решил дождаться ледостава, чтобы перейти реку без потерь и обрушиться на «урусов» всей мощью своего огромного войска. На открытом пространстве москвитянам уж точно не избежать живой петли из людей и лошадей, которая захлестнет их, как волосяной аркан шею строптивого скакуна, и измотает для сокрушительного удара кешиктенов. Не было еще силы, способной противостоять кулумге.
-18-
В начале ноября водная гладь Угры покрылась льдом. У кромки замерзшей
воды вновь замелькали монгольские разъезды, проверяя его крепость. С противоположного берега в хорчинов пускали стрелы и кидали копья,
грозившие им москвитяне. А порой отгоняли «поганых» выстрелами из единорогов и пищалей. Монголы не оставались в долгу. Выкрикивая оскорбления, они обещали «урусам» скорую расправу. Перебранки и перепалки вспыхивали все чаще то в одном месте, то в другом.
Морозы крепчали, и вылазки ордынцев участились. Напряжение росло. Стало ясно, что крупного сражения не избежать.
Прошел месяц с первой, неудачной попытки кочевников переправиться на русский берег, когда Батачулуна тяжело ранило. Он все еще находился в обозе, хотя раны затянулись. Аравт передвигался уже без палки, но хромота осталась. Однако больше всего воина беспокоила пострадавшая рука: пальцы скрючило и лучник по-прежнему не чувствовал их. Он мял кисть, пытаясь растереть и согнуть ее, но пальцы не сжимались в кулак. Больная рука висела, цепляясь за раненый бок, и стала заметно тоньше здоровой.
Батачулун выбрался из кибитки и приказал пригнать и седлать своего коня. Богатырский камень долго стоял возле лошади, поглаживая ее морду, о чем-то разговаривал, словно упрашивая, и лишь после этого попытался взобраться в седло. Но не смог. Хромая нога не сгибалась так, чтобы поставить ее в стремя. Воин повторял попытку с упорством снова и снова, пока лошадь, перебирая копытами, не стала пугливо шарахаться в сторону от незадачливого всадника. Батачулун обнял ее за шею, прильнул головой и стал успокаивать животное. Его плечи вздрагивали. Пришлось забираться в седло с посторонней помощью. Аравт выполнял последний боевой приказ хана – всем раненым, кто может держаться в седле, вместе с войском выдвинуться к реке. Замысел хана был прост. Он хотел устрашить противника многочисленностью орды. Излюбленный прием кочевников со времен Батыя.
Батачулун погладил шею коня и тронул поводья. Лошадь, еще помнившая привычки хозяина, с места пошла иноходью. Ветер запел в ушах аравта. Он обрадовался его сладкой мелодии. Это была песня родных степей, которую воин не слышал целый месяц. Он закрыл глаза и представил запахи ковыля и такыра, клекот беркута и шум его крыльев. Беркут с силой оттолкнулся от его руки, теперь безжизненной, и взмыл в бескрайнее небо над головой. А он, Батачулун, счастливый беркутчи – охотник, скачет следом за птицей, высматривающей лисицу. Новый порыв ветра принес из памяти запах свежего вареного мяса и горячей шурпы. Батачулун летит к родному стойбищу, где готовится бешбармак, летит во весь опор, удивляя своей прытью девушек-тангуток. Вот он лихо соскочил с коня и припал жадными
-19-
губами к пиале с пьянящим кумысом, что белеет в руках молодой красавицы. Ветер поет и поет сладкую песню воспоминаний.
– А – а – а – а – яй – яй – яй – а – ай! – длинно и протяжно запел воин во весь голос, подражая шуму ветра, клекоту беркута, шелесту ковыля. Запел от радостных воспоминаний, принесенных ветром забытых ощущений полноты жизни и свободы.
Кто-то из нукеров окликнул его, прервав сладостное забытье. Аравт открыл глаза и видение пропало. Впереди замаячил неприветливый холодный берег, где толпились и галдели тысячи всадников. Батачулун здоровой рукой натянул поводья и лошадь перешла на шаг. Опустив голову, она побрела, на ходу хватая из-под ног чахлые стебли объеденной осенней травы.
