Владимир Бурбелюк
Баланс игры. Контрразведывательный роман. Книга 2. Французский обиняк
Не обошлось, правда, без трений по кандидатуре в кабинете начальника ПГУ:
– А вот эти два момента в жизни кандидата на ключевое место? Подозревали его вербовку во Франции? Слава Богу, это оказалось ошибкой внешней контрразведки. Но вот дело в Канаде! Там же черным по белому записано, как он влез в вербовочные мероприятия, и что? Сняли с командировки и отправили домой! Почему рекомендуете? – просматривая дело Марка от корки до корки, генерал тыкал пальцем в несколько мест не совсем чистоплотной биографии кандидата. – Он же пьет или пил? Стяжатель или был стяжателем? Налево ходит или ходил? Можно ли такого да на такое дело ставить?
И тут же получил отповедь секретаря парткома, рьяно выполнявшего поставленную перед ним инстанцией задачу:
– То, что пьет, так это, как везде у нас, а кто не привозит из-за бугра технику и шмотки, чтобы выгадать себе на дачку с огородом, налево ходит, не беда, лишь бы не направо, по сто двадцать первой статье УК[71]. Вы идите и переберите всех, кто может владеть материалом! Лучше этого подпола никто не сможет.
Действительно, перерыли все, но больше никого не было с высоким техническим образованием, а у Вьюгина, и это глубокомысленно подчеркивалось, современное, микроэлектронное, да еще две командировки за кордон, да еще член партии, дважды избираемый в партбюро Управления «Т».
Эти аргументы проломили брешь в стене возникшего недоверия, хотя можно было заглянуть и подальше и увидеть побольше. Тем не менее кандидатуру Вьюгина «протащили», оставив длинную борозду неприятных вопросов, на которые давались неглубокие ответы. Правда, эти перетирания постарались тут же забыть, словно и не было ничего такого!
Решение вопроса происходило как раз в то время, когда Вьюгин находился в плановой командировке на выставке и знать не мог обо всех перипетиях и сложностях по утверждению своей кандидатуры.
– Так, я пошел! – сказал Марк совершенно другим тоном и небрежно бросил: – Задание по фирме выполню в чистом виде. Не беспокойтесь! – И закрыл за собой дверь кабинета.
Начальник отдела посмотрел на захлопнувшуюся дверь и сказал сам себе:
– Теперь не беспокоюсь, теперь я спокоен, как танк!
Февраль 1981 года. Москва. Черемушки. Вьюгин, настроение которого поднялось от невероятного предложения работать на Кремль и в предвкушении двух дней свободы, радостно, исполняя на губах песню «Солдаты в путь, в путь, в путь!»[72], погнал в винный отдел магазина на улице Горького[73], напротив отеля «Националь». Из загашника в портмоне достал заветную сторублевку и положил на блюдечко с отбитым краем в кассе. Две бутылки французского коньяка «Камю-Наполеон» стоили восемьдесят рублей.
– Силь ву пле, дэ бутей камю наполеон! – с театральной подачей заявил кассирше Марк, высоко вздернув подбородок.
– Коньяк, что ли? – кассирша с интересом оторвалась от своего прибора с кнопками и выдвижной кассой. – Француз?
– Ага! Может, буду еще! – ответил Вьюгин, удивившись, как легко вырвалась из подсознания его идея, что встревожило и слегка напугало. – Давай, голубушка, пробивай две бутылки по сорок деревянных!
– Деревянные-то они деревянные, а достаются потом! – Кассирша с шумом пробила восемьдесят рублей.
Вьюгин жалостливо наблюдал, как она с хрустом расправила сторублевку, посмотрела на свет, провела пальцами, ощупывая банкноту, и, вздохнув, положила под кассовое корытце, отдельно от всех денежных знаков.
Сторублевки не часто приносили в магазины, все знали, что такие купюры откладывались и продавались цеховикам[74] и ворам в полноте[75]. Немного меньше котировались купюры пятидесятирублевой серии, но и они тоже всегда были в дефиците.
Получив чек, Марк подошел к прилавку, протянул продавщице. Та, пристально всматриваясь, чуть ли не обнюхала чек. Он понимал, что не так часто вот так приходят с улицы и покупают коньяк за полную среднестатистическую месячную зарплату, ну, а уж когда ухают такую сумму, тут уж, действительно, спешить не надо, а приглядеться к такому шикарному покупателю стоит.
– Две бутылки? – переспросила продавщица, словно надеясь, что тот передумает, опомнится, откажется и сдаст чек назад в кассу. Такие деньги переводить на французский коньяк, как будто чем-то хуже коньяк из Армении или Дагестана, на худой конец бакинский, странного желтого цвета. Они-то вполне могли бы сгодиться!
– Да, пожалуйста! И положите в бумажный пакет, как положено при такой покупке! – благодушно и мило улыбаясь, сказал Вьюгин.
Он только сейчас почувствовал, как ушел психологический настрой на грипп, которым он себя с утра накрутил, даже гримом подработал для трагичности, чтобы заиметь два свободных дня и расслабиться, отделиться от всего мира и почувствовать себя хоть немного свободным человеком.
Получив пакет из плотной светло-коричневой бумаги с пластиковыми ручками, внутри которого лежали две картонные коробки с драгоценной жидкостью, маркированные Национальным Межпрофессиональным Бюро коньяков Франции, он на скорости помчался домой в Черемушки. Не терпелось побыстрее добраться в теплую квартиру, скинуть с себя всю одежду и в трусах присесть к журнальному столику, прихватив толстый граненый стакан из набора, привезенного из Канады. Придвинуть ближе тарелочку с соленой семгой для закуса, блюдечко с нарезанным лимончиком для оттяжки послевкусия, торжественно наполнить стакан на два пальца «наполеончиком», все же неплохой французский коньяк, а затем медленно влить в себя ароматную жидкость.
Марк, прожив во Франции пять лет по линии ДЗК представителем «Союзстанкомашимпорт» в Париже, начал разбираться в сортах коньяка. Remy Martin местного разлива в бутылках с потеками, с невзрачной этикеткой, плохой печати, который так полюбился ему, в Союзе нигде и никогда не продавался. Виноград «юни блан» для него выращивался на крохотном треугольнике земли среди предгорий и, как и положено, для самого изысканного вкуса, был недосягаем, да и во Франции партии коньяка местного разлива было трудно найти, чтобы купить. Однако и тут ему повезло, его новый друг Даниель Фажон, с которым он познакомился по деловому сотрудничеству в Париже и как-то незаметно близко сошелся, мог откуда-то раз в месяц доставать ящик такого нектара.
Однажды Даниель предоставил ему удивительный сюрприз как для гурмана, когда явился в торговое представительство к Марку и, приоткрыв полу пиджака, показал фантастическую картину, элитный Remy Martin Lois XIII, с выдержкой спиртов до 100 лет. После дегустации во дворе за зданием на грубой деревянной скамейке он не брал в рот алкоголь почти месяц, так и ощущая во рту воспоминания того немыслимого вкуса. «Ах, черт, как это было давно! Сколько ушло хорошего в прошлое, и ничего не изменить!» – пробормотал Марк и подумал, что именно сейчас у него появилась возможность исправить, изменить свое положение в жизни, как «пустое место!», как он давно думал о себе.
Горько вздохнув, поднял стакан и, улыбаясь будущему ощущению от начинающегося бухалово французским элитным, десятилетним коньяком, выпил, пробормотав себе под нос:
– Чего уж там, нам и «наполеончик» хорош!
Глотнув первый стакан, он проникся ощущением, как мир в его близком окружении затрепетал и слегка изменился. Марк удовлетворенно улыбнулся. Второй стакан более существенно менял не только мир, но и взаимоотношение Вьюгина с ним. Чувство реальности во времени начинало смещаться в сторону зыбкой неопределенности.
Десять лет назад, когда Вьюгина аллюром три креста вывезли в СССР, после экстренного прекращения командировки в Канаде и задвинули продолжить службу в информационно-аналитическом отделе, он сразу понял, что это навсегда. «Хорошо еще, что не разжаловали и не выгнали из конторы!» – именно такую перспективу он себе рисовал, надираясь дешевым коньяком в самолете «Аэрофлота». В Москве, понюхав воздух в конторе, он стремительно нырнул в больницу, ловко вывернувшись из разгорающегося скандала в связи с его делишками в Канаде. Осторожно появившись на пороге управления после госпитализации, которая обошлась ему в половину стоимости «Жигулей», он почувствовал, что теперь, после паузы, всем не до него. От Вьюгина отмахнулись, похоронив навсегда в информационном отделе. После пяти лет жизни во Франции и больше года в Канаде принять такое падение карьеры было невыносимо, и, как относительное спасение в своем пошатнувшемся мире, он решил вести поверхностную жизнь.
Со стороны могло показаться, что этот моложавый, импозантный мужчина за сорок обрел свое достойное место и вполне доволен своим положением. Так и шло, год за годом. Через пару лет он твердо знал, что полковничьих звезд ему не дождаться, начальником отдела не стать и соответственно свое прозябание он будет тянуть до самой пенсии. Настоящая жизнь проскакивала, раздувая ноздри, где-то рядом, а его существование было таким, что было тошно всерьез задуматься, проанализировать, прикинуть мысли и чувства, переполнявшие его внутренний мир.
Утрата перспективы и слабеющее материальное положение сознательно привели к решению, или, как он скептически называл, бредовой идее вырулить на западных коллег и предложить себя как источника на определенных условиях. Себе он не решался признаться в том, что переход на сторону противника – предательство, умиляясь найденному понятию «гуманитарное противостояние».
Решение предложить свои услуги западным разведструктурам, которое естественным и непринужденным образом прорезалось в обнаженной простоте, давило своей амбициозностью так, что он, прогибаясь под этим гнетом непринятых, отвергнутых действий, боязни, нерешительности в состоянии надлома, доходил до полного отчаяния. Особенно болезненно проявлялось это во время работы среди фирмачей на международных выставках, куда его часто направляли, как технического специалиста и бывшего оперативника с беспрецедентным знанием французской жизни, понимающим их образ мысли и поведенческие мотивы. После таких командировок он особенно остро ощущал скудность и обделенность своего существования. Для него после полного запрета работы за кордоном в ДЗК это было единственной возможностью легального общения с иностранцами.
Раньше, работая за границей, он чванливо вскидывался от мысли, что его могут против собственной воли загрести, вербануть. «Мне решать, подставлять шею под ярмо или уйти!» Он понимал, что стать мелким предателем, не имея важной информации, как начинающий оперативник в поле, и вести не соразмеряемую с потерями жизнь, вынюхивая и добывая, где только возможно, крохи информации, чтобы подтащить хозяевам, – этого он не хотел, хорошо рассчитав свои возможности и умеряя свои желания. Вьюгин насильно загонял приходящие поползновения сделать наконец-то решительный шаг и предложить себя чужой разведке в самое затаенное место, понимая, что делать что-то пока рано, он ничего из себя не представляет, предложить ничего не может, и его шаг будет холостым выстрелом. Оставалось только оттягиваться с фирмачами на выставках, выполняя задания руководства и издалека смотреть на желанный плод.
Проведя в «Экспоцентре» неделю, вдыхая ароматы, исходившие от участников выставки, одетых в красивые одежды, пробуя продукты и напитки из близлежащей лавки «Березка»[76], в этот раз, как этого еще не бывало с ним раньше, почувствовал безысходность, вплоть до психологического надрыва. Собственно, это и было причиной его воспаленного, почти пограничного состояния потемнения ума, вызванного конфликтом воспоминаний с реальностью, подавленной, вырывающейся наружу реакцией, – словом, все это нахлынувшее на него и сделало свое дело. Это была даже не депрессия, а прострация, анахренизм[77]. Поэтому он хотел и добивался всеми силами, сказавшись больным, день или в лучшем случае два отсидеться дома, чтобы снять психологический стресс от внутреннего раздора. Надежда была только на то, что он сегодня как следует напьется, все забудется и пойдет-поедет дальше так же, как и было.
Именно так Вьюгин и планировал, так все и произошло бы, но случились новые обстоятельства, о которых он и мечтать не мог, когда услышал, что ему поручается составление сводных отчетов для Политбюро ЦК КПСС. Это круто меняло расстановку позиций в его последующей жизни.
Едко усмехнувшись, садистски спросил себя: «Ну, чего ты добился к пятидесяти трем годам жизни? Звание подпола и должность заместителя начальника отдела. Что имел десять лет назад, то и имеешь! Без надежды и без просвета! Как застыл в подполковниках, так и уйдешь на пенсию! Нет, надо решать! Открылись такие возможности!»
А может, это утопия? Вьюгин знал два значения слова «утопия»: благословенное место и место, которого нет! Такое двоякое значение нисколько не смущало его, он, как профессионал, понимал, что надо видеть и знать преимущества применения самой концепции, а не свойства утопии.
Вот и случилось! Утопия стала реальностью в его жизни. Произошло непредвиденное! Он превратился в доверенного, особоуполномоченного информатора для группы людей на вершине власти. «Они решили воткнуть меня в самую секретную область с неограниченными полномочиями в использовании информации любого уровня допуска, делают меня насосом для вкачивания бодрящего воздуха достижений на самый Олимп! – Марк только сейчас начал осознавать до конца это неожиданное предложение. – Мое положение теперь дает мне шанс сделать то, на что не мог решиться раньше, и именно сейчас, на излете жизни! Так что же я собираюсь сделать, глупость или геройство?»
Марк посмотрел на телефон, встал и прошлепал босыми ногами в туалет, еще раз, проверяясь, заглянул в кухню, в спальню, хотя знал, что жены нет в городе и он один в квартире. Подошел к телефону и набрал номер любовницы.
– Ал-ло! – по слогам произнесла Алена, всегда так снимавшая трубку.
– Это я! Приболел вот, немного! Сейчас дома, лечусь! – осевшим голосом сказал он в трубку, а когда услышал голос в ответ, ему нестерпимо захотелось увидеться с ней. – А ты когда домой пойдешь?
– Сегодня много работы, буду допоздна! Да ты не расстраивайся, я так чувствую, ты в компании с бутылкой.
– Ну, вот еще! Это «Наполеон» пригласил меня в гости!
– Ах, вот даже как! – Алена понимала в сортах коньяка. – Мне облизнуться только даешь! Все! С тобой все понятно! Адьё! – И она положила трубку.
Остановившись посреди комнаты, он нацепил маску тревоги и оскорбленного достоинства с небольшой порцией сомнений и раздумий. Затем, победоносно глядя на свое отражение в большом зеркале, со смаком прочитал монолог из действия пятого, явление третье, «Безумный день, или Женитьба Фигаро» Бомарше.
Первую строчку прочитал на русском: «О, женщина! Женщина! Женщина! Создание слабое и коварное!..»
А далее любимый отрывок, концовку на французском языке: «O bizarre suite d'evenements! Comment cela m'est-il arrive? Pourquoi ces choses et non pas d'autres? Qui les a fixees sur ma tête? Force de parcourir une route oú je suis entre sans le savoir, comme j'en sortirai sans le vouloir, je l'ai jonchee d'autant de fleurs que ma gaîte me l'a permis: encore je dis ma gaîte, sans savoir si elle est á moi plus que le reste, ni même quel est ce moi dont je m'occupe: un assemblage informe de parties inconnues; puis un chetifêtre imbecile; un petit animal folâtre; un jeune homme ardent aux plaisirs…»[78].
Марк посмотрел на себя в зеркало, стоящего в трусах, с красноватым лицом от выпитого коньяка, хмыкнул, сделал рожу и снова подсел к журнальному столику с «Наполеоном».
Любовная интрижка с Аленой, переводчицей из его отдела, еще не начинала тяготить его, хотя появились новые нюансы. Не в меру настойчиво, даже ожесточенно, начались ее атаки на изменение положения своего статуса. Попросту говоря, из нежной, ласковой телочки превратилась в бодливую корову, каждый раз при встрече поднимая тему о его разводе и женитьбе на ней, попутно высказывая материальное неудовлетворение итогами любовного романа с ним.
В семье Вьюгина, еще задолго до появления Алены, начало твориться что-то невообразимое. Необъяснимый раздор с дорогой и любимой женой, который далее перерос в полуозлобленные, непримиримые отношения с подачи ее брата, популярного в стране эстрадного исполнителя песен, сделал свое дело, и она с головой ушла в богемную жизнь Москвы, что можно было считать практически ее уходом.
Переводчица, кроме красоты и молодости, ничем не обладала, и строить свою жизнь заново, с нуля, было верхом глупости, тем не менее Вьюгин с подобающим тактом отводил вначале осторожные, а затем все более и более агрессивные наскоки подруги. Вот и сейчас, резко оборвав разговор, оставив его в роли обидчика, упорхнула из телефонной трубки. Он хоть и привык к такой резкой манере в общении, тем не менее кинутая трубка в разговоре с ним больно била по самолюбию. Это было в ее характере, не меняя выражения своего красивого, хищного лица, внезапно прервать общение в любом виде, в любом состоянии, хладнокровно глядя выразительными глазами.
Ударами по его тщеславию стали начавшиеся последнее время обвинения в полной несостоятельности в материальном отношении. Впервые такое прозвучало месяц назад, когда она, презрительно скривив губы, заявила:
– Марк, мы с тобой почти год, а что ты для меня сделал? Я тебе отдаю свою молодость, красоту, плюю на свое будущее, а что даешь ты?! Поездки в старом «жигуленке», где ты имеешь меня за каждым углом, где потемнее, да и то раз или два в неделю! Распитие коньяков и шампанского все в том же «жигулидзе»! Выслушивание после алкогольных возлияний твоих великих французов в твоем пьяном исполнении! Все! Больше ничего!
Для Вьюгина это прозвучало так, словно его сильно огрели мешком по голове. Он даже замотал ею и остолбенело уставился на Алену.
– Ну, чего смотришь! Все считаешь, что тебе все дается на шару[79]! Извини-подвинься! Даже колечка с красным камушком не придарил! Только раздвинь ноги, детка!
– Алена, ты же понимаешь, где мы работаем!
– И что! При чем тут это! В уставе не прописаны наши отношения! Ты хочешь сказать, что ты просто неудачник! Это они все списывают на такое!
– Так, а что ты хочешь? – протянул неуверенно Марк, отчетливо понимая, как она права.
– Я хожу в лютый мороз в драном пальтишке с кроличьим воротником, а ты не то чтобы предложить своей любимой теплую натуральную шубу, так ты даже внимания не обращаешь! Другой бы в доску разбился, но одел бы свою любовь с ног до головы! Есть магазины «Березка», там продается настоящая косметика, а не подпольная, сделанная из дохлых собак и кошек, которой пользуюсь я!
– Я давно не бываю в ДЗК, и нет у меня чеков!
– Ты с такой гордостью произносишь это, как выступление на партсобрании! Не имеешь, так заимей! Ты же матерый! Или я ошиблась в тебе?
Такие накаты стали повторяться все чаще и чаще, которые внесли в его отношение к ней чувство стыда, даже срама, за себя, как за мужчину, который, действительно, только получал, ничего не давая взамен, и довольно долго такое положение вещей сходит ему с рук. Мужское самолюбие было задето, и чувство вины сжигало его, заставляя постоянно думать об этом, а когда спрашивал себя, каким образом он может дать ей все то, о чем она справедливо говорила, то не находил решения. Дополнительного заработка для офицера КГБ, не связанного с внутренними делами страны, а работавшего в мире закордонной разведки, просто не было, не существовало. Даже для того, чтобы купить тот самый коньяк «Наполеон», он был вынужден за- тыривать премии на работе, по червонцу снимать с аванса и получки, отрывать от семьи, чтобы иметь заначку.
Как-то, отчаявшись, решил подкалымить извозом на своем «жигуленке». Промотавшись весь вечер до поздней ночи и зажав в кулаке девять рублей, заработанных от нескольких, снявших его, он горестно ухмыльнулся: «Вот он, замечательный советский строй и великая общность людей новой породы, так называемой социалистической. Рубь за провоз! Да еще найди!» Невыспавшийся, хмурый, стыдящийся сам себя за эту ночную работу извозчиком, приехал на службу и засел за бумаги.
Хоть и стыдно было себе признаваться во всем происходящем, однако он, часто про себя произнося: «Aimer c'est avant tout prendre un risque!»[80], – упорно продолжал любовную связь, надеясь, что все само собой утрясется. Марк понимал, что она расчетливо, постепенно хочет обрести власть над ним, но ничего не предпринимал, и не в силу того, что не мог, а просто не хотел. Ему было приятно находиться под напористым влиянием этой молодой, красивой женщины, побывавшей в браке. Она как-то сказала, что сделанная попытка приручения закончилась плохо для ее бывшего мужа.
Вьюгин в общих чертах знал историю своей пассии, начиная с ее приезда из Тамбова, поступления в МГИМО до предложения перейти на службу в Управление «Т» КГБ. Для себя он делал осторожные выводы о том, какие и какого рода усилия она приложила как для поступления в престижный вуз страны, так и для получения предложения от госбезопасности. Основным критерием в его умозаключениях была конечно же ее работа осведомителем, секретным сотрудником или сексотом на всем протяжении не очень пока длинной карьеры. Холодный расчет в общении, прирожденные лукавство и хитрость, как он считал, создали прямой путь к попаданию в самое престижное место работы для простого технического переводчика с языка.
С постоянных обвинений его, как лузера[81], начались атаки на его семейную жизнь, которая ей в сущности была совершенно безразлична. Она позволила ухаживать за собой, будучи в звании младшего лейтенанта, заместителю начальника отдела, подполковнику. Это было заманчиво. После года их связи начали рассыпаться радужные мечты и фантазии о плавной и достойной концовке их любовного романа в виде официального брака. Само собой такое не происходило и, как она поняла, не произойдет.
Алена, разобравшись в обстановке и в положении, которое занимал ее избранник, не сомневалась, что в продвижении ее карьеры он ничего сделать не сможет. Дорогие подарки и роскошную жизнь она не получит, а время и силы были потрачены немалые, поэтому, как она приземленно рассуждала, надо брать, что есть, ей самой настойчиво, постоянно нажимать на Вьюгина, чтобы закончить этот затянувшийся любовный роман и ухватить его как мужчину для брака.
Теперь он был для нее не престижной целью, а гирей на ноге. Кто знает, как он поведет себя, разорви она сама отношения с ним? Может и поломать все то, что она наработала для карьерного роста самостоятельно! Знала бы она, что на самом деле происходило с ее кавалером, то постаралась бы как можно скорее свернуть отношения с ним и, мило улыбнувшись, предложить убогую дружбу, как слабый выход из того замеса, в который она ступила и начала погружаться.
Марк включил телевизор, полчаса смотрел невидящими глазами на бескрайние колхозные поля, огромные домны и цехи, лозунги и плакаты, слушал бодрые, приветливые голоса дикторов, думая о своем. Потом выключил и налил коньяк.
«Сколько можно! – подумал он. – Толчешь в ступе воду, как последнее чмо! Решился, значит, действуй! Ты все знаешь, тебя взять будет трудно, почти невозможно!» – Он вздохнул и наполнил стакан.
Вдруг, словно опомнившись, даже вскочив с дивана, он заходил по комнате, бормоча себе под нос в стиле Фигаро, которого только что с таким чувством читал.
«Нет, господа хорошие! Тогда я был никто, не то что сейчас, не тот, что десять лет назад! В то время я не хотел брать, что мне предлагали, как подачку! Поэтому и ушел от них, хильнул в сторону на последних спиралях вербовки!» – Марк хорошо понимал и оценивал свое положение в жизни как тогда, так и сейчас особенно! С пацанских времен из дворовых разборок и толковищ он уяснил себе, что хуже нет быть мелкой шавкой, когда не хватило характера противостоять противнику, и ты продался за ничтожную подачку. Хоть ты и в стае, но презираем и гоним. Такое клеймо ставится на всю жизнь. Этого хватило, чтобы остановиться и не влезть в помойную яму мелкотравчатого предательства. И если все годы, неосознанно думая о шаге, который себе наметил, Марк как бы затихал перед этим действием, то именно сейчас, как прорыв в мыслях, вдруг отчетливо осознал цену своего нынешнего положения и того массива совершенно секретного делопроизводства, к которому его под белые ручки подвели.
«Теперь другие обстоятельства, которые меняют все! Да, меняют все! Я владею тем, чем не владел десять лет назад. У меня ключик есть теперь, золотой ключик, и диктовать им условия буду сам!» – гордо, даже пренебрежительно думал он, как состоявшийся активный составитель реляций, борзописец политбюро, владеющий всеми данными, россыпями государственных тайн. Бери и пользуйся полной информацией о методах добычи научно-технической информации во всех странах, списками имен агентов, источников, офицеров-кураторов, групповодов. Судьба! Ах, черт! Они же сами и подвели к этому!
Вытащить государственные тайны, предложить глубинные секреты конторы и тем самым изменить мир! Стечение обстоятельств подвело к реализации идеи, которая неотступно, призывно блуждала в его сознании столько лет. И если раньше это было как гипотетическое, зыбкое, неосуществимое, то теперь превращалось в реальность. Плоскость повернулась, крышка люка в неизвестность открылась.
Он вспомнил Францию, когда ремонт разбитого им вдребезги автомобиля оплатила французская контрразведка DST и начала готовить вербовку. Проскочила в воспоминаниях Канада, где, очутившись в двусмысленной ситуации, он получил пачку канадских долларов и обещание значительно увеличить вознаграждение. Правда, он выскользнул из плотных объятий контрразведки DST во Франции и контрразведки «всадников»[82] из КККП в Канаде. Да кто он был тогда, молодой капитан, или позже, майор, не владеющий ничем! Теперь же, имея такой выход на документацию всего объема научно-технической разведки, он может ставить свои условия!
Никогда не имея доступа к такому рода информации, он, размышляя, пришел к своеобразному выводу: «Не зря это все! Неисповедимы пути Господни! Меня Провидение подвело к такому, что может быть оценено не группкой старичков, судорожно заседающих в политбюро, а в реальном мире, там, где все это и происходит, и чем больше прикрыть источников на Западе, тем быстрее закончится противостояние в холодной войне!»
Вьюгин имел представление об объемах информации по добыче промышленных и научных секретов на Западе, которые приходили потоками и передавались в ВПК. Это было в порядке вещей работы отдела, рабочее состояние организма внешней разведки, и смотрелось внешне благополучно и респектабельно.
Стране нужны были передовые идеи, которые хоть и неумело, со скрипом, с переделками и постоянными доводками, но худо-бедно воплощались как в оборонные, так и в наступательные виды вооружения. Первой в мире стране развитого социализма нельзя было отставать от первой в мире супердержавы, Северной Америки, которая, развязав себе руки после Никсоновского шока[83], изменившего мировой эквивалент денег, по-джентельменски благородно и честно втянула и позволила всем странам увязнуть в долларовом болоте. Заставила их до умопомрачения кататься на «американских горках» и начала свое восшествие к мировому господству.
Так нет, тебе, сука заокеанская, мы покажем кузькину мать и загребем все, что довели до ума ваши собранные со всего мира инженеры и ученые, которые не прочь увести, уворовать то, что плохо лежит. Стоит только сделать мировое открытие кому-нибудь, а чаще нашим, русским мозгам, до чего это вороватое заокеанское племя даже додуматься не может, стоит только показать им кончик идеи, как они тут же цепко хватаются и вытаскивают на свет Божий разработочку, а то и открытие, на худой конец изобретение, которое заделали все же мы, русские!
Недоучившийся школьник, бездарный студент, скромный инженер-патентовед III класса, Альберт Эйнштейн вдруг в одночасье становится гением, создателем теории относительности. В чем дело? Почему никому не известный, до семи лет не умевший говорить, неудачник-ученый, без фундаментальных базовых знаний, без каких-либо научных подтверждений своей одаренности, на пустом месте, заявляет о себе своей теорией?
Потому что в это самое время нужен был новоиспеченный мессия в вышедшей из подполья Всемирной сионистской организации[84]. Движению нужно было знамя, созданный образ гения всех времен и только одного народа. Образ, чей авторитет был бы на уровне Моисея, который вывел еврейский народ из Египта, на уровне Авраама – родоначальника евреев.
Таким человеком, которого надо было поднимать, как знамя, и стал Альберт Эйнштейн.
Кто будет в мире не то что говорить, а даже скромно упоминать, что это Николай Алексеевич Умов первым в 1873 году в своей докторской диссертации открыл теорию относительности. В истории науки в 1900 году, задолго до Эйнштейна, прозвучало, что энергия излучения обладает массой m, равной Е/с2, и появилась великая формула Е = mc2. Масса тела равна его энергии, отнесенной к квадрату скорости света.
Крупный голландский физик Гендрик Лоренц, всемирно известный, и действительно гениальный математик француз Анри Пуанкаре продолжили развитие теории русского математика и философа Н.А. Умова в пользу преобразований четырехмерного пространства-времени и отказа от концепции эфира.
Медленное, на паровозах с угарным дымом из труб, распространение информации в мире позволило захомутать и умыкнуть великое открытие русского ученого и его математическое развитие гениальным французом ничтожному патентоведу.
А потом понеслось! Уведут идею, все откатают, приведут в рамки производственных стандартов, и мы же свою идею, но в технологической оболочке покупаем, да еще за большие деньги, за народные деньги, которые почему-то не идут в народ, а уходят за кордон. Сами не можем, так хоть купим, а не купим, так просто умыкнем, если не продают по-хорошему, у нас бравые ребята, ничего не боятся, действуют смело и решительно. Они там, на Западе, напридумывали свободу и только готовятся запустить в дело, демократически долго решая, кто и за сколько возьмется это делать, а мы досрочно пятилетку за три года замастырим, и будет все у нас хоккей! Все это вытащим и отгребем себе огромным пэгэушным ковшом! Не так это страшно, если смотреть схематически, когда идет выборка всего лучшего, что там есть у них, у этого загнивающего буржуазного Запада! Страшнее результат такого действия.
А в стране секретные ящики и научно-исследовательские институты делают вид, что работают, глубокомысленно рассуждая день напролет про очереди в магазине, про футбольные команды, а то и просто перемывают косточки соседу. Потом вдруг нежданно-негаданно привозят готовую разработку с Запада, и теперь извольте, товарищи ученые, трудиться, кровь из носу, чтобы подвести ее, эту разработочку, к нашим производственным возможностям, с нашими «авось» да «небось».
