Владимир Дуров
Мои звери
У Топтыгина в лапах
Это было давно, лет двадцать пять назад. У меня тогда был громадный медведь, ручной и очень добродушный. Чего только он у меня не проделывал! И танцевал, и ходил по бутылкам, и вино пил (на самом деле это было, конечно, молоко), и на тройке сибирских собак катался…
Но однажды мне чуть-чуть не пришлось поплатиться жизнью из-за моего добродушного Мишки.
За медведем ухаживал один из служащих, Гребешков. Но Гребешков плохо обращался с медведем и с другими моими животными. Я долго терпел, но наконец сказал:
– Послушайте, я вас больше держать не могу. Берите расчёт и уходите подобру-поздорову. Из-за вас мои звери теряют доверие к человеку. Вы уничтожаете всю мою кропотливую работу!
Он усмехнулся и, видно, подумал:
«Ладно, как-нибудь обойдётся! Кто же без меня наденет на медведя цепь и выведет его на арену?»
Но я не шутил. Я решил обойтись без этого служащего.
По городу уже были расклеены афиши:
ПЕРВОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ
ДРЕССИРОВАННЫЙ ВЕЛИКАН
МИШКА ТОПТЫГИН!
Друзья говорили мне:
– Отложите медвежий номер. Не надо рисковать: как бы не задурил ваш Мишка без служащего, к которому он привык.
Я засмеялся:
– Что вы толкуете! Мой Мишка – ведь это само добродушие. При чём тут служащий? Разве он не знает меня, мой Топтыгин?
– А мы всё-таки не пойдём смотреть вас сегодня, – говорили они. – Что-то страшно.
– Как хотите!
Перед спектаклем я, как всегда, отправился проверить, на месте ли сторожа. Цирк стоял в саду. В тёмном углу, у входа в конюшню, я заметил человека. Он метнулся в сторону и быстро скрылся за деревьями.
«Кажется, это Гребешков, – подумал я. – Впрочем, может быть, и не он».
Потом я занялся гримом, переодеванием и забыл о Гребешкове.
И вот я на арене. Показываю публике своих друзей. Дошла очередь до Мишки.
Михаил Иванович, как всегда, выполнял всё, что я требовал: он скользил по столбу, ходил по бутылкам, танцевал под музыку вальс. Номер подходил к концу.
Топтыгин должен был сесть в коляску, взять из моих рук бутылку с молоком, уехать на собаках на конюшню.
Тройка сибирских собак подана. Я подвёл Мишку к экипажу. Он сел. Я забросил цепь ему на спину и подал бутылку.
Вдруг Мишка нагнулся, открыл пасть и крепкими зубами вцепился в мою левую руку, немного ниже плеча.
Публика в ужасе закричала. Медведь, не выпуская руки, обнял меня и подмял под себя.
Служащие растерялись. Один из них бросился наверх, к музыкантам, и стал оттуда бросать медведю маленькие кусочки хлеба, будто птичке.
Публика заметалась по цирку. Все старались пробраться к выходу. Со всех сторон раздавались крики:
– Задавил!
– Медведь!
– Спасите!
Усатый городовой забрался на галерею. Там, наверху, он храбро размахивал своей шашкой. Нарядные, важные дамы сидели верхом на барьерах лож; шляпки их съехали набок; дамы кричали и плакали…
Медведь не отпускал меня. Один из артистов схватил на конюшне навозные вилы, ткнул ими сзади медведя. Впрочем, он тотчас же бросил вилы и убежал.
Медведь заревел от боли, оставил меня и кинулся в публику.
Моментально толпа очистила всю правую сторону цирка. Тогда медведь бросился влево.
Тут я поднялся. На мне был костюм из плотного шёлка. Зубы медведя не очень повредили мне. Я закричал что было силы:
– Успокойтесь! Займите места! Представление продолжается!
Я бросился к медведю и ударил его ногой. Он встал на задние лапы и медленно пошёл на меня…
Я пристально смотрел в его глаза. Я чувствовал: во чтобы то ни стало мне надо увести его с арены. Я пятился. Медведь шёл на меня. Я властно кричал:
– Алле! Алле!
Мой голос повлиял на медведя. Нам надо было с ним пройти через всю арену. Медведь явно выражал желание оставить меня и броситься туда, где слышались женские голоса и визг детей. Он особенным образом рычал, глотал слюну и косил тёмными глазами. Но я кричал:
– Алле! Алле!
Медленно-медленно я пятился к конюшне, медведь на задних лапах шёл за мной.
Наконец мы в конюшне. Под ногами – покрытые сеном доски; где-то рядом тревожно стучат лошадиные копыта. Я кричу ещё раз:
– Алле! На место!
И медведь, поджав уши, опускается на все четыре лапы и уходит в свою клетку.
Одним прыжком я подскакиваю к клетке и закрываю её. Тут силы покидают меня. Голова кружится. Я почти теряю сознание. Потом я прихожу в себя и только тогда начинаю чувствовать сильную боль в руке.
Почему же вдруг добродушный Мишка кинулся на меня?
Я нашёл около медвежьей клетки пузырёк. В нем были остатки чего-то красного. Я посмотрел: оказалось – кровь.
Так вот в чём дело! Гребешков решил отомстить мне за то, что я уволил его. Он достал живого голубя, зарезал его и голубиной кровью за час до выступления напоил медведя. Кровь сильно действует на зверей. Когда я дал медведю бутылку с молоком, он, наверно, вспомнил про кровь, и ему захотелось ещё. Он и кинулся на меня.
Потом мы с ним опять подружились. Он больше никогда не кидался на меня.
Борька и Сурка
Теперь я расскажу о барсуках. Первые мои барсуки были пойманы около Астрахани. Их звали Борька и Сурка.
Борька стал отличным «артиллеристом»: он быстро научился стрелять из игрушечной пушечки. А Сурка умела перелистывать книги.
Но лучше всего были танцы барсуков. Особенно отличалась Сурка. Она ловко кружилась на одном месте, так что получалось нечто вроде вальса.
Иногда Борька и Сурка танцевали вместе. Они даже разучили первую фигуру кадрили: танцевали, стоя друг перед дружкой, потом отходили и снова сходились.
Жили они недолго. Однажды я собрался с ними на нижегородскую ярмарку, в город Горький, который тогда назывался Нижним Новгородом.
Мы поехали туда на пароходе. Барсуков и других зверей я устроил на корме, а сам сидел на верхней палубе, любовался берегами и простором Волги. Я задумался и не заметил, как ко мне подошел капитан.
– Я вижу, – сказал он, – вы везёте много зверей. Чем вы порадуете публику на ярмарке? Какой новинкой?
Я улыбнулся:
– Я везу двух барсуков. Они у меня образованные: перелистывают книги, чуть-чуть не читают. Кадриль танцуют.
– Интересно было бы с ними познакомиться, – сказал капитан.
Мне не хотелось отказывать капитану.
– Что ж, можно, – ответил я. – Сейчас я их приведу. Прошу любить и жаловать!
И я пошёл за клеткой.
Скоро клетка с барсуками стояла на верхней палубе, и капитан с любопытством рассматривал зверьков.
– Пускай они немножко погуляют по палубе, – сказал я и решил открыть клетку.
Тут случилось нечто неожиданное.
Едва только я приоткрыл дверцу клетки, как Борька и Сурка выскочили на палубу, бросились за борт и, прежде чем я успел опомниться, исчезли в волнах…
Пароход продолжал быстро нестись против течения. Капитан сказал:
– Мне очень жаль, что из-за меня погибли эти зверьки. Я готов остановить пароход, но ведь это бесполезно: ваши барсуки уже погибли.
Бедные Борька и Сурка! Они утонули! Я бросился в каюту, упал на постель и зарыл лицо в подушки. А пароход всё двигался вперёд и вперёд…
Через несколько месяцев я собрался на охоту в Голицыно, под Москвой. Со мной поехал мой большой друг и опытный охотник. Мы решили поохотиться на барсуков. Мой друг дорогой рассказывал мне о скрытной, одинокой жизни барсуков, о том, как трудно наблюдать за ними на воле.
– Барсук, – говорил он, – ночное животное. Большую часть дня он проводит в своей подземной норе.
Мы шли по лужайке. С нами была собака, фокстерьер, на цепи. Вдруг фокстерьер натянул цепь. Глаза его загорелись, уши встали. Он захрипел и стал рваться вперед, к опушке.
Мы увидели большой бугор.
– Там, в бугре, – сказал мой друг, – в песчаном слое, барсук устроил себе квартиру из нескольких комнат со всеми удобствами. Там есть общий зал, кладовая, главный – парадный, так сказать, – ход и четыре запасных. Всё это барсук вырывает своими крепкими кривыми когтями.
Мы спустили с цепи фокстерьера. Он тотчас же бросился в один из входов и ушёл под землю.
Мы притихли. Я лёг и приложил ухо к земле. Вдруг где-то там, глубоко, раздалось тявканье собаки.
– Нашла! – прошептал мой друг.
Мы стали быстро копать в этом месте. Копать было нелегко: то и дело попадались камни. Наконец мы добрались до песка.
Вдруг из другого входа, совсем не там, где мы копали, выскочил фокстерьер. Он был весь измазан землёй. Тревожно понюхав воздух, он обежал вокруг бугра и снова скрылся в одном из ходов.
