Благодарю тебя: меня ты отрывала От пошлости земной, и, отряхая прах, С тобой моя душа все в мире забывала И сладко мучилась в таинственны трудах. Сначала озарять пир юности кипучей Влетала ты ко мне в златые дни забав. Гремя литаврами и бубнами созвучий, Покровы распахнув и дико разметав Густые волосы по обнаженной груди. Тебя так видели и осуждали люди Нескромность буйную. Порою твой убор Был слишком прихотлив и оскорблял их взор. Сказали: он блестящ не в меру, он изыскан, И амброй чересчур и мускусом напрыскан, И ты казалась им кокеткою пустой, Продажной прелестью, бездушной красотой. Мир строг: он осудил твою младую шалость, Твой бешенный порыв; твоих проступков малость Он в преступление тяжелое вменил; Ты скрылась от него, и он тебя забыл. Но в тишине, в глуши меня ты не забыла, И в зрелом возрасте мой угол посетила: Благодарю тебя! – Уже не молода Ты мне являешься, не так, как в те года, Одета запросто, застегнута на шею, Без колец, без серег, но с прежнею своею Улыбкой, лаской ты сидишь со мной в тиши, И сладко видеть мне, что ты не без души, Что мир тебя считал прелестницей минутной Несправедливо… нет! В разгульности беспутной Не промотала ты святых даров творца; Ты не румянила и в юности лица, Ты от природы так красна была, – и цельный Кудрявый локон был твой локон неподдельный, И не носила ты пришпиленной косы, Скрученной напрокат и взятой на часы. О нет, ты не была кокеткою презренной, И, может быть, ко мне в приязни неизменной, Переживя меня, старушкой доброй ты Положишь мне на гроб последние цветы.
Переход
Видали ль вы преображенный лик Жильца земли в священный миг кончины — В сей пополам распределенный миг, Где жизнь глядит на обе половины?
Уж край небес душе полуоткрыт; Ее глаза туда уж устремились, А отражать ее бессмертный вид Черты лица еще не разучились, —
И неземной в них отразился б день Во всех лучах великого сиянья, Но те лучи еще сжимает тень Последнего бессмертного страданья.
Но вот – конец! – Спокоен стал больной. Спокоен врач. Сама прошла опасность — Опасность жить. Редеет мрак земной, И мертвый лик воспринимает ясность
Так над землей, глядишь, ни ночь, ни день; Но холодом вдруг утро засвежело, Прорезалась рассветая ступень, — И решено сомнительное дело.
Всмотритесь в лик отшедшего туда, В известный час он ясностью своею Торжественно вам, кажется, тогда Готов сказать: «Я понял! разумею!
Узнал!» – Устам как будто нарушать Не хочется святыню безглагольства. А на челе оттиснута печать Всезнания и вечного довольства.
Здесь, кажется, душа, разоблачась, Извне глядит на это облаченье, Чтоб в зеркале своем в последний раз Последних дум проверить выраженье.
Но тленье ждет добычи – и летит Бессмертная, и, бросив тело наше, Она земным стихиям говорит: Голодные, возьмите:, это ваше!
После праздника
Недавно был праздник, итак было весело, шумно, И было так много прекрасных там дев светлокудрых, Что радостью общей и я увлекался безумно. Оставив беседу мужей и наставников мудрых.
Так часами порой вдаешься в чужое веселье, И будто бы счастлив, и будто бы сызнова молод; Но после минувшего пира мне тяжко похмелье, И в душу вливается все больше язвительный холод.
И после стыжусь я, зачем, изменяя порядку, Как школьник, не во-время я так шалил и резвился, И совестно, как бы с жизни я взял грешную взятку, Как будто неправо чужим я добром поживился.
И голос упрека в душе так пронзительно звонок И так повторяется тайным, насмешливым эхом, Что если бы слезы… заплакал бы я, как ребенок!
Нет! Снова смеюсь я, но горьким мучительным смехом.
Бахус
Ух! Как мощен он! Такого Не споишь, не свалишь с ног: Толст, а виду неземного Не утратил; пьян, а строг. Посмотрите, как он вержет Взором пламя из очей! Как он гордо чашу держит, — Сам не смотрит… Ко там? – Лей! Льют ему, – и наклонилась Чаша набок, и струя Через край перекатилась И бежит. Внизу дитя — Мальчик. Стой, не гибни влага Драгоценная! Плутяга Мигом голову свою Через плечи опрокинул, Алый ротик свой разинул И подставил под струю, И хватает, как в просонках, Что – то лучше молока, Искры бегают в глазенках, И багровеет щека. Тут другой мальчишка: еле На ногах; посоловели У него глаза; нет сил; Сам себя не понимая, Смотрит мутно. Негодяя Драть бы, драть бы за ушко! Ишь – без меры натянулся! Вот – к сторонке отвернулся, Грудь назад, вперед брюшко — И… бесстыдник! Перед вами Тут же с пьяными глазами Тигр на шатких уж ногах; Там вакханка взор свой жадной Нежит кистью виноградной, С дикой радостью в очах. Вот – взгляните на Силена:
С губ отвислых брызжет пена; Словно чан раскрыл он рот, И цедя в сей зев просторной Из амфоры трехведерной Гроздий сок, – без смыслу пьет, Глупо пьет, – заране бредит, На осле едва ль доедет Он домой… Лишь исполин Пьет, как следует, один — Бахус Рубенса! – Избыток Через край разумно льет И божественный напиток Он божественно и пьет.
Остров
Плывут мореходцы – и вдруг озадачен Их взор выступающим краем земли; Подъехали: остров! – Но он не означен На карте; они этот остров нашли, Открыли; – и в их он владенье по праву Поступит, усилит страны их державу.
Пристали: там бездна природы красот, Еще не страдавших от силы воинской, — Жемчужные горы! Лесами встает Из гротов коралловых мох исполинской. Какие растенья! Какие цветы! Таких еще, смертный, не видывал ты.
Там почва долин и цветных междугорий Вся сшита из жизни, отжившей едва, — Из раковин чудных, из масс инфузорий; Вглядишься в пылинку: пылинка жива; К цветку ль – великану прохожий нагнулся: Крылатый цветок мотыльком встрепенулся,
Иль резвою птичкой, и птичка летит И звонко несется к небесным преддверьям, И луч всепалящего солнца скользит По радужным крыльям, по огненным перьям; Пришлец вдруг испуган извитой змеей: То стебель ползучий блеснул чешуей.
И видно, как всходит, – и слышно, как дышит Там каждая травка и каждый лесок; Там дерево жизни ветвями колышет, И каплет из трещин живительный сок, И брызжет, – и тут же другое с ним рядом: То дерево жизни с убийственным ядом. И рад мореходец. «Хвала мне и честь! — Он мыслит. – Вот новость для нашего века — Земля неизвестная! Все на ней есть И – слава всевышнему! – нет человека! Еще здесь дороги себе на просек Мой ближний» – так мыслит и рад человек. «А если там дальше и водятся люди На острове этом прижмем дикарей! Заспорят: железо направим им в груди И сдвинем их глубже – в берлоги зверей, И выстрелы будут на вопль их ответом; Причем озарим их евангельским светом.
Встречая здесь новые тени и свет, Потом пусть картины здесь пишет художник Трудится ученный, и тощий поэт, Беснуясь, восходит на шаткий треножник! Нам надобно дело: все прочее блажь. нам надо, во-первых, чтоб остров был наш.
Мы срежем мохнатые леса опушки; здесь будет дорога; тут станет наш флот, Там выстроим крепость и выставим пушки, — И если отсюда сосед подойдет, Как силы его ни явились бы крепки, От вражьей армады останутся щепки
Какую торговлю мы здесь заведем! Давай потом ездить и в даль и к соседям! Каких им диковин с собой навезем! С каким небывалом товарцем подъедем! Вот новая пряность Европе на пир! Вот новые яды! Пусть кушает мир!»
Земля под ногами гостей шевелится, Кряхтит или охает: тягостен ей Под новым животным пришедшим селиться Средь выросших дико на персях у ней Животно-кристалов, Животно-растений, Полуминералов, полупрозябений.
А гости мечтают: «Хозяева мы. Без нас – тут дремала пустая природа, И солнце без нас не умолило б тьмы, Без пошлин сияя, блестя без дохода, В бесплодном венце неразумных лучей.
Что солнце, где нет человека очей?» Но прежде чем здесь пришлецы утвердились,
Другого народа плывут корабли.
Прибывшие в право владений вступились. У первых с последними споры пошли «Сей берег впервые не нам ли встречен?» — «Конечно, – да нами он прежде замечен».
И вот – забелели еще паруса, И нации новой явились пришельцы: «Постойте! – приезжих гудят голоса, — По праву природы не мы ль здесь владельцы? В соседстве тут наша земля – материк. Оторванный лоскут ее здесь возник». В три царства пошли донесенья, как надо, Об острове чудном; проснулись дворы; Толкуют о найденном вновь Эльдорадо, Где золото прыщет из каждой горы; Волной красноречья хлестнули палаты, И тонкие скачут на съезд дипломаты.
Съезжаются: сколько ума в головах! Какая премудрость у них в договорах! А там между тем в их родимых землях Готовятся флоты и пушки, и порох — На случай. Все было средь тех уже дней, Где эта премудрость казалась верней.
Лишь древность седая, пленяясь витийством Речей плутоватых, им верить могла; А впрочем, и древле все тем же убийством, Войной нареченным, решались дела, И место давали губительным сценам Афины со Спартой и Рим с Карфагеном.
И вот за пленительный остров борьба Как раз бы кровавым котлом закипела, Но страшное зло отвратила судьба, И лютая вспыхнуть война не успела: Тот остров плавучий под бурный разгул, Однажды средь яростных волн потонул,
Иль, сорван могучим крылом урагана С подводной, его подпиравшей, скалы, Умчался в безвестную даль океана И скрылся навеки за тучами мглы; А там еще длились и толки и споры, Готовились пушки, и шли договоры.
Письма
Послания милой, блаженства уроки, Прелестные буквы, волшебные строки, Заветные письма – я вами богат; Всегда вас читаю, и слезы глотаю, И знаю насквозь, наизусть, наугад.
Любуюсь я слогом сих нежных посланий; Не вижу тут жалких крючков препинаний; В узлах запятых здесь не путаюсь я: Грамматику сердца лишь вижу святую, Ловлю недомолвки, ошибки целую И подпись бесценную: «вечно твоя».
Бывало посланник, являясь украдкой, Вручит мне пакетец, скрепленный облаткой. Глядь: вензель знакомый. На адрес смотрю: Так почерк неровен, так сизо чернило, И ять не на месте… как все это мило! — «Так это от… знаю»; а сам уж горю.
От друга, я от брата – бегу, как от пугал, Куда-нибудь в сумрак, куда-нибудь в угол, Читаю… те смотрят; я дух затая, Боюсь, что и мысль мою кто-нибудь слышит; А тут мне вопросы: кто это к вам пишет? — «Так – старый знакомый. Пустое, друзья»
В глазах моих каждая строчка струится, И каждая буква, вгляжусь, шевелится, Прислушаюсь: дышит и шепчет: живи! Тут брызга с пера – род нечаянной точки — Родимое пятнышко милой мне щечки Так живо рисует пред оком любви.
Хранитесь, хранитесь, блаженства уроки, Без знаков, без точек – заветные строки! Кто знает? Быть может, под рока грозой, Когда-нибудь после на каждую строчку Сих тайных посланий я грустную точку Поставлю тяжелой, сердечной слезой.
Неотвязная мысль
Как привяжется, как прилепится К уму – разуму думка праздная, Мысль докучная в мозг твой вцепится И клюет его, неотвязная, И подобная птице – ворону Так и каркает в самом темени: Норовлю от ней как бы в сторону, Говорю: «Пусти! Нету времени. День рабочий мне начинается И кончается он заботою»; — А несносная упирается: Я с тобой, дескать, поработаю! И становится мне помехою, И с помехою той досадною, Что ни сделаю – все с прорехою Иль с заплаткою неприглядною. Вспомнишь прошлое: были случаи — Сердце юное поразнежится, Забурлят в уме мысли жгучие, И одна из них в душу врежется И займет она всю головушку — Мысль про тайную ласку дружнюю, Аль про девушку, аль про вдовушку, Аль – на грех – беду – про замужнюю, Да как жаркое сердце свяжется С этой думкою полюбовною — Вся вселенная тебе кажется Софьей Павловной; Ольгой Львовною; Всюду прелести совершенные, Всюду милые да прекрасные, Ненаглядные, незабвенные! В небе Лидии очи ясные Во звездах тебе зажигаются, Ветерок звенит Маши голосом, Ветки дерева завиваются Насти локонов мягким волосом; Стих горит в уме с рифмой бешеной — Стих, откованный сердца молотом; На людей глядит, как помешанной; Мишуру дают – платишь золотом. Дело прошлое! Дело древности! Сколько дел моих ты расстроило! Сколько было там глупой ревности!.. Да с любовью – то хоть уж стоило Побезумствовать, покуражиться; А теперь – то что? – Словно старая Баба хилая, мысль привяжется Худощавая, сухопарая; С теми ль встретишься, с кем ты водишься, — Речь их сладкая – мед малиновый, Ты уж словце сказать не находишься! Как чурбан какой, пень осиновый, С головою своей бесталанною Дураком стоишь, заминаешься, И на мысль свою окаянную Всеми силами ополчаешься; Гонишь прочь ее речью грубою: «Вон из Питера! В подмосковную! Не сравню ж тебя я, беззубую, С Софьей Павловной, с Ольгой Львовною. Отцепись же ты, сухопарая, Неотвязная, безотходная! Убирайся прочь, баба старая! Фекла Савишна ты негодная!» Я гоню ее с криком, топотом, Не стихом кричу – прозой рубленной, А она в ответ полушепотом: «Не узнал меня, мой возлюбленной! А все та же я, только смолоду Я жила с тобой в женской прелести, Но прибавилось в жизни холоду — И осунулись бабьи челюсти; Целовать меня не потянешься, Счастья дать тебе не могущую, Да зато во мне не обманешься, Говорю тебе правду сущую, И служу тебе верной парою, И угрюмая, и суровая, За тобой хожу бабой старою, А за мной идет баба новая: В белизне она появляется, И суха, суха – одни косточки, А идет она – ухмыляется, А коса у ней вместо тросточки. То не та коса благовонная, Что, обвитая лентой тонкою И тройным жгутом заплетенная, Гордо держится под гребенкою, Что сушит, крушит сердце юноши, Что – корона днем самопышная, А рассыплется до полуночи — Покрывало сбрось: вещь излишняя! Для двоих тут есть чем закутаться, Да останется – сердцу ярому, Чем на век еще перепутаться И веревку вить мужу старому. То не та коса! – как свистящая Сабля острая, круто – гнутая, То коса всех кос, всекосящая; С той косой идет баба лютая. Нет кудрей у ней – нечем встряхивать, Голова у ней безволосая, Лишь косой вертеть да помахивать Любит бабушка та курносая».
