Владимир Авдошин
Все и девочка

Глава 16
Дачная дружба

Когда был поставлен дом, если не было Риты, я занимала чердак. Он имел два окна в разные стороны, как капитанский мостик. И так славно было смотреть в грозу далеко-далеко на садовые участки, когда и кусты и деревья, как волны, подчиняются стихии грозы, а ты стоишь один у окна и представляешь себя на борту мачтовика капитаном, ну и так далее, а дом от напора ветра поскрипывает, как поскрипывают мачты на корабле, и ты встречаешь грозу с открытым забралом, бесстрашно, чтобы сразиться с ней или просто выдержать ее, смотря в окно, как она тут, за стеклом, сердится и бесчинствует. Словом, только случайность рождения девочкой не позволила мне пройти школу юнг в этом возрасте.

Потом вдруг нашли на меня хандра и капризность. Мама обеспокоилась – скажи, что с тобой, не молчи! Возможно, это циклон налетел или долго не было солнца.

– Скучно, говорю.

– Ой, скучно ей! – бабушка попыталась подбодрить, подтрунивая, но я не сдавалась. Я настаивала на своем – скучно.

– Ну, ладно, завтра поведу тебя сдруживать, – сказала мама за ужином. – Я хотела тебя предупредить: в дружбе надо быть ровным и не поддаваться колебаниям настроения, ведь если у друга часто портится настроение или он капризничает без причин, то с таким другом тяжело дружить, такой друг очень утомляет.

Мама повела меня по садовому товариществу сдруживать, как она говорила, с другими девочками. Ведь все товарищество – это городское ПИ-2 на пленэре. Приятно маме заходить на участок, как будто в другой отдел своего же института, и мне приятно слышать, как мама спрашивает: «У вас нет маленькой девочки или маленького мальчика лет семи – восьми? Мне свою дочку надо сдружить с другими детьми». Приятно и волнительно ощущать, что вот сейчас, по просьбе твоей мамы тебе дадут дружбу. Интересно, какая она будет? Я бы хотела, чтобы подруга мне, прежде всего, понравилась. Не знаю, как иначе сказать. А если мне не понравится, то как бы обе мамы елейно ни улыбались нам двоим, как бы по-детски умилительно ни сюсюкали, все равно ничего не выйдет. Я это по себе чувствую. Но действительность превзошла самые смелые мои ожидания. После этих походов мне в подружки достались две сестры Имнашвили, резвые и энергичные девочки спортивного типа, с которыми я лазила по березам, и Наташа Таль, крупная вдумчивая девочка, любящая книжки.

Дачная дружба совсем не походит на дружбу в городе. В городе ты перегружен уроками и занят школьным расписанием, а также постоянными ристалищами друг с другом, даже с подругой за отметку, за выполнение работы. Момент собственно дружбы в городе очень мал, а на даче мы предоставлены сами себе, своей симпатии друг к другу, обговариванию своих характеров, рассказам о своих представлениях и мечтах. Дружба тут явлена максимально. Короче, чтобы друг подходил тебе и в школе, и дома, нужно, чтобы он разделял бы твои мечты и чтобы смешливость была на уровне. Вот тогда это настоящий городской друг. А в дачной жизни этого почти ничего не нужно или ты не задумываешься об этом. Природа, которая, совершает свой круглогодичный круг, вбирает тебя в свою неотвратимую процессуальность, и ты ни о чем уже не думаешь, кроме игры и кроме того, что на детском уровне называется «подходит или не подходит». Вот Имнашвили – живые, дерзкие, большие выдумщицы в играх, с ними мы протянули телефон от дачи к даче. Оказывается, если идти до их дома, то это сначала по нашей просеке, потом – по главной улице. А если забраться на чердак, то наискосок они почти стоят рядом. Протягивается нитка, с двух сторон привязывается спиченка и закладывается в пустые спичечные коробки. И когда с той стороны дергают нитку, и крутят, то с этой стороны раздается в коробке шорох и треск. Для нас – полное впечатление личного домашнего телефона.

– Алле! – говорю я, беря коробок и делая вид, что слышу ответы на свои вопросы. – Это квартира Имнашвили, да? Я не ошиблась? Полезем мы сегодня на березы?

Это хорошо делать в буйном июне и знойном июле. А также лазить по всем деревьям садовых участков, на которые можно залезть, а это – березы вокруг спортивных полян и деревья защиты железной дороги. Мне нравится в Имнашвили их бешеный позитив в жизни, недаром старшая сестра ходит в городе на фигурное катание и ее сняли в форме фигуристки на обложку журнала «Огонек».

А с Наташей Таль хорошо разговаривать о книжках в прохладном августе. Наташа человек серьезный и содержательный.

– Ты читала книгу «Занимательная биология»? – спрашивает меня Наташа. – Сейчас по всем-всем школьным предметам выпущены популярные книги. Я купила себе «Занимательную биологию». Возможно, когда вырасту, я пойду учиться на врача.

У Имнашвили в самый разгар нашей дружбы папу разбил паралич. И мама Имнашвили плакала – я одна с двумя детьми на руках осталась. Она боялась, что ей одной дачу не поднять и что участок отберут. В то время обязательно нужно было столько-то кустов смородины, столько-то крыжовника посадить, а если ничего не посажено, то как бы ты зря его занимаешь, и его могут отобрать и передать другим. Мама с папой поддерживали ее, привезли машину торфа, уговаривали не бросать. Папа сказал, что недостающие кусты можно просто веточками ткнуть. «Проверяющие ведь не будут узнавать, есть у них корни или нет. Пройдут, посмотрят, посчитают, да и уйдут. Что вы так убиваетесь, из каждого положения есть выход. И из этого тоже». Так что участок за Имнашвили остался.

У Наташи Таль, когда не разрешали ставить дома, стоял, как у всех, сарайчик. А когда разрешили строить на участках, многие сломали сарайчики и на их месте поставили дома. Или как у нас – рядом с сарайчиком ставили дом. А у Талей не было средств ставить дом. Они с трех сторон пристроили терраски к своему сарайчику и звали свой новоиспеченный домик Черепахой Тортиллой.

Такая насыщенная и разнообразная дружба сделала меня дома невнимательной, и я почти полностью пропустила следующий самостоятельный, то есть без соседей, период взаимоотношений папы с мамой и окончание так и не заладившейся любви тетеньки Риты и дяди Севы.

После своих огородных подвигов папа полагал, наверно, что может перейти на даче к большому мужскому делу – вставлению верандных окон, которые как раз мама привезла на участок, но вставить не успела – поехала в командировку. Когда же мама вернулась и увидела, как папа вставил верандные окна, то ужасно рассердилась, собственноручно выдернула их с мясом из проемов и демонстративно переделала по своему усмотрению, не слушая никаких аргументов, говоря: «Мне так не нужно, я сказала, что вставлю это сама».

Папа очень долго пытался ее урезонить – и за ужином в тот же день, и в следующие дни, полагая, что это какой-то нелепый случай, но мама была непреклонна и следующие действия папы в этом направлении, как интеллигентного человека, были уже мыслительные. «Раз она мне не уступила – о каком большом мужском деле здесь, на даче, можно еще говорить?» Он жаловался, сердился, сетовал и начал думать о том, где бы ему это большое мужское дело взять. Ведь мужчине без большого мужского дела в жизни нельзя. Он продолжал свои мыслительные действия уже в городе, в комнате на Фасадной, глядя по привычке в окно на кремль Смоленской площади, стройность, величие и основательность которого его всегда успокаивали, а на старости лет и тем более. Долго он думал и понял, что нет у него теперь другого места, кроме гаража. Дома не развернешься – соседи, на даче – жена – Наполеон, и остается ему идти в гараж и там организовать свое большое мужское дело.

Глава 17
Выходные на даче

Рита и Сева всегда приходили на участок в субботу, позже всех, когда уже все сидели за столом на улице. Приходили по-военному сурово и молча, поднимались в дом на второй этаж, где было Ритино место и где она ему быстро делала болтушку из дрожжей и он залпом выпивал её, давясь и выслушивая её змеиное шипение, по-солдатски зная про себя – так нужно. Через некоторое время к семье выходил улыбающийся и благодушный мужчина, галантно пристраивался за столом к бабушке и очень по-актерски, что меня потрясало, начинал объясняться бабушке в любви:

– Мама, мамуля! – говорил он с вызовом, как бы даже внутренне рыдая, – как я вас люблю!

После предосудительной и всегда некстати сцены Риты, вытаскивающей почти невменяемого Севу, и потом благостного и чрезмерно сердечного его выхода к бабушке следовала вторая сцена, которая, по мысли Вали, должна быть первой. Потому что она – звезда, ей на роду написано быть первой, а сестреночка перебивает её звездность в семье, и это нехорошо. На это она будет обижаться, но сцену свою не пропустит. Да, она на сцене. Её выход: небрежным тоном, за столом, как бы между прочим, имея в виду дачу, она произносила: «Можно быть рабом дачи, а можно, чтобы она работала на тебя. Либо ты выщипываешь, чтоб ни одной травинки не было, чтоб пришел и сказал: «Этот сад – райский, этот сад для того, чтоб быть счастливым здесь, счастливым самим садом». А можно не делать ничего, как в Переделкино у писателей – трава, колючки!» При этом нос её натягивался втягиванием верхней губы. Не может же у звезды нос картошкой быть, хотя Михаил Чехов нос картошкой имел и ничего, большим актером был. Но она не соглашалась и всё подергивала нос, чтобы он был похож на римский.

– А вы откуда, милочка, про Переделкино знаете? – спрашивал её Сева.

– Я посещаю вечера ВТО, – скромно отвечала она и картинно пересаживалась во вторую свою излюбленную позу. Её сначала в итальянском кино показывали, а потом она в советское перекочевала – ноги обнажены до колен, но все-все окружены юбкой. Для этого, правда, нужно было сесть ниже, и она, как бы по причине того, что ей надо бросить вилку в таз для мытья посуды, вставала со своего стула, бросала вилку, а вернувшись, садилась уже на приступочку к недостроенной террасе. Эротично и целомудренно одновременно. И оттуда, как бы из некоего импровизированного далека, она частично повторяла свой вывод: «Да, можно только или работать на участок или чтобы он работал на тебя. И я выбираю второе».

И тут же, враз наскучив чужими партнерами, резко вставала и шла прогуливаться по участку, представляя себя звездой некоей фотосессии. Потом, насладившись этим и всё так же одна, она мало-помалу переходила к приятным и позитивным для себя воспоминаниям о начальной даче, когда был семейный бум, психологический прорыв, когда это был не просто участок старшей сестры, но казалось, едва ли не союзная целина 1956 года. На отдельно взятом участке. Когда нужны были руки, каждый был наперечет, и ты чувствовал себя целинником. Все рубили самосев, жгли его, обносили забором свои восемь соток, спали вповалку на шкуре сибирского медведя, что привез в качестве приданого Леонид и, лежа мечтали под звездами ночью о простом и главном счастье дачника – надежной крыше. Загадывали будущее по падающим звездам, жили все как одна семья, как раньше, почти как в детстве.

Но вот дом выстроили. Второй этаж заняла Рита с Севой, на первом – племянница и стареющая мать. И стало ясно, что одинокой звезде здесь места не придумано. И чтобы не признаваться себе в этом, она уехала отсюда. И бывала здесь только на днях рождений или посидеть с матерью в очередь с сестрами, что будет попозже.

Так она сделала и сейчас. Не объявив никому и только кивнув чуткой Рите, исчезла, твердо и обидчиво повторяя всю электричку до города: «Я звезда, я звезда, я хочу быть в городе и блистать. И не надо запихивать меня ни на какую семейную дачу!».

Вторым действием был, конечно, разговор Севы со мной за столом. Оставив бабушку Дуню в покое, он приставал ко мне почему-то всегда с эсхатологическими разговорами.

– Да, – начинал он, сладостно уравновесив себя выпитым и чувствуя в себе наконец-то некую гармонию, – счастлива ты в детстве, что у тебя три мамы. Каждое воскресенье три подарка. А каково-то будет на старости? За троими-то ухаживать и троих-то провожать? Что это будет? Лазарет!

Я не понимала ход его мыслей и уворачивалась. Мне было неприятно. А он не отставал:

– А вот загадка: где на земле вечная осень? Скажи! Не знаешь? А такая земля есть и зовется она Исландия. Да, слабовата ты в географии, слабовата…

И загадки его мне не нравились. Чего он добивается? Я и так в городе без матери сижу в тоске и одиночестве и не хочу про осень слушать. Правда, никто не знал, что это последние его умственные всплески, что дальше хуже будет.

– Ну чего пристал к девчонке? – грубила ему Рита.

– А что? Я ничего, я образовываю её, молодежь ведь образовать нужно! – виновато, но и куражась, говорил он.

– Иди, иди, без сопливых, педагог нашелся.

Он уходил, не очень уверенной походкой, к папе, который нечасто бывал на даче, но всё-таки сегодня приехал, и они с папой садились за партию в шахматы.

Папа человек до пятнадцати лет для меня непонятный. В пять моих лет папа оспаривал мои мультфильмы, когда я на праздник хотела их посмотреть, а он хотел футбол, говоря: «Мультфильмы еще повторят, а футбол – нет». То есть, как я теперь понимаю, он учил меня мыслить, а я хотела праздника. Все женщины дома внушали ему – «Уступи ребенку». Тогда он обиделся и уехал на Фасадную. А я торжествовала. Но мне же было пять лет. А потом приходит Сева и говорит: «Чего ты отца обижаешь?» А мне это было неприятно. Я победила, за меня женщины, я не хотела ничего знать. И Севу, его защитника, не хотела, и папу не хотела. Хотела праздника. Как он не понимает? На праздник я хотела праздника, и при чем тут футбол, при чем тут Сева?

В десять лет папа был скорее неприятный, потому что он был как бы заодно с Севой. Непонятно, почему папа решил: если его комната в городе, то это его комната, его жены и дочери, а следовательно дача его жены – это его дача, его жены, его дочери. Вкатил без жены две рамы, насадил помидоров целую грядку, черную рябину натыкал везде, голубые ёлки из питомника. Мама приехала и почувствовала себя оскорбленной. Как? Ей, строителю, указывают, как ей строить на собственной даче? Да еще тогда, когда она в командировке? Да это вообще подло – воспользоваться её отсутствием!

И его величество пересчеты внутри семьи показывают: общеродовой квартиры из трех сестер не получил никто. Получила Рита с матерью, когда уже за той нужен был уход. Никто не добился дачного участка, кроме Томы. На него вывозят бабушку на воздух летом. Понятно, что никто из членов семьи не мог действовать самостоятельно в таких условиях. Рита, которая отпахала зиму, должна была быть на даче на равных, то есть замещать Тому, когда она в командировке, и иметь две освещенные солнцем грядки перед окном.

Зато бабушка ни какие-такие теории не влезала, а умела в начале строительства кашеварить, а когда началась дачная жизнь – о, счастье русской крестьянки! – и в третий раз просто и естественно войти в крестьянский календарь. После Голубцова и двора на Околоточной с тополем посередине она перешла к дачному участку старшей дочери, где встречалась и разговаривала каждый день с молочницей из соседней деревни Вороново, Про её коров, качество сена в этом году, про их жизнь, кто куда ездит из деревни работать, плюс три литра молока на поправку здоровья внучки – обязательно.

И меня удивляло, как мирно они сидят на лавочке. Неспешно так, по-крестьянски, разговаривают. И образ её остался, и слова остались в памяти: «Как ты себя ведешь! Что люди-то скажут?» – когда я по березам лазила и не хотела подарить тряпичную лису деревенской девочке. «Да, не играю ею, а отдать не хочу!» И вообще, я даже не догадывалась, что мама, чего бы там ни говорили мне, что дачу она завела для меня, на самом деле завела её и для бабушки. Вывозить её на воздух тоже было нужно. А тогда я считала, что дача исключительно для меня и я могу не отвечать на упреки бабушки. Несмотря на это, я больше дружила и общалась с бабушкой, чем с вечно командированной матерью.

А вообще я всё более и более ловила себя на мысли: «Да ну вас всех, взрослые, не до вас». У нас с подругами были дела лазать по деревьям, дачные игры, которые всех восхищали обычаем ходить в гости и самозабвенно играть у каждого на участке. Не сравнить с коммунальной квартирой, где ты сидишь на замке в комнате. Конечно, на дачах – «контингент», как взрослые говорят. Всё ПИ-2, только отделы разные. Опять же матери нас сдруживать ходили. Две мои подруги детства – оттуда. Имнашвили и Таль. В городе они далеко от меня, к ним не находишься. А тут – рядом. А в городе рядом только Генка. Фр-р!

С Имнашвили мы проволочный телефон устроили. С Наташей «Войну и мир» про любовь Наташи Р. читали. Да, всего было много.

Часть II
Самосознание и чувства

Глава 1
Папина библиотека

Детство я провела у бабушки на Околоточной, что недалеко от Савеловской железной дороги, по которой можно было доехать до её родной деревни. Память об этом грела бабушку. А со школы я переехала на Фасадную, в центр города, и ближе узнала папу.

Когда входишь в нашу комнату, сначала проходишь соседскую – бе-е-е! это Генке! – навстречу в опережающую большое окно, в котором на хорошем фокусном расстоянии стоит сталинский извод кремлевской башни – здание МИДа. Это всегда первое впечатление от нашей комнаты. А второе – мамин светлый с зеркалом шкаф слева. А на нем – походный чемодан папы и горн. А может, труба? Точного названия этой штуки я не знала, а употребления и тем более, пока из Сибири спустя несколько лет к нам не приехал товарищ юности отца. Рожок была его фамилия. Они сначала разговаривали между собой о таких вещах, о каких про папу я не знала. Не думала даже и не гадала, как говорит бабушка. Оказывается, папа-то мой – когда-то взаправду был маленьким. А я думала, что он подыгрывает мне, так говоря. А вот этот самый Рожок помнил, что папа был маленький, и они опять начали вспоминать про всё сразу, бурно, то задерживаясь надолго на одной теме, то пробегая её скороговоркой. Но всё-таки, как я поняла позже, они останавливались на двух болезненных темах: гибель папиного брата в Первую мировую и первый брак папы.

У папы была большая библиотека. В безупречном книжном шкафу за стеклянными дверцами стояла классическая литература. Конечно, там была «Война и мир». И после летних каникул, придя из школы, я продолжила разыскания про Наташу Ростову самостоятельно. Я удивилась, что, оказывается, после подростковой, ни к чему не приведшей любви к Борису, идет жуткий – не устоять! – соблазн её Анатолем Куракиным, хлыщем и ловеласом. Все видят это, а Наташа этого не видит. И так боязно, что вот-вот она может уронить себя по наивности. И если бы не Пьер, наипреданнейший друг, – ах, какой молодец! – я даже не знаю, что бы с ней могло быть. От нее отвернулись бы все люди.

А современных книжек у папы не было ни одной. Кроме, как я уже упоминала, журнала «Америка», из которого я – ну, маленькая была – выдернула последнюю страницу с бабочками.

А у моей любимой подруги Кутиной, наоборот, классики не было, а была сплошь современная литература, которая валялась у нее на письменной столе, а также был шкаф (ну как же – мама – продавец «Гастронома»!) с современным отодвигаемым стеклом, темной полировки и в нем оранжево алели двадцать томов «Библиотеки пионера», папины (инженер завода) тома «ЖЗЛ» и «Пламенные революционеры». Мама, не имея образования и влюбившись в инженера, очень хотела дать детям современное образование и возможности её, как продавца «Гастронома», были незаурядными. Вся подписка на «Библиотеку пионера» – тогда это было фантастически!

Может быть, эти книги и были однообразны, но я брала их у подруги и читала все подряд и никакого однообразия не замечала, поскольку проблема, поднимаемая в них, меня, если честно, очень волновала. Наоборот, я была рада, что и в следующей книге с другими героями, и в следующей с третьими героями, проблема повторялась, а значит, она не случайна, не надуманна, значит, многие с ней встречались и как-то для себя её решали.

«А что если и мне придется эту проблему решать?» – думала я, глядя в окно на острые шпили по бокам высотки. Вот если, например, ты готовишься к большому общественно-политическому поприщу и уже в школе прочерчиваешь себе путь ответработника и если, допустим, твои родители – папа и мама – не разделят решение нашей партии? Партия с тобой с самого детства в лице энергичного Никиты Сергеича на портретах в детском саду и школе. Как он умел заразительно говорить и, безусловно, искренне – улыбаться! Верилось, да, верилось, – через двадцать лет мы будем жить в светлом будущем. И вот мои родители, например, не разделят этих долгожданных решений. Что мне делать, если спросят, на общекомсомольском собрании при вступлении в комсомол? Надо ли мне промолчать на собрании или выступить против них?

Головой я понимала, что да, надо будет отступиться от родителей. А сердце говорило: «Жалко, особенно маму». Вдруг её домой за это не пустят? Ведь раньше, говорят, не пускали. Как же быть? Выходит, она не приедет из командировки, я не встречу её, не сяду к ней на колени, как маленькая, и не буду долго-долго, целый вечер, говорить с ней, закрывшись наглухо от соседей и не зажигая света? Полумрак стушевывает разницу лет и разницу опыта, и можно говорить почти как подруги, и это волнительно и приятно, что мама – моя подруга.

И я чувствовала, что то ясное и стройное, что говорилось в школе – «Вы все пионеры и все Павлики Морозовы наших дней», чему я была готова следовать в школе, обрастало личными деталями и какими-то оговоркам дома, всё у меня в голове путалось, и я не знала, на что решиться.

А татарин Вагиф в восьмом классе на собрании высказал другую точку зрения. Он считал это доносительством на родителей: «Если бы я донес, их бы упекли, и мы бы не выжили. Нам пришлось бежать из своей деревни, и мы прибежали в город, а если бы не сбежали – не выжили бы».

Я никогда не ходила в «Гастроном» – бесцеремонный, нахрапистый, громкоголосый приезжий народ скупал всё подряд – и с удивлением воззрилась на Вагифа. Оказывается, и у него была своя логика жизни.