Владимир Гребнов
Метатеги
– Только своими словами. Энтропия в замкнутой системе не может уменьшаться со временем. Она находится только в равновесии или постоянно возрастает в случае любых происходящих в ней процессов. Как-то так, вроде.
– Ну вот, я думаю, дальнейшие комментарии излишни, – выдохнул зам и было видно, как он осунулся, постарел, лицо стало похоже на каменный лик с печатью тысячелетий, прошедшихся по нему.
– О том, чтобы что-то исправить…
– Не может быть и речи, – закончил Михаил, разливая по рюмкам остатки коньяка. – Примем неизбежное, как уже случившееся.
Они молча чокнулись и выпили.
– В любом случае, нашей вины здесь нет, – словно уже оправдываясь перед Директором, развел руками Адонай. – Всему приходит свой конец. Рано или поздно. Введи в курс сотрудников. Напряги, чтобы аргументированно составили отчет о погрешности. Проверь сам и к концу дня принеси мне.
– Без вопросов, – Михаил встал со стула и направился к двери. – Спасибо за коньяк.
Тяжесть предстоящей утраты стянула грудь Адоная Троекурова, он помедлил, но все же глухо, дрогнувшим голосом спросил:
– Не жалко всего, что было?
– Ай, не спрашивай, – в тон ему быстро ответил зам. Понятно было, что у того тоже скребут на душе кошки. – Сколько времени отдали, сколько сил… Куда пойдешь после увольнения?
– Не думал еще. Все так неожиданно. Надо осмыслить.
– Вот и я о том же. Ладно, до вечера.
Оставшись один, Адонай убрал в сейф пустую бутылку и рюмки, закрыл его и сел в кресло. Горькое предчувствие неизбежной катастрофы не покидало его; мало того, оно стало расти, отдавая болью в груди. Он хотел было писать докладную Директору, выдернул лист бумаги и ручку, но тут же отбросил их, переложил папки на столе, взял в руки книгу, которую читал в последнее время, открыл в заложенном месте. «Второй принцип биоцентризма: наши внешние и внутренние ощущения неразрывно связаны. Они не могут быть разделены, как две стороны одной медали».
– Что верно, то верно, – ни о чем не думая, тупо произнес он в пустоту. Посмотрел в бледный проем окна, встал, и уже двигаясь к нему, на полпути его накрыла третья волна панического приступа. Во рту стало кисло, подступила тошнота, он судорожно вздрогнул, доковылял до окна и ухватился за подоконник.
Под голубоватым небом Бейрута ячеистым ковром расстилались сотни многоэтажек, отделенных от горизонта неровной полосой моря. Он увидел, как в одном из отдаленных кварталов возник серый дымок и тут же невидимой ракетой метнулся вверх, к облакам. Всю местность опоясало темное жерло взрыва, из середины выскочил белый коллапсирующий шар огня, мгновенно раздулся до невероятных размеров и тут же схлопнулся. Прикрыв глаза, Адонай почувствовал сокрушительную мощь ударной волны, пронизавшей его тело. Взъерошив волосы, она тут же улетела дальше.
И опять мир стал распадаться на куски, на отдельные элементы некогда единого бытия. И в унисон с этим хаотичным движением мириадами осколков разлеталось сознание Адоная. Душа все еще сохраняла единство, как бы со стороны наблюдая за всемирным дроблением, в каждой части которого заключалась чья-то хрупкая жизнь. Все они были в нем, и он был во всех. Он чувствовал страдание безликой девушки из Гоа, пригнутую к полу толстым спонсором; гнев чернокожего рабочего из Атланты, метнувшего пивную банку в чью-то тень на мостовой; боль паренька, уткнутого лицом в асфальт, дрожь его тела от каждого удара дубинки, ненависть его исступленно кричащей подруги и животный страх гэбэшника, с которого сорвали маску, выставив зло напоказ… Вместе с этим лицо его кривила злая усмешка диктатора, глядящего из окна на электорат; он испытывал удовлетворение темного магната, заключившего удачную сделку на продаже живого товара; праведную ярость моджахеда, поджигавшего автомобильную покрышку на христианском мученике… корыстную любовь, безразличие и нездоровую страсть к зрелищам со стороны, досужим рассуждениям, черному пиару и пустому гуманизму… «Корабль никогда не плывет в неизвестность. Он всегда попадает в гавань», подумал Адонай и понял, что еще немного – и вслед за дробящимся сознанием душа его так же лопнет и разорвется в клочья беспорядочного хаоса. Тогда, возможно, он сойдет с ума и перестанет существовать как индивид. Где-то на уровне подсознания щелкнул защитный механизм самовыживания, он сконцентрировался, собрал волю в кулак и выдернул тот осколок, что был ближе к нему, натужно вздохнул, втягивая в него все свое существо, и придал ему законченную целостность.
В трансе от пережитого, стоя у окна, он наблюдал за тем, как все остальное черным мусором уносится в бесконечные воды небытия…
– …Эй, Троекуров!.. Я тебе говорю! Ты что, глухой?..
Адонай обернулся. Рядом стоял Директор, впившись в него змеиным взглядом.
– …Что за дела такие, я спрашиваю?.. Почему такой завал? Почему работа стоит на месте? Булками шевелить надо, а не любоваться в окно на баб!
Он подошел к столу и хлопнул ладонью по стопке папок.
– У тебя непроверенных проектов гора, а ты все мечтаешь! Гуманист тоже нашелся… Переживатель хренов. Я в курсе о том, что ты болтаешь в курилке. Про конец света, неправильную жизнь и все такое… Ты часом не свихнулся, а? Я понимаю, что везде неспокойно. Катастрофы, потепление, люди друг другу морды бьют. Но как это касается архитектуры и планирования? Ты что, депрессивную секту тут хочешь устроить?.. Не хватало еще!..
– Да я что… это я так, не берите в голову… В свободное время. Поделился мыслями. А они уже и повелись… – неудачно оправдывался Адонай. Быстро подошел к столу и попытался спрятать лежащую на виду книгу в ящик. Директор тут же ее перехватил.
– Что за манускрипт? «Биоцентризм. Как жизнь создает Вселенную». Что это такое? Про что?
– Современное видение мира. О том, что мы сами его создаем и видим созданное собой, —заплетающимся языком произнес Адонай. – Читаю в свободное время… Чтобы быть в курсе…
Директор молчал. Его бледное лицо медленно зеленело.
– В свободное время… Сами создаем мир… – зашипел он и вдруг перешел на визгливый фальцет:
– Мне интересно, как ты будешь создавать мир, когда вылетишь из этого кабинета! Ты уволен! Всему есть предел! Пиши заявление или пойдешь по статье. Создавай, ваяй, проектируй! Но только не здесь! Усек?
Адонай Троекуров застыл на месте, отдавшись во власть унижению. Тут же накатила тоска и ощущение того, будто пол под ногами всколыхнулся и стал жидким. Он схватился за спинку стула. По привычке сделал дыхательное упражнение. Поднял глаза на Директора. Тот наблюдал за ним и улыбался.
И опять в недрах его сознания что-то произошло, как это было совсем недавно, но уже по-другому. В голове зазвучал хрипловатый куплет популярной питерской группы. Вторя такту мелодии, Адонай передёрнул плечами, сделал замысловатый реверанс и вскинул вверх подбородок.
– А знаете что? Я сам увольняюсь! Сам!!! И идите вы все на х..!
Под злорадным взглядом Директора, который успел достать смартфон и все снимал на камеру, Адонай прошелся хромым вальсом круг, второй по кабинету, совершил еще один реверанс и медленно поплыл к выходу.
– На х..! И ты на х..! И вы на х..! – громко кричал он, хлопая с остервенением дверями в большом холле и заглядывая внутрь, откуда на него таращились испуганные и восхищенные глаза служащих. Выдохнувшись, иссякнув, испытывая усталость и огромное облегчение, уже не торопясь и вразвалку стал спускаться по лестнице.
На проходной сидел тот же вахтер, что и с утра. Мутный свет обтекал круглое лицо со щеткой усов, две жестких линии у носа и круглую плешь. Он вздрогнул, завидев проходящего Адоная, прогнулся и залебезил слащавой скороговоркой:
– Это ж надо, какой сбой в системе… Посылают на х.., как воду пьют… Господи прости! Вы бы приструнили их, а то не приведи… дойдет до анархии…
Нисколько не слушая его, даже не глядя, весь уйдя в себя, как черепаха в панцирь, Адонай небрежно кивнул, расправил плечи и, распахнув дверь, смешался с толпой скандирующих арабов, орущих на непонятном ему языке.
Белое и белое
***
– Маменька, когда я умру, будьте любезны, похороните меня в белых тапочках.
– Господь с тобой, сын. Что ты говоришь матушке? Как такое возможно? И тебе нисколько не стыдно?
– Моя жизнь – это сплошная ошибка природы. Я не умею жить, матушка.
– Тебе от меня что-то надо? Как всегда, денег?
– Я проигрался в карты. Графу N. Карточный долг – дело чести. И теперь мне остается только умереть.
– Сколько?
– Сто, маменька.
– Эко ты хватил, голубчик. Так мы скоро по миру пойдем с твоими забавами. Сто… надо же…
– Это не забавы. Это болезнь души, маменька. К тому же, для вас эта сумма – все что пыль на ветру.
– Не говори так про деньги, сын. Не к добру так говорить. Возьмешь у Панаса. Скажешь, я велела. Но ты должен пообещать, что с картами покончено. Ни-ни!
– Ни-ни, маменька! Бог слышит мои слова!
– Во что играли-то, сын? В преферансы, поди?
– Не, для преферансов я слишком глуп, маменька. В фараона играли.
– Эх, голубчик… Пушкина почитай, «Пиковую даму». Может это тебя научит…
– Читал я, признаюсь. Мистики много, а у нас, гляди, електричество скоро проведут. Не про то вы… В любом случае, премного благодарен, маменька! Пойду я. Долг отдать надо.
– С Богом.
– За белые тапочки это я так, блажь… Не берите в голову.
Молодой человек накидывает сюртук и спускается к камердинеру. Ноздри его раздуваются, в глазах озорной блеск.
– Панас, будь добр, дай мне сто на руку. Маменька велела.
У камердинера мутный взгляд и круги под глазами. С вялым безразличием, на полном автомате он отсчитывает деньги и протягивает их наследнику.
– Ты бы поаккуратнее, Панас. Вишневкой за версту несет. Вот маменька учует, греха не оберешься.
Камердинер вытягивается в струнку, глаза блестят, с отвисшего уса падает тяжелая капля на пол.
– Так точно!
Ухмыляясь про себя, довольный юноша выходит на улицу и садится в бричку. Все то время, пока едет, он вспоминает мелкие делали своего позорного проигрыша. Кривится, лицо его мрачнеет, наливается нездоровым румянцем.
Заходит в особняк графа N на нервическом взводе.
Граф N встречает его в гостиной. Не давая ему открыть рта, юноша достает деньги и швыряет их на пол.
– Будьте добры! Подберите! Вы!!! Грязный мошенник!
Белое лицо графа N приобретает кирпичный оттенок. На несколько секунд он застывает. Затем произносит ровным, хорошо поставленным баритоном:
– Немедленно требую сатисфакцию.
– Что ж, извольте! Где и когда?
– Я повторюсь. Немедленно! Кто будет вашим секундантом?
– Так с ходу? Сложно сказать.
– У меня гостит доктор Зауэр. Вы его хорошо знаете. Если не откажете, я с ним поговорю.
– Буду признателен.
– С моей стороны будет маркиз Орби. Он также здесь. Думаю, согласится.
– Не сомневаюсь.
– Как только все улажу, выедем к предместью Веригово. Там есть укромные места. Что скажете?
– Полностью разделяю. Жду с нетерпением.
Через час от особняка графа N отъезжают две кареты и несутся за город. Простолюдины и служащие, завидев резвых коней, шарахаются в стороны.
Рядом с молодым человеком сидит лысый старик в пенсне, накинутым на птичье лицо. Доктор Зауэр.
– Знаете, а ведь вы попали, достопочтенный. Граф N никогда не промахивается. Слыхали об этом? – каркает он в самое ухо юноши.
– Нет. Впервые слышу. А впрочем, мне все равно.
Пока они едут, смысл происходящего постепенно доходит до молодого человека. Перед его взором проносятся любимые картинки светского быта – шампанское, канделябры со свечами, кисейные кружева дам, призывные улыбки кокоток, модные фраки, кареты и многое другое. Он понимает, что поставил свою жизнь на карту, и, скорее всего, эта карта проигрышная. Но позднее сожаление уже ничем не поможет, остается уповать на Бога. И еще маменьку жалко, право… Юноша видит, как подрагивают его колени, кладет одну ногу на другую, и обреченно смотрит в окно.
– Расстояние в двадцать шагов. Десять шагов от барьера. После условного сигнала участники сходятся. Право первого выстрела за потерпевшей стороной. То есть, за графом N. Надеюсь, возражений нет? – маркиз Орби смотрит на молодого человека и, не получив ответа, отходит назад. – Прошу дуэлянтов занять свои места!
Он выжидает с минуту, глядя на то, как мужчины занимают свои места. Затем медленно поднимает шляпу, еще ждет немного, и резко опускает ее вниз.
– Начали!
«Не зря я думал про белые тапочки. Это знак свыше», мелькает в голове у юноши. Вслед за этим мир останавливается, все застывает на месте, исчезают звуки, он также замирает, не в силах пошевелиться, и непонятно, сколько это длится, потому что времени тоже нет, но вдруг возле самого уха он ощущает легкое дуновение и вслед за этим слышит резкий хлопок… «Матерь Божья!!!», – он закрывает глаза и что есть силы давит на курок пистолета.
Гробовая тишина вокруг. Но вот начинает трещать сорока, слышится цокот саранчи и наконец все перекрывает неровный, растерянный голос Орби.
– Прямо в лоб. Скончался на месте. Полагаю, дело закончено.
***
Мужчина откидывается на спинку стула, потягивается, глубоко вздыхает и смотрит на mercedes prima с желтыми глазками кнопок. Легким движением выдергивает из нее желтый лист бумаги и перечитывает написанное. Довольно хмыкает, бросает на стол, поверх пепельницы с горкой окурков.
Затем встает, накидывает плащ, тушит свет и выходит из кабинета. Вечер встречает его сыростью недавнего дождя и шлепками прохожих по тротуару. Он вливается в серый поток, на ходу закуривает, рассеянно смотрит под ноги. Кепка сдвинута на бок, плечи опущены, широкий плащ разлетается фалдами.
Через два квартала заходит в магазин «Продукты», покупает две бутылки кефира, кладет в сетку и долго пересчитывает мелочь от сдачи. Выходит, опять закуривает и продолжает свой путь. Где-то дальше, стоя у светофора, смотрит на магазин «Обувь» с другой стороны улицы. Переходит дорогу и останавливается у витрины.
Первое, что бросается в глаза – белые тапочки. Безвкусные, примитивные, ворсистые. Сверху красной нитью вышита звезда, внутри желтой нитью серп и молот.
«Даже в тапки всунули. К чему эта безвкусица?», думает про себя мужчина и смотрит по сторонам, словно боясь, что его мысли услышат прохожие. «Наверное, этих тапок миллионы по всей нашей огромной стране. Не перечесть. В гробу я видал эти тапки».
Но он все же заходит в магазин, осматривается, скользит безразличным взглядом по стеллажам со штампованной продукцией, подходит к женщине, перекладывающей коробки с товаром.
– Товарищ продавец, скажите, а вот эти белые тапочки, которые вон там…
Жест в сторону витрины. Женщина оставляет свое дело и вопросительно смотрит на него.
– Ну?
– Я имею в виду белые тапочки. Скажите, на всех вышита звезда?
Женщина немного думает, затем сводит брови.
– Что-то не так? Вы против звезды?
– Нет, что вы, я за!.. – спохватывается мужчина. – Очень удачное оформление. У вас есть сорок второй размер?
– Есть все размеры.
– А сорок второй есть?
– Я же вам сказала, мужчина…
– Дайте мне одну пару.
Поверх бутылок с кефиром в сетку ложится белая коробка со знаком качества. Опять улица, люди, мокрый тротуар, опять сигарета. Через какое-то время мужчина заворачивает в темный двор, похожий на колодец, заходит в подъезд, поднимается по лестнице и открывает ключом дверь.
– Привет, мама! Я дома.
– Сынок пришел, – слышит он голос из кухни. Шарканье тапок по полу сопровождает появление старушки с измятым лицом, с седыми буклями. – Кушать будешь?
– Да, мама. Я купил кефира. Тебе для желудка.
– Ох, сынок, моему желудку уже ничем не поможешь. Иди, я тебе налью супчика.
– И еще тапки купил. Белые.
Звон посуды в кухне затихает. Повисает молчание.
Мужчина спешит к старушке и обнимает ее.
– Мама! Ты не то подумала. Это я так, для себя. Не знаю зачем. Вдруг захотелось. Глупость какая-то.
– А тебе-то зачем? Умирать собрался?
Мужчина садится за стол. Проводит рукой по волосам. Внимательно смотрит на мать.
– Кто его знает, мама. Сама видишь, в какое время живем. Повсюду чистки, аресты. Сейчас вот за писателей, поэтов взялись. Они пропадают и потом мы узнаем, что кто-то в ссылке, а кто-то расстрелян. Тревога на сердце, мама.
– А ты пиши, как надо. Про колхозы, пятилетки, про ударный труд. Тогда и почет будет, и слава.
Мужчина нервно дергается за столом.
– Мама! О чем ты говоришь? Как такое можно про творчество? Оно не подлежит влиянию извне. Оно должно быть свободным, без границ! Иначе превратится вот в этот кефир. Или в белые тапки со звездою на них. Ты представляешь, миллионы одинаковых белых тапок со звездою, серпом и молотом?.. Вот во что это превращается, когда на тебе поводок.
Женщина садится рядом с сыном за стол. Тяжело вздыхает.
– Не надо так говорить. Советская власть дала нам очень много…
– Да. Но еще больше она забрала.
– … и к тому же… Ведь эти белые тапки покупают, не так ли? Даже ты их купил.
– Ай, мама!.. Это дурь какая-то.
– Я тебе говорю. Послушай меня. Перестань писать про дворян и про все эти ренессансы. Что ты в них нашел? Напиши о сталеваре или токаре. Это то, что в духе времени, как ты выражаешься.
– Но я историк, мама. Как это возможно?
– Про тяжелое детство, про нищету, про нелегкий путь трудового человека. Вот Горький, например…
– Все, мама, спасибо. Очень вкусно. Пойду отдохну. Устал сегодня.
Мужчина идет в свою комнату, снимает свитер и ложится на кровать. Глаза слипаются. Он закрывает их, готовый вот-вот провалиться в сон. Слышит, как шаркает мать, бережно накрывает его одеялом, гладит по щеке.
– За тапки-то сколько отдал? – шепчет она.
– Сто, мама.
– Однако…
***
– Твою мать, опять винда барахлит! Надо поставить девяносто восьмую, говорят лучше, только глюки бывают. А может, уже комп навернулся? Денег нет, а так бы новый купил, – небритый мужик в кожаном жилете тянется к пачке «LM», видит, что она пустая, и остервенело бросает ее на пол.
– Мамаша! – хрипло орет на всю квартиру. – Денег дай! Дай мне сто! Сигареты закончились! И похмелиться надо! Не могу писать, лажа получается, не в тему все… – уже тихо, с одышкой заканчивает он.
Отодвигается от стола и видит белые тапочки, аккуратно стоящие рядом. Удивленно смотрит на них, пытается что-то вспомнить. Потом фыркает, просовывает в них ноги и встает, слегка покачиваясь.
Пока он идет к своей кровати, за стеной слышится скрип матраса, грузное падение на пол, шевеление, отголоски матерной брани. Кто-то встает и тяжело топает к его комнате, стуча локтями по стенам.
Открывается дверь, в комнату вплывает дебелая женщина с отечным лицом. В руке початая бутылка водки.
– Сыночек! – так же громко орет она, с жабьей ноткой в голосе. – Родной мой! Утомился, перетрудился, похмелиться надо! Вот она, бутылочка наша, специально сберегла, когда закончишь писать!
Мужик уже лежит на кровати, чешет небритую щеку.
– Удивительно. Ты все больше в одно рыло гонишь, мамаша, – говорит он и морщится. – Потише. Башка трещит.
– Ой, а шой-то на тебе белые тапки? – тычет она на тапки и ржет, как лошадь. – Тебе еще белый смокинг. И можно в белый пенал!
– Мамаша! – Мужик морщится и затыкает уши. – Поубавь, я тебя умоляю. Тапки стояли возле компа. Откуда они, кстати?
– Так Олька вчера принесла. Еще до того, как мы нажрались. Сказала, что это тебе символический подарок. На тот свет. Она уже сама была почти готовая. Несла про какие-то белые тополя, про лодку, лодочника Хайрона, про монету в зубах и все такое.
– Во-первых, про Харона, а во-вторых, про монету под языком. А тапки здесь при чем?
– Без понятия, сыночек. Я не при делах. У нее потом спросишь.
– А куда она делась? Почему не осталась? Или с утра ушла, пока я спал?
Женщина вздыхает, сплевывает на пол, себе под ноги. Ее жирный подбородок подрагивает в такт словам.
– Так обидел ты ее. Вот она и ушла. Высказывала тебе, чтоб ты остановился, не пил больше, и чтобы взялся за работу. По серьезному. А то из-за тебя и она стала бухать.
– А я?
– А ты обозвал ее как-то, длинное слово, я не разобрала. Она заплакала и ушла. Сказала, что пойдет выжимать.
– Что выжимать?
– Не знаю, сыночек. Наверное то, чем ты ее обозвал.
– О боже! – мужик закрывает глаза, накрывает их ладонями и какое-то время лежит, тщетно пытаясь отрезветь. Трет лицо, подергивается, резко садится на кровати.
– Все, мамаша! Прошлых ошибок не исправишь. Да и нет желания. Похмеляемся и вперед! Рабочий день не закончился. Можно сказать, он только начинается.
– Да. А потом он перейдет в рабочую ночь, – ржет мамаша. – Тапки-то сними. Стремно это. А то лучше мне отдай. Они мне нужнее. – Без перехода она вдруг начинает рыдать во все горло. – Вот крякну я, и кто тогда будет тебя пои-и-ть, похмеля-я-ть… у-у-у…